Корнеев Богдан
Бремя верных. Книга первая

© Корнеев Богдан, 2023

ISBN 978-5-0060-5803-3 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-5804-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Михаил Николаевич Сарапулов умирал. В этом, с одной стороны, не было ничего удивительного – почтенному мужу было уже поболе ста лет… Было, что вспомнить в прожитом: годы войны, День славной Победы, возрождение любимой страны, семья, дети, внуки и правнуки… Вот, правда, супруга, любимая Антонина Сергеевна, покинула его рано, ну, да то уже прожитое, выплаканное и отмученное.

С другой – пожить бы ещё, тем более что причиной смерти стал не недуг, который нет возможности побороть, а случайный рикошет, когда Михаил Николаевич возвращался домой, проходя мимо местного дома культуры. Черт его знает, что там произошло, но тело среагировало быстрее, чем мозг. Как только прогремели первые выстрелы, Михаил Николаевич пригнулся за ближайшую припаркованную машину, но почувствовал, что спину всё-таки обожгло огненной болью.

Пуля попала всего одна, рикошетом да на излёте, но Сарапулов, не только прошедший все годы войны от Москвы до Будапешта, но и отдавший свою послевоенную жизнь работе в органах внутренних дел, прекрасно знал, что такие ранения чаще всего заканчиваются летально. Во-первых, пуля прошла не на вылет, а, во-вторых, он чувствовал, что теряет много крови.

Разум его был холоден. Для своих лет старик сохранил удивительную трезвость и ясность мысли. Он сумел доползти до квартиры, оставив дверь открытой, набрал на старенькой кнопочной «nokia» номер скорой и местного участкового, сбросил ботинки и грузно завалился прямо в одежде на кровать, старинную, с никелированными декоративными шишками на спинках, под набором пожелтевших фотографий в стародавних паспарту на ковре с изображением оленей.

Михаил Николаевич чувствовал, что разум потихоньку угасает, и почему-то его это нисколько не пугало. Он попытался прислушаться к своим ощущениям и, к своему удивлению, не обнаружил ничего, кроме какого-то странного спокойствия.

Смежив веки, старик в ожидании скорой предался воспоминаниям.

Родился Михаил Николаевич в далёком послереволюционном тысяча девятьсот двадцатом году, в семье, как это было принято тогда говорить, «военспеца». Отец, Николай Иванович, был потомственным военным, штабс-капитаном при штабе Алексея Алексеевича Брусилова, участвовал в знаменитом прорыве летом 1916-го, а в декабре получил ранение шрапнелью. Левое плечо почти разворотило, и удалой «штабс» надолго загремел в госпиталь. Там и узнал про отречение Государя в марте 1917. Впрочем, для Николая Ивановича это не стало откровением, он знал, что сам Брусилов давно ратовал «за отставку от трона слабака». Но всё равно потрясения были.

Здесь же, в госпитале, Николай Иванович познакомился с красавицей-медсестричкой, урождённой дворянкой, кстати, Сашенькой Борзовой. Роман завязался бурный, и когда в конце апреля штабс-капитана комиссовали в московский гарнизон, Александра Павловна, ничтоже сумняшеся, подхватила отчего-то оробевшего офицера под белы рученьки и представила пред суровые очи своих папеньки с маменькой.

Штабс-капитан впечатление произвёл, и не только позвякиванием окопных медалей и белым лаком «георгия», но и манерами, поведением и тем, какими глазами он смотрел на «их Сашеньку». Добро было дано, повенчались споро и тут же отбыли к новому месту службы штабс-капитана Сарапулова.

Москва приняла молодых всполошным шумом и суетой, очередями в лабазах за хлебом, толпами беспризорников на вокзалах и обилием военных самых разных мастей. Молодому офицеру начальство выделило квартиру в Столешниковом, службой нагрузили выше ватерлинии, Николай Иванович не вылезал из казарм и патрулей. Время было смутное, порядка в стране не было, и Москва в этом мало отличалась от окраин Империи.

