Константин Сергеевич Балабушевич
Как цветёт миндаль

«Но смеётся текущее поколение

и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений,

над которыми также потом посмеются потомки.»

Н.В. Гоголь «Мёртвые души»

Глава I «Плоды»

Любовь, однажды я пытался нарисовать любовь…

Но взирая на чистый лист бумаги, она лукаво улыбнулась мне,

Тогда я решил рассказать о любви!

Оставаясь безмолвным, она сама говорила во мне.

Неужели и в этой игре я не смогу её отыскать!?

Мечась из стороны в сторону, звучало лишь смешливое «холоднее, совсем холодно» …

Любовь! Мне, наконец, не нужно доказательств.

Теперь я чувствую, я понял… В Нас она.

Редчайшая спутница современного городского жителя, принимаемая вернее за недуг и предвестник… нет, не душевного откровения (ведь ангелы, поговаривают, здесь больше не живут) … нравственного очевидно расстройства – экзальтация, в своём, то ли творческом, то ли психическом суверенитете, привела меня к такой поэтике, потребовавшей ни много ни мало целого манифеста. Ибо о счастье, пусть и в обличие болезненного откровения, необходимо заявлять. При этом только завершённость композиции схватывает и трансформирует летучие фантазии в жизненную историю. Для чего следовало бы содержанию придать определённую форму.

Музыка! – Воскликнул я. – Именно она сможет сделать этот призыв убедительными гармоничным. Мгновение задумчивости спустя:

Пааа-ба-ба, па-ба-ба-ба-ба-бааа-ба-ба,

Па-ба-бааа…

Зазвучало в моей голове, помогая губам шептать в интервалах прозу. «Jo Dassin позавидовал бы» – думаю так назвал бы этот этюд, человек знакомый с основами самоиронии.

Музыка, изобразительное искусство, литература… Потребительское творчество призвано работать с чувствами и эмоциями «зрителя». Но как же заманчиво, порой, самому подсмотреть, как же эта всегда молодая чета (чувства и эмоции) исправно рождает близнецов, двух девочек – вдохновение и идею; передаваемых, в свою очередь, на попечение юношей – таланта и интеллекта. Мы же сами, являясь носителями и опекунами этих начал, заботливо пытаемся усмирить бушующие внутри страсти, страшась всего неизвестного, непонятного, неудобного и некапитального. Тем самым ограничиваем собственную творческую свободу, усиливая общее состояние разочарования от бесплодности чувств и меланхолии интеллекта. Научиться видеть вокруг себя, анализировать приходящие факторы, оценивать действительность, проводить due diligence (буквальный перевод с английского – должная добросовестность; по существу, представитель финансовой терминологии) предстоящих решений и влиять на происходящее – приоритетная и, надо заметить, вполне посильная задача. Основной же помехой на таком конструктивном пути выступает не конкуренция, не общественные связи, не пресловутая удача, не даже лень и косность мышления, а буквально мы сами – наш «бедный» и разочарованный внутренний мир, не требующий, кстати сказать, в рамках мнимой добродетели, дотаций и вспоможения у развитой экономики, в образе материального благополучия. Уязвлённая гордость отверженного здесь не причём. Как и недостаточно совершённой сделки с совестью, которая своеобразным «Гоголевским Ревизором», с наивной простой и чарующей непосредственностью определяет слабости в «новой обстановке» и смело берётся исполнять трагикомичную пьесу. Её незамысловатый, но глубокий сюжет способен здорово и основательно развлечь, превратив самолюбивую персону в строжайшего либо невротичного критика. Но сомневаться не приходится, в том, что совесть способна легко и игриво выдерживать любые честолюбивые нападки – так не успеешь и заметить, как умерив свой самокритический пыл, самовольно и с комфортом расположишься в роли обыкновенного ничего толком не подозревающего зрителя, причём своей же собственной судьбы. Воля и сокровенные идеалы, стремительно теряют свои силы и основательность, когда в происходящем перестаёшь узнавать самого себя. Между тем, внутри нас целый Мир, страдающий от неразделенной, а вернее нереализованной Любви. Только лишь влюблённый имеет право на звание человека? Если не ограничиваться в осмыслении любовных переживаний междоусобными, или лучше сказать, столкновениями между особями, стоит признать основательность выставленного Блока, нападкам на счастье активного самосознания. Не раз наталкиваясь на подобное поэтическое и романическое «препятствие», тоскливо и сам узнавал себя беснующимся среди несовершенного вида за преодоление статуса недочеловека. Как же иначе!? Высшая идея, высшая мысль, высшее чувство – все эти несказуемые идеалы формируются с рождения в каждом из нас неизведанной, но всеобъемлющей Любовью. Но на поверхности, в миру, это звучит, конечно, дико примитивно и непрактично. Поэтому получение и познание плодов этой Любви в реальной жизни практически недоступно. Ведь сначала чудо, а затем уже, пожалуй, и вера – такую последовательность мы выбрали, правда же? Если доказательства существования совершенной энергии любви находятся где-то в области веры и непонятных, неконтролируемых проблесках одухотворения…если в таком мировосприятии и самосознании кроется пресловутая свобода, преподанная нам посланником вседержителя… К чёрту тогда, наверное, все эти внутренние переживания и поиски мнимых совершенств. Лучше, видимо, сосредоточиться на рациональном развитии и соответствии обществу. Остаётся довольствоваться, а не удивляться редким проявлениям «неистового» вдохновения, когда поступки, слова, любые движения тела и мысли граничат с гениальностью; усталость совершенно забыта, а в сложнейших технических приёмах сквозит невыразимая лёгкость. Ведь, мы с удовольствием назовём эти проявления плодами нашего собственного труда, но… Чтобы таковыми являться, необходимо постоянство «урожая». Неповторимость же, это отклонение.

