Хулио Кортасар
Цирцея

«Взяв у нее из рук яблоко, я поцеловал ее в губы. Но едва надкусил плод, как голова у меня закружилась, и я свалился, сминая паутину веток, к ее ногам, и увидел мертвенно-белые лица, приветственно глядевшие на меня из ямы».

Данте Габриэль Росетти «Яма в саду»

Теперь-то это не должно его волновать, но тогда сильно раздосадовали обрывки сплетен, подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, а также недоверчивый взгляд отца. Затеяла все баба из конвентижо ^[1]… до чего она на корову похожа! Медленно так головой мотает и слова пережевывает, будто жвачку. А аптекарша подхватила:

– Вообще-то не верится, но если правда, то это просто кошмар!

Даже дон Эмилио, обычно такой бессловесный, совсем как его карандаши и тетради с клеенчатыми обложками – и тот подал голос. И хотя совсем уж откровенно судачить о Делии Маньяра люди пока стеснялись, никто ведь ничего не знал наверняка, однако Марио вдруг взорвался. Домашние ему как-то сразу опостылели, и он предпринял тщетную попытку взбунтоваться. Любви к близким он никогда не испытывал, с матерью и братьями его связывали только кровные узы и боязнь одиночества. С соседями Марио тем более не церемонился и, едва пересуды возобновились, послал дона Эмилио куда подальше. Ну, а со сплетницей из конвентижо перестал здороваться, словно надеясь ее этим уязвить. По дороге же с работы Марио демонстративно заходил к семейству Маньяра, и приносил в подарок девушке, которая убила двух своих женихов, конфеты или книги.

Делию я помню смутно, но была она изящной и белокурой, довольно медлительной (мне тогда исполнилось двенадцать, а в этом возрасте время, да и вообще все на свете движется замедленно) и носила светлые платья с пышными юбками. Марио даже сначала думал, что ненависть соседей вызывают именно наряды Делии и ее грациозность.

– Ее ненавидят, – сказал он матушке Селесте, – за то, что она не плебейка, как все вы, да и я тоже.

И даже глазом не моргнул, когда мать замахнулась на него полотенцем. После этого с ним открыто порвали отношения: не общались, белье стирали только из милости, а по воскресеньям отправлялись в Палермо или на пикник, даже не удосужившись предупредить Марио. Ну, а он шел тогда к Делии под окошко и кидал камешки. Иногда она выходила, а иногда из комнаты доносился ее смех, довольно злорадный и не очень обнадеживающий.

Потом повздорили Фирпо и Демпси, и в каждом доме чесали языки, клокотали от ярости, а затем впали в меланхолию, в которой было столько покорности, что запахло нашим колониальным игом. Маньяра переехали на четыре квартала подальше, что по масштабам района Альмагро совсем не мало; у Делии сменились соседи, семейства Витория и Кастро Баррос о ней позабыли, а Марио по-прежнему видел ее два раза в неделю, возвращаясь из банка. Уже наступило лето, и если Делии хотелось прогуляться, то они шли в кондитерскую на улице Ривадавиа или присаживались отдохнуть на площади Онсе. Марио минуло девятнадцать, а Делии – она не праздновала день рождения, потому что еще не сняла траур – двадцать два.

Маньяра считали, что носить траур по жениху незачем, да и Марио предпочел бы, чтобы скорбь Делии внешне не проявлялась. Ему было тягостно видеть вымученную улыбку Делии, когда она примеривала перед зеркалом шляпу и черный цвет еще ярче оттенял ее белокурые волосы. Она рассеянно принимала поклонение Марио и домашних, разрешала идти с ней рядом по улице, покупать подарки, позволяла провожать себя в сумерках домой и приходить в гости по воскресеньям после обеда. А иногда отправлялась без сопровождающих к своему старому дому, где когда-то за ней ухаживал Эктор. Матушка Селеста заметила ее однажды вечером и с подчеркнутым презрением задернула занавески. За Делией ходил по пятам кот, животные всегда ей рабски подчинялись: то ли любили Делию, то ли она имела над ними особую власть. Бог весть почему, но они к Делии так и льнули. Однажды, правда, Марио заметил, что когда Делия захотела погладить собаку, та резко отпрыгнула. Тогда Делия подозвала ее, и собака (дело было в Онсе вечером) покорно и, вероятно, не без удовольствия подошла поближе. Мать Делии рассказывала, что в детстве ее дочь играла с пауками. Это всех потрясало, даже Марио, который и пауков-то побаивался. А бабочки садились Делии на волосы – за день, проведенный в Сан-Исидро, Марио дважды наблюдал подобное – но Делия легонько взмахивала рукой и отгоняла их. Эктор подарил ей белого кролика, однако тот вскоре умер, еще раньше самого Эктора. А Эктор утопился ранним воскресным утром в Пуэрто-Нуэво. Вот тогда-то до Марио и дошли первые сплетни. Смерть Роло Медичи никого не заинтересовала, ведь люди сплошь и рядом помирают от сердечной недостаточности. Но после самоубийства Эктора соседи усмотрели в этих двух смертях слишком много совпадений, и в памяти Марио то и дело всплывали подобострастное лицо матушки Селесты, судачившей с тетей Бебе, и досадливо-недоверчивый жест отца. Самое главное у обоих женихов был проломлен череп, ведь Роло свалился с крыльца, выходя от Маньяра, и хотя на самом деле он был тогда уже мертв, удар годовой о ступеньку вызвал дополнительные пересуды и кривотолки. Делия не стала провожать Роло до дверей… странно, конечно, но все равно она была неподалеку и первая позвала на помощь. А вот Эктор умер в одиночестве морозно-белой ночью, через пять часов после своего обычного субботнего визита к Делии.

Я плохо помню Марио, но говорят, они с Делией прекрасно смотрелись рядом. Она тогда еще носила траур по Эктору (а вот по Роло не захотела, пойди пойми – почему!), однако прогуляться с Марио по Альмагро или сходить в кино не отказывалась. Марио чувствовал, что не допущен по-настоящему ни в жизнь Делии, ни даже в дом. Он был вечным «гостем», а для нас это слово имеет четко определенный смысл. Беря Делию под руку, чтобы пересечь улицу или помочь подняться по ступенькам на станцию «Медрано», он, бывало, глядел на свои пальцы, прильнувшие к черному шелку ее платья. Глядел и соизмерял белизну руки с чернотой траура, и понимал, что между ними пропасть. Однако надеялся, что когда Делия вернет в свой гардероб серые цвета, а по утрам в воскресенье начнет надевать светлые шляпки, она станет ему ближе.