А потом наступила революция, и Сарапулов-старший, исключительно в заботе о семье, принял новую власть если и не с распростёртыми объятиями, то вполне себе благосклонно. Он быстро сошёлся с военной верхушкой новой московской клики, предложил свои услуги в качестве военного специалиста. Его уже знали по службе в гарнизоне, а среди большевиков было много недавних военных.

Он не был приспособленцем, но вот так, на первых месяцах семейной жизни оставить семью он считал по крайней мере неразумным. Но большевики не спешили отправлять ценного специалиста в горнило гражданской войны – пушечного мяса на фронтах хватало.

Постепенно пламя боёв стихало, наступил год двадцатый, потянулись из южных портов вереницы кораблей с последним оплотом Белой гвардии. Пал Краснов, сдался Врангель, был пленён Колчак, остальные генералы-адмиралы да атаманы рванули прочь из оказавшейся вдруг враз столь негостеприимной Родины. И тогда Сарапуловы решились на подвиг – так на свет появился первенец, Мишаня.

Будущее наследнику родители определили единогласно: пойдёт по стопам предков, станет военным. И хотя баловали частенько, но воспитывали в определённом ключе. Отец следил за его здоровьем, занимался воспитанием физических кондиций сына, а сердобольная мать заполняла вихрастую голову сонмом полезных и не очень (с прицелом на будущее) знаний.

В школе Мишенька был впереди всех что в спортивных баталиях, что в дискуссиях по поводу развития советской науки и техники. С годами стал интересоваться самолётами, пошёл в ОСОАВИАХИМ, даже в восьмом классе уже полетал на настоящем планере, в планерной школе, что на Ходынском поле. Отец занятия эти всячески поощрял, мама охала, но не смела возразить мужу.

По окончании школы Михаил Николаевич поступил в Казанское артиллерийское училище, где заместитель командующего был старый приятель отца. Будущее наконец-то полностью определилось. Впереди конкретно маячила вожделенная карьера военного.

Всё схлопнулось враз, накануне выпуска. Жарким июньским днём будущих лейтенантов выгнали на плац, и раструб громкоговорителя железным голосом Левитана возвестил, что «…немецко-фашистские полчища нарушили государственную границу Советского Союза». Началась та самая, Великая Отечественная…

Михаил Николаевич со стоном чуть повернулся на бок… Под спиной явственно хлюпало, было тепло и мокро… Плохо. Так и до скорой не протяну, подумал ветеран, но как-то безразлично подумал, без особого страха. И чтобы действительно не испугаться, опять провалился в воспоминания.

Сначала свежеиспечённого лейтенанта Сарапулова бросили на оборону Киева, но там всё как-то достаточно быстро решилось не в пользу Красной Армии, и войска покатились к Москве. Занимая раз за разом оборонительные позиции, при полном отсутствии реальной разведывательной информации о противнике, войска тяжко и долго отступали. Солдаты месили пыльные дороги августа и сентября, чавкающую октябрьскую грязь, сбивали ноги о промёрзшие колдобины ноябрьских дорог. Михаил не мог знать знаменитую фразу «Позади Москва! Отступать некуда»¹ по вполне ясным причинам, но каждый из тех, с кем он делил окоп или батарейные укрепления, чувствовал это своей кожей…

Как они выстояли – Бог весть, но постепенно гитлеровская военная машина покатилась назад. Непросто, нехотя, но всё-таки покатилась.

Ему ещё повезло: он успел свидеться со своим батей, ушедшим на фронт добровольцем в первые дни войны, до того, как наступил тот самый, «последний и решительный бой». Они сидели в старенькой московской квартире с окнами, заклеенными газетами, и, пропустив по «окопной» соточке, вспоминали недавние бои. Неожиданно отец произнёс нечто вроде «Сынок, я же чуть не забыл, дубина стоеросовая», и скрылся в спальне. Мама недоумённо смотрела ему вслед, но Николай Иванович уже спешил обратно к столу, неся в руках полевой кисет. Развязав тесёмки, он достал оттуда медальон на тонкой простой железной цепочке, подошёл к сыну и неожиданно сурово произнёс:

– Наклони-ка голову, воин…

Михаил сразу узнал эту вещь, подставил свету хилой лампочки свой бритый затылок. Отец надел ему на шею амулет и произнёс:

– Ни о чём не спрашивай, твой он по праву, мне от деда достался, а тому – от прадеда нашего. Фамильная вещица, глянь, хоть и не драгоценность. Хотя, кому как. Носи и не снимай, передашь старшему сыну.