Подобные отклонения, как и проблески таланта, всё же приводят к нам подругу веры – надежду, которая всем своим, честно говоря, весьма посредственным очарованием, уговаривает заглянуть внутрь себя, рассмотреть, познакомиться и, может быть даже, подружиться с самим собой. Да, явятся наравне с сильными, и слабые стороны личности, но всё же, явятся в рамках гармонии, для балансировки своих активов и пассивов. Пожалуй, лучше развивать свои преимущества, нежели тратить последние силы на сокрытие своих недостатков и страхов, словно убытки в бухгалтерском отчёте, которые, стоит отметить, никуда не пропадут, и, так или иначе, в будущие периоды их выявить нарастающим итогом придётся. Поэтому не нужно сразу паниковать, когда у финансового контроля и экономического анализа остаётся одна лишь надежда – стоит прислушаться, так как впереди не только неприятности, но и пути искупления.

***

Признаюсь, верю я себе, что мысль приведёт к откровению и главной идее жизни, но верую со страхом – то ли боюсь «спугнуть» одухотворение, то ли сомневаюсь в своей состоятельности, а быть может и в самом существовании истины. Вера и страх стали неразлучны, поэтому избавившись от второго, боюсь, потеряю и первую. И может быть, придёт время быть разбросанными на полях решающих битв этим своеобразным щитам и мечам, но только не сегодня. Ещё послужат, ещё позволят сражаться и совершать ошибки, причинять боль и разжигать страсти, заменять покой усталостью. Но ведь это необходимо, дабы пройти путь. Какой? Не знаю. Для чего? Не ведаю. Просто ощущение неуёмной жажды, словно с каждым днём иссыхает внутренний источник любви, превращая реальную жизнь в чёртово похмелье. Правда, собственное злорадство исправно находит поводы для веселья в таком состоянии, подливая масла в огонь. Да и тошнота, по правде, меня уже не пугает, ведь лет, застолий и приключений набралось уже порядочно. Поэтому от похмелья перейдём к творчеству…

