Хулио Кортасар
Менады

– Ну нет слов! – прошептала эта сеньора, повернув ко мне совершенно мокрое лицо, словно только что попала под струи дождя. – Просто нет слов!

Маэстро то исчезал, то появлялся, и, как всегда, изящно взлетал на дирижерский подиум с легкостью аукционера. Он поднял своих музыкантов, и в ответ с удвоенной силой грянули новые аплодисменты и новые «браво!». Слепой, что сидел справа от меня, тоже аплодировал, но очень мягко, щадя ладони, – мне доставляло особое удовольствие наблюдать, с какой подчеркнутой сдержанностью он, весь собранный, почти отсутствующий, голова опущена, отдает дань этому невероятному юбилею. Бесконечные «браво» – обычно они звучат обособленно, выражая чье-то индивидуальное мнение, – неслись отовсюду. Поначалу не было такого половодья аплодисментов, как в первом отделении концерта. Но через минуту-другую музыка, похоже, отошла в сторону, теперь рукоплескали не «Дон Жуану» и не «Морю», а самому Маэстро и еще, пожалуй, тому единодушию, той общей слиянности восторженных чувств, которые наводнили весь зал; овация, черпавшая силы в себе самой, все нарастала и делалась почти нестерпимой. Раздраженный, я глянул влево и заметил женщину в красном платье, – она рванула к сцене, истово аплодируя на бегу, и остановилась практически у самых ног Маэстро. Поклонившись в очередной раз публике, Маэстро увидел прямо перед своим носом взбудораженную сеньору в красном и отпрянул в изумлении. Но немыслимый рев, который несся с верхних ярусов, заставил его поднять голову и приветственно вскинуть левую руку, что он делал крайне редко. Его жест вызвал новый взрыв восторгов и к яростным аплодисментам присоединился топот ног в ложах и амфитеатре. Ну все это уже за гранью!

Антракт не предполагался, однако Маэстро на несколько минут ушел со сцены, чтобы передохнуть, и я привстал, чтобы получше разглядеть лица. Влажная вязкая духота и общий ажиотаж превратили большинство слушателей в какое-то подобие жалких мокрых креветок. Гротескным продолжением только что смолкшего «Моря», колыхались сотни мятых платков. Многие чуть ли не опрометью бросились в фойе, чтобы наспех выпить лимонада или пива и, боясь упустить что-нибудь важное, бегом летели в зал, натыкаясь на встречных. У главного входа в партер образовалась настоящая толчея. Но никто не возмущался, не досадовал, люди исполнились невиданной добротой друг к другу, воцарилось какое-то всеобщее прекраснодушие, позволявшее по-братски понимать и прощать друг друга. Толстуха Джонатан с трудом поворачивающаяся в кресле, подняла ко мне – а я все это время стоял – свое лицо, до удивления похожее на спелую репу. «Нет слов!» – простонала она. – «Просто нет слов!»

Я почти с радостью глядел на идущего к подиуму Маэстро; эта толпа, к которой я – увы! – принадлежал, внушала мне одновременно жалость и отвращение. Из всех в зале, пожалуй, Маэстро и его музыканты сохраняли достойный вид. Да еще этот слепой, там, справа от меня, что не аплодировал, а сидел прямой, как струна – вот где настоящее понимание музыки, вот где независимость от этого горячечного восторга!

– Пятая! – влажно выдохнула мне в ухо сеньора Джонатан. – Экстаз трагедии!

Я подумал, что это неплохо для названия фильма, и прикрыл глаза. Мне, наверно, хотелось уподобиться слепому, единственному человеческому существу среди этого студенистого месива, в котором я вот-вот увязну. И когда я, зажмурившись, увидел маленькие зеленые огоньки, скользнувшие передо мной словно ласточки, первая фраза Пятой симфонии обрушилась на меня ковшом экскаватора и заставила смотреть на сцену. Маэстро был почти прекрасен, – такое тонкое, нервное лицо – и вот он отрывает от земли весь оркестр, гудевший своими моторами в той великой тишине, которая мгновенно оборвала грохот безудержных аплодисментов. Но, честно говоря, мне показалось, что Маэстро несколько поспешил, не дождавшись полной тишины. Первая часть взвихрилась над нашими головами, обдавая жаром воспоминаний, ее символов, ее привычных, прилипчивых та-та-та-там. Вторая часть, прекрасно очерченная дирижерской палочкой, прозвучала так, будто в зале сам воздух занялся пламенем, и это пламя – холодное и незримое, прожигало насквозь. Наверное, никто, кроме меня, не обратил внимания на первый крик, слишком короткий, придушенный… Я расслышал его в мощном аккорде деревянных и меди, потому что девушка, забившаяся в судорогах, сидела прямо передо мной. Крик – сухой, недолгий, словно в истерическом припадке или в последнем сладостном взмыве. Девушка запрокинула голову, касаясь затылком странного бронзового единорога, которыми увенчаны кресла в партере, и с такой силой заколотила ногами по полу, что ее с трудом удерживали сидевшие рядом. Сзади с первого ряда амфитеатра донесся еще один крик и топот ног. Маэстро закончил вторую часть и сразу, почти без паузы перешел к третьей. Меня вдруг взяло любопытство – может ли дирижер слышать эти крики или он отгорожен от них звучащими альтами, скрипками, всем оркестром? А девушка из переднего ряда клонилась все ниже и ниже, и какая-то женщина, наверное мать, держала ее за руку. Я хотел было помочь, но поди – сунься посреди концерта к незнакомым людям, которые сидят в другом ряду. У меня мелькнула мысль призвать на помощь сеньору Джонатан, женщины более находчивы, поймут, что надо делать в подобных случаях. Но сеньора Джонатан не отрывала глаз от спины Маэстро, она вся утонула в музыке. Мне показалось, что у нее под нижней губой, на подбородке что-то блестит.