– А если дочерями разживусь? – в меру ехидно поинтересовался Михаил. Но отец был предельно краток:

– Тогда первому же внуку.

На том и расстались…

В апреле 42-го Михаил Николаевич узнал, что его отец погиб в боях за Минск… Написала мама, просто письмо шло долго. Не до почты было на фронтах тогда.

А потом под Сталинградом война совершила свой первый поворот. Стало понятно, что Гитлера бить можно, нужно и – самое главное! – появилось понимание, как именно это делать.

К битве под Прохоровкой уже капитан Сарапулов подошёл командиром батареи противотанковых пушек ЗИС-2. Неприхотливое орудие было ему досконально известно ещё после битвы под Москвой, а в новую модификацию Михаил Николаевич просто влюбился. И здесь, на Курской дуге, он встретил фашистские «тигры» со всем прилежанием. Именно здесь и произошла та самая, странная до изумления история.

Битва продолжалась уже вторые сутки, из десятка орудий более-менее пригодными для стрельбы оставалось два, но и поле напротив батарейных фашин усеяло более трёх десятков танков. Правда, в том была заслуга не только артиллеристов капитана Сарапулова, но и танкового взвода, приданного в усиление, но кто ж в таком месиве делит на «своё» и «чужое». От «тридцатьчетвёрок» тоже остались рожки да ножки, и оставшиеся в живых танкисты заняли места либо в окопах боевого охранения, либо заменили выбитые номера в составе орудийных расчётов.

Сам капитан наравне со всеми подносил снаряды, при необходимости подменял наводчиков, старался поспеть везде. Единственное, что его беспокоило тогда, так это быстро пустеющие снарядные ящики. А подвод или грузовиков с пополнением боекомплекта из штаба пока не обещали: снаряды нужны были всем, и на всех-то их и не хватало!

И тут танки с крестами на башнях попёрли особенно густо! В горле першило от пороховых газов, глаза заливал пот, августовское солнце палило нещадно, гимнастёрка на спине вставала колом от соли…

Сарапулов понимал, что так долго продолжаться не может, стволы нужно пробанить, выйдут иначе из строя, перегревшись. Солдаты падали с ног, едва успевая подносить снаряды, но ещё больше все боялись, что скоро и подносить-то будет нечего…

Раскоряченные стальные черепахи медленно ползли по полю, справедливо опасаясь мин, и, кстати сказать, вполне себе обоснованно, о чём свидетельствовали несколько чадящих остовов среди выгоревшей на солнце травы.

Редкая цепь автоматчиков, посверкивая вспышками выстрелов, прячась за броню танков, медленно надвигалась на позиции артиллеристов. В ответ им скупо огрызались «папаши»² из окопов охранения. Когда кто-то из особо резвых подходил на годное расстояние, из окопа взмётывалась фигура и размашисто бросала гранату. Это отбивало у фашистов охоту лезть на рожон на какое-то время, а когда загорелась ещё пара танков, остальные, пятясь, поползли обратно.

Михаил Николаевич прислушался… Ему показалось на миг, что на лестнице раздались голоса. Скорая? Но нет, это молодёжь с пятого этажа стремительно слетела вниз по лестнице, о чём-то громко щебеча. Сарапулов обессиленно откинулся на подушку, скривившись от острой боли… Вот так и загнёшься в шаге от спасения…

Но тот бой встал им в слишком большую цену. Были выбиты оставшиеся два расчёта, почти не осталось никого в охранении. Да и со снарядами было совсем плохо: пара бронебойных да три подкалиберных.

Сарапулов шёл по полуобвалившейся траншее и скупо бросал по паре слов выжившим. Не раненых не осталось ни одного. Перемотанные наскоро бинтом головы, руки, ноги, окровавленные тряпки на земляном полу блиндажа. Медсестричку убило ещё в прошлом танковом накате, бойцы перевязывали себя и друг друга сами, как могли.

Повернув за угол траншеи, Михаил Николаевич вдруг услышал тихий окрик «Капитан…»

Он обернулся. Откинувшись навзничь возле бесполезного теперь разбитого осколком снаряда противотанкового ружья лежал пожилой старший сержант и смотрел на него неожиданно светлым и чистым взглядом. Взглядом человека, который испытывал не только адскую боль от ранения осколком в живот…

Капитан вернулся к бойцу, наклонился над ним:

– Иваненков? Так ведь, сержант?

– Так точно, гвардии сержант…

Солдат истово закашлялся, харкая кровью, по многодневной седой щетине прокатилась скупая слеза. Сарапулов присел перед ним на корточки.

– Что, пехота, зацепило?

– Да вот, как всегда, не вовремя… Ещё одну атаку мы тут, по ходу, не выдюжим…

– Верно говоришь, боец, – капитан стащил с головы фуражку, смахнул пот со лба. – Прижали нас, брат, так, что топать некуда…

Он сорвал с пояса флягу, рывком свернул крышку и поднёс к почерневшим от крови пересохшим губам Иваненкова.

– На-ка вот, глотни водицы… Тут по соседству родник, ребята подносят, когда время позволяет.

Сержант приоткрыл рот, вода полилась в пропечённую глотку, жёстко заходил вверх-вниз острый щетинистый кадык. Пил солдат, закрыв глаза, и видно было, что боль хоть и на миг, но отпускает, уступая место обманному блаженству.

Иваненков допил и обессиленно откинувшись на земляную стену окопа, глубоко выдохнул.

– Ты это, капитан, на пару слов… Громко вещать не могу, придвинься.

Сам не ведая, почему, капитан присел поближе к раненому. А Иваненков, не открывая глаз, продолжал:

– Я давно иду за тобой, капитан…

Михаил Николаевич вздрогнул… Внимательно глянул на сержанта, но тот уже открыл глаза, и вновь были они светлы и ясны. По спине пробежала волна холодных мурашек.

– Ты славно бился под Москвой, меня не замечал, однако я всегда был одесную тебя… Всегда был готов прикрыть, прийти на помощь. Суть моя такая: быть твоей тенью, так Боги наказали.

«Что ты несёшь, паря?» – хотелось рявкнуть во весь свой командный голос капитану, но его словно заворожил речитатив этого человека, стоящего уже одной ногой по ту сторону буден.

– Мне пора пришла уходить в закат. А твоя очередь наступила Чертог нести. Расстегни свою гимнастёрку… Руки что-то немеют…

Словно заворожённый, капитан одну за другой расстегнул пуговицы на груди. Раненый, словно клешнёй, ухватил его за руку:

– Дай мне Его…

Капитан, словно загипнотизированный взглядом умирающего сержанта, покорно снял с шеи подаренный отцом медальон и протянул раненому. Тот на мгновение сжал вещицу так, что побелели пальцы, потом вернул капитану и тихо произнёс:

– Бери и береги, теперь это твоё Бремя. Носи, не снимая что и зачем поймёшь, когда срок придёт… И не поминай лихом…

– А когда оно придёт-то – время, и чему срок? – едва успел спросить капитан Сарапулов, но солдат смежил веки и умер…

Михаил Николаевич нащупал под рубашкой тот самый медальон – Чертог: Сварожий круг, похожий на колесо со спицами и завитками по краям. Усмехнулся. С самого раннего детства он твёрдо уяснил себе, что для него вера одна. О вере в Богов, летописях и о Ведах рассказывал прадед, а затем дед и отец. И теперь в его руках Чертог, который он так и не смог передать…

После войны Михаил Николаевич Сарапулов пошёл на работу в органы внутренних дел, погрузился в борьбу с обнаглевшим за военные годы преступным миром.

Так до самого выхода на пенсию он и проработал в уголовном розыске, а покинув ставший до боли родным прокуренный кабинет на Петровке, ещё долгие годы преподавал в Академии МВД, в Обнинске.

И вот – гримаса судьбы: подыхает в одиночестве, заполучив пулю в спину.

Михаил Николаевич простонал: где же эта скорая?!

Он чувствовал, что слабеет. Сознание покидало одурманенный болью мозг, суля блаженство небытия. Михаил Николаевич вдруг вспомнил фразу своего деда: «Смерь это всего лишь остановка на твоем длинном пути. При жизни береги в себе человека, Мишаня. А при смерти помни о свободе своей души».

Сарапулов рывком разорвал пуговицы на сорочке, сунул руку за пазуху, нащупал Чертог, сжал с истовостью фанатика. Краем угасающего сознания успел услышать шаги и голоса на лестничной площадке. Подумалось: «Лучше поздно, чем никогда».

И Михаил Николаевич Сарапулов провалился в сияющий туннель, ведущий к ослепительному белому свету.

Часть 1. Тени Хазарии

Глава 1. Дружина

 
Луки их натянуты,
Колчаны отворены,
Сабли их наточены,
Шеломы позолочены.
Сами скачут по полю волками
И, всегда готовые к борьбе,
Добывают острыми мечами
Князю – славы, почестей – себе
 

«Слово о полку Игореве»

Белояр проснулся резко, толчком, сердце словно захолонуло, сжалось в болезненном спазме, но – ничего, постепенно отпустило. Некоторое время он ещё просто лежал, смежив веки и не смея открыть глаза, впустить в себя окружающую реальность. Сидела в голове какая-то заноза, опаска, что ли, не дающая принять действительность – вот так, сразу и всю.

Но прислушавшись, он разобрал утренний щебет птиц, отдалённые негромкие голоса, всхрапывание лошадей. И тотчас в ноздри ударил пряный воздух весеннего утра, и влажная прохлада пробралась под полотняную рубаху. Жизнь продолжалась!

Белояр не мог понять поначалу, отчего его, княжеского дружинника, так взволновали звуки и запахи самого обыденного утра? То ли сон приснился какой, то ли усталость от вчерашнего долгого перехода сказалась, но ощущение было такое, словно он умер и снова воскрес. Нечто подобное приходилось испытывать ему, когда в прошлом годе, в бою с обнаглевшими половцами, подступившими аж под стены Старой Ладоги, получил он удар копьём хазарского всадника в грудь, слава богам, защищённую кольчужной рубахой.

Но от раны той потерял Белояр сознание и некоторое время, как говорили потом сотоварищи, барахтался промеж жизнью и смертью. Вот и сейчас голову туманил какой-то непонятный морок, странные видения стояли перед глазами, и отчего-то в голове той замороченной металась странная мысль: «Живой! Живой! Живой!».

Белояр решительно открыл глаза и сразу же зажмурился от яркого утреннего солнца. Осторожно сел, ощупал руки-ноги… Целы. Да и с чего бы им пострадать, если вот уже который день дружина пылит по шляху на полудень³ в надежде встретить передовые хазарские дозоры. Но пока среди холмов и перелесков не учуять дыма костров, не видно следов копыт низкорослых степных лошадок.

Белояр сбросил с себя плащ, в который закутался накануне, поднялся, разминая затёкшие ноги. Зябко повёл плечами. Первая треть Элета⁴ была прохладной, и поутру на поляне, которую дружинники избрали для привала, трава покрылась сверкающей и ледяной росой.

Встряхнув плащ, воин коротким взглядом окинул поляну. Почти все уже проснулись, приводили в порядок одежду, кто-то уже спешил к недалёкому роднику за водой для обозных лошадей, костровые занялись приготовлением завтрака, сотенные уже приглядывали за своими воинами, наблюдая, как те разбирают поклажу, перетряхивают походные тюки и готовятся выступить дальше.

Белояр, десятник второго десятка мечников, поспешно натянул пластинчатый пояс с ножнами, проверил, легко ли скользит оружие в деревянном узилище, сорвал пук травы и протёр сверкающее росой лезвие прежде, чем отправить его обратно в ножны. Рядом привычно кряхтел Тихомир из Славенки, небольшой деревушки подле Старой Ладоги. Был сей муж ростом громаден, и силой богатырской не обделён. Сын кузнеца, одно слово.

Тихомир с детства был приучен отцом к огневому делу, молот в его руках, наверное, выглядит детской погремушкой, коими бабы балуют своих чад, качая в колыбели у деревенского очага долгими зимними ночами. Но не сиделось удальцу дома, возжелал славы воинской и, после обильных побоев, нанесённых разгневавшимся отцом, не видевшим в сыне никого, кроме как наследника своего дела, сбежал из дому и прибился к каравану купцов-варягов, с коими и добрался до стана воеводы Ярополка, по указанию князя Ладожского Радомира Мстиславовича, направлявшегося с частью княжеской дружины в земли хазарские для разведки и ещё каких-то, одному воеводе известных, дел.

Тихомир оказался не только отличным кузнецом, что само по себе для дружины было огромным подспорьем, но и жадным до новизны учеником, впитывавшим в себя воинские премудрости, как сухой песок воду. Сразу он попал в десяток Белояра и быстро стал здесь своим благодаря уживчивому характеру и широте души. Годков Тихомиру было от роду двадцать два, силы нерастраченной – до неба, вот и упражнялся новоиспечённый дружинник со своим самолично выкованным мечом всё свободное время, правда, под бдительным контролем со стороны десятника и остальных дружинников. И, определённо, достиг значительных успехов на поприще обучения… Вот и сейчас, лихо крутнув солнцем свой громадный меч, Тихомир нежно, с какой-то любовью легко задвинул его в ножны. Обернулся к десятнику:

– Здрав будь, дядя Белояр.

– И тебе – не хворать, – кивнул, усмехнувшись, десятник. «Дядя», – Белояр незаметно пригладил курчавую бородку, поправил локоны русых длинных, стянутых кожаным ремешком волос. «Мне и лето́в-то всего на седмицу больше, едва три десятка накатило, а поди ж ты… Дядя…». А вслух добавил:

– Сходи к Любодару, в третий десяток, дратвы спроси. Сапоги тебе чинить будем, уже каши просят.

Тихомир кивнул и бросился в глубь лагеря. Впрочем, лагерем это становище назвать можно было с большой натяжкой: почти три сотни воинов спали прямо на траве, завернувшись в походные плащи. Никаких тебе шатров, палаток… Одно слово: дружина на согляде, в дальнем поиске супостата.

Десятник одёрнул одежду, потоптался на одном месте, переступая с пятки на носок… Показалось, что жмёт левый сапог, но, прислушавшись к ощущениям, понял, что, скорее всего, стопа просто со сна приопухла, вроде как, разошлось всё. Белояр направился к дальнему концу поляны, где строился уже личный десяток воеводы.

Ярополк, статный мужчина на шестом десятке, с основательно поседевшей окладистой бородой, косой саженью в плечах и с внимательным взглядом ничего не упускающих глаз, встретил десятника приветственным взмахом руки, одновременно придирчиво оглядывая шеренгу своих личных охранителей.

В его десяток отбирали воинов с опытом, притом не слишком зрелых возрастом, со сноровкой диких камышовых котов. Поджарые, с мягкой походкой и словно перетекающими движениями, витязи воеводиного десятка слыли грозными бойцами, равным которым едва ли нашлись с полсотни воинов во всей княжьей дружине. Отбирал их сам Ярополк с бору по сосенке, как говорится, тренировал Переслав-лучник, самый опытный вояка среди присутствующих, да и в схватках с хазарами да половцами они не раз отличались, так что опыта ратного этим парням было не занимать. При виде Белояра многие из них приветливо улыбнулись: приходилось до сель уже не раз плечом к плечу стоять в сечах.

Ярополк повернулся к подошедшему десятнику:

– Горазд ты, Белояр, как всегда поперёд остальных являться. Не спится чего? Сегодня только в полудень выступать будем, в обозе нужно пару подвод править после вчерашнего перехода, дёгтем оси смазать да оглоблю новую выстрогать.

– Знаю, но у меня до тебя дело, старший…

Ярополк прищурился:

– Ну, говори, коли так… Что за дело такое?

Белояр на мгновение задумался, потом тихо произнёс:

– Не пойму я, воевода, что такое со мной приключилось… То ли с устатку, то ли съел чего… Ночь в смятении провёл, мысли какие-то странные, всё о смерти больше… Не бывало со мной такого допреж… Может, к знахарю дойти, пусть попользует?

Воевода внимательно пригляделся к десятнику, тронул нижнее веко на левом глазу, приподняв за подбородок, внимательно рассмотрел побледневшие со сна щёки.

– Может, и к знахарю, но, по мне, так лучше к волхву. Завтра он прибудет ко дружине нашей, послали уже за ним гридя⁵, в земли смутные вступаем, там уж без его силушки никак.

Белояр кивнул, вздохнув. Ещё дома, услышав, что предстоит сей поход, он задумался об истинной его цели. Просто разведать, где и как располагаются вои⁶ хазарские? Чушь! Лазутчики справлялись с этим прекрасно, в любой момент зная, где находятся передовые хазарские полки. Для этого не нужно было гонять княжеских дружинников, да ещё и не из последних храбростью и умением. Что-то другое виделось за всей этой мишурой Белояру, но вот поговорить с вечно занятым воеводой ему пока не представилось случая.

Вернувшись к костру своего десятка, он отметил, что ватага уже приготовила кашу и ждёт только его возвращения. От котла шёл одуряющий запах, в глазах аж притоптывающего от нетерпения Тихомира проскакивали голодные блёстки. Даже Волчок, вертлявый малый, острый на язык и ехидный, как сотня скоморохов, поглядывал на котёл с вожделением. Не испытывая своих ватажных, десятник достал из-за голенища сапога замотанную в белоснежную некогда тряпицу деревянную ложку, присел к костру и погрузил её в ароматное варево. Зачерпнув полной мерой, отправил порцию в рот и закашлялся, ожёгшись… Волчок радостно хлопнул его по широкой спине, остальные тоже потянулись к котлу. Утренняя трапеза началась.

На какое-то время тревога отступила, обыденность утра остудила воспалённый бессонницей мозг, на душе полегчало. Да и Ярило наконец-то выглянуло из-за горизонта, заиграло на росных травах, скользнуло своими трепетными весенними лучами по кронам деревьев на краю поляны. Высокие облака, похожие на перья птицы-лебедя, окрасились сначала багрянцем, а потом и плавно затекли утренним Яриловым золотом. Поднимался новый день, и он обещал быть неплохим, как и день вчерашний. Что уже само по себе радовало, ибо воин-дружинник не загадывал свою судьбу более, чем на день-другой. Слишком жизнь его в походе бывала непредсказуемой даже волхвами.

Выступили ближе к полудню, когда просохла от росы трава, да и одежда уже не холодила тела. Первыми выступили два десятка разведчиков, они должны были идти впереди на расстоянии в пол версты и, если придётся, принять на себя первый удар. Следом пылили главные сотни, а замыкал строй отряд из пятидесяти воинов, в задачу которого входило не только прикрывать тыл, но и охранять обоз из тридцати трёх подвод, на которых везли не только запас провианта, но и доспехи дружинников, кои те нацепляли только в преддверии боя.

Белояр шёл в одной колонне с десятком Ярополка. Краем глаза наблюдал, как воевода, будучи чем-то явно озадачен, нервно покусывает седой ус и иногда искоса поглядывает в его сторону. Наконец настал миг, когда Ярополк коротко мазнул ему рукой. Белояр тут же подбежал к воеводе:

– Звал, старейший?

– Есть такое дело…

Воевода словно бы не знал, с чего начать разговор, потом тяжко вздохнул и рубанул с плеча:

– Был у знахаря, паря?

– Да недосуг пока, воевода… К походу готовил десяток.

– А с головушкой что? Полегчало али нет?

Белояр пожал плечами.

– Да и не скажешь сразу… Навроде, как и полегчало. Мысли чёрные пропали. Видать, просто ночной морок был.

– Так с чего шум поднял? Стоило ли оно того?

Десятник помолчал, собираясь с мыслями, потом, тщательно подбирая слова, начал:

– Так, старейший, ты ещё в Старой Ладоге, перед выходом нас поучал, что со всеми страхами или там мыслями дурными, которые могут нас в этом походе вдруг дюже одолеть, сразу к тебе обращаться… Вот я и…

– Было такое, – перебил его Ярополк. – Было… И славно, что помнишь командирский наказ. Нынче не от каждого такого рвения увидишь. И уже с десяток воинов ко мне со своими, прежде им неведомыми, страхами подходили. Как мыслишь, отчего напасть такая?

Десятник про себя выругался, а вслух произнёс только:

– Полагаю, причина есть, коли тебя это не приводит в изумление. Когда было такое, чтобы вои перед битвой в своих страхах исповедовались?

– Вот и я о том же, – наставительно поднял палец воевода. – А значит прав был волхв Милован, в хазарском стане сильный колдун пребывает, если аж до самой Ладоги его сила простирается. И смятение в душах ваших – лишь отклик её. Ох, Милован, Милован… Отчего ж ты сразу не сказывал мне всего?

Ярополк сокрушённо покачал головой, Белояр молчал, потрясённый его откровением. Он давно слыхал от искушённых людей, что неспроста орда хазарская победы одерживает над своими врагами. Одной лишь доблестью степняков этого было никак не объяснить, крылся за этим какой-то тёмный подвох, и – вот, на тебе! Колдун собственной персоной.

Войско продвигалось достаточно быстро. Скоро мирные деревушки с выбеленными хатами перестали попадаться вблизи дороги, на смену им пришли пепелища с чёрными стаями кружащихся над ними воронов. Дымы кое-где ещё поднимались к чистому весеннему небу, а запах гари стал неотступным спутником воинов, как и сладковатый привкус горелой человеческой плоти.

Хазары рядом! В этом уже никто не сомневался. Сотники приказали достать из обозных телег доспехи и облачаться. Войско надевало подкольчужный подбой, кольчужные рубахи, пластинчатый доспех поверх них, кое-кто надел и шеломы, хотя на таком уже не по-весеннему жарком солнце идти в полном облачении было настоящим испытанием. Но нападения можно было ждать когда угодно и откуда угодно, и никто не роптал.

Сотники выслали охранение теперь уже и по флангам колонны. Хазары были известны своими атаками со спины, быстрыми обходными манёврами. Русы, при отсутствии конницы в составе войска, были готовы в каждый момент занять круговую оборону и встретить лохматых всадников с неизменными луками на щиты с любой стороны.

Лучники были и в составе дружины, да такие, что пробивали полный доспех на двухстах шагах! Тяжёлые луки превосходили по дальности таковые же хазарские как минимум на полсотни-сотню шагов, и степняки об том прекрасно знали, делая упор на внезапность, когда всадники вдруг оказывались прямо перед ничего не подозревающим врагом и, осыпав его градом стрел, брали неприятели «на саблю», врезаясь в ряды не успевшего выстроиться к бою супротивника подобно тому, как степной волк вгрызается в холку барана.

Единственной защитой от такого приёма оставалась только тщательная и постоянная разведка месторасположения хазар. В честном бою – меч в меч – русичам не было равных, и победить даже столь малое войско Ярополка эти степные всадники могли бы только имея численный перевес как минимум пять к одному. Но такого шанса воевода не собирался им давать.

К вечеру дружина подошла к берегу небольшой речки Ветрянки, одному из малых притоков далёкого Днепра, несущего свои воды где-то за сотню дневных переходов на Вертовик⁷. Ветрянка с виду была речкой доброй, безо всякой подлости в виде омутов и нежданных перекатов. Правый её берег, на который вышло войско, был низменным, с длинной песчаной косой, противоположный, левый, возвышался относительно невысоким обрывом, поросшим не слишком густым березняком. Ярополк приказал становиться лагерем на небольшой поляне в виду берега, а разведчиков послал к реке, дабы выявить возможные броды, да не один, а, на всякий случай, ещё пару вверх и вниз по течению.