Как же важно каждому из нас конвертировать свои переживания в мелодию, строку, рисунок, мысль. Нет, не для того чтобы увеличить экспозицию некоего культурного центра или попасть в «пантеон» великих творцов. Цель не столько в создании культурных гарантий защиты психического здоровья человека, сколько в постепенном изменении сознания, развитии ценностных характеристик, за счёт соединения внутреннего состояния и внешних проявлений, гармонизации чувств, мыслей и действий. Между тем, чувствуем одно, думаем иное, а ведём себя в соответствии с обстоятельствами места и действия, а не производными собственных чувств и, зачастую, мыслей. Можно даже посоветовать ни в коем случае не требовать от окружающих правды и абсолютной искренности в поведении, предупреждая совершенно неуместные, в лучшем случае комичные (в лучшем – это когда не касаются непосредственно твоей персоны), а порой и потенциально «уголовные» откровения. В цивилизованном обществе правда становится безответственной, уступая первенство пользе. Во имя пользы общественного или личного блага, предрассудок шлифует чувства, а рассудок мысли – так продукт, прошедший огранку, хорошо продаётся. Во всяком случае, чаще всего правдой становится именно то, что мы хотим услышать. Остальное же проще счесть за недопонимание, фальшь или, на худой конец, самодурство и прегрешение. Так ведь и я, сказать по правде, полюбил говорить людям именно то, что они хотят услышать. В качестве же оправдания уповаю не на плебейское начало, а на своеобразную форму благотворительности. Но ведь оправдания служат в пользу бедных!? Бедных здравым умом, в данном случае. Ведь резоном таковой благотворительности является самолюбивая, а значит, подслеповатая вера в особое достоинство и в принадлежность к необыкновенным людям, которым не подходит общая колея развития и поведения, да и законы общественные которым не писаны. Не то чтобы воображение будоражит «Раскольниковский прецедент», но в условиях настоящего, создавать собственную картину мира, несносный внутренний ребёнок всё-таки требует. А для этого необходимы не богатые родители, а иллюзорные совершенства и очарованные поклонники. Попытки заставить же этого Enfant terrible (фр. – капризный, избалованный, несносный ребёнок) вести себя Comme il faut (фр. – как подобает, приличественно) общим взглядам на порядочную жизнь, похожи на лицемерное подражание мнимым добродетелям благородства и роскоши французского двора. При этом «поскребите любого русского, и увидите татарина» – остроумно замечет французский фольклор. И эта уничижающая Bon mot (фр. – острота) заслуживает, в первую очередь, персонального осознания, а не национального оскорбления и праведного славянского возмущения. Дело совершенно не в том, что русские – бесталанные подражатели, а татары малообразованные дикари. Все друг друга стоят, вне зависимости от этнической природы или религиозной принадлежности. Суть в трагическом комизме бессознательного, а в отдельных случаях «продвинутых» людей, и осознанного лицемерия. Для всех верований это едва ли не «верховный» грех, требующий незамедлительного раскаяния, исповедания и искоренения; для науки, в лице психологии – когнитивный диссонанс, требующий если не консонанса (соответствия), то по крайней мере, снижения дискомфорта; для жизни же – норма. И если за прихожан и пациентов, по идее, переживать не стоит, ведь им помогут найти лазейки, чтобы оставить всё как есть, но ощутить удовлетворение, то светские вольнодумцы призваны и дальше мучиться просто, либо мучиться в поисках ответа на вопрос, реален ли облик современного успешного человека без чар лицемерия. Но какие же удовольствия без греха?

***

Секунда оцепенения, дрожь, первичное ощущение тревоги, сменяемое блаженством пробуждения жизни (подобную композицию чувств на физическом плане может даровать утренний ушат ледяной воды, вне всяких образных, а напротив, в буквальных, выражениях). Сердце совершенно точно поменяло не только свой привычный ритм, но и амплитуду. Опустошение, некое даже «райское отупение первородной радости», приоткрывающее пред тобой врата вечности… Что же там? Благодать? Истина? Свет? Не узнать, ведь уже всё естество пронизывает острое ощущение потребности к действию. Мышцы напряжены в уверенной судороге. По ветвистой системе сосудов, по развязкам жил бежит уже совсем иная кровь. И почему-то я уверен, что знаю её… знаю без сомнения… да, это «кровь французской революции».

Приглядевшись, узнаю себя идущим в пределах любимых улиц. Прислушавшись, нахожу всё тот же немой шум городского хозяйства. Но при этом что-то разрывает привычную действительность, отрывает от делового забытья и наполняет пространство новым, а вернее просто иным, смыслом… Громоносные призывные звуки La Marseillaise (гимн Французской Республики «Марсельеза») победоносно разносились по уютной московской улочке, и далее, не останавливаясь ни перед чем, порабощая все просторы, прекрасных, своим вечно молодым стилем, Патриарших прудов. Подстать сумасшедшей фантазии, мне потребовалась жертва, которая станет виновницей такого патриотического диссонанса и, хоть сколько-нибудь, оправдает мою адекватность, подтвердив подходящее алиби моей, несколько растерянной, гражданской ответственности. По счастью, далеко идти, во всех смыслах, не пришлось. Вина пала на прихоть средних лет француза – экспата, который, подобным патриотическим воззванием, салютовал стремительным завоеваниям потребительских сердец своего нового (вероятно, концептуального, но, на первый взгляд, обыденного) уютного кафе. По крайней мере на миг, абсолютно точно, музыка завоевала пространство, мысли и чувства… мои, а значит и случайных и не очень прохожих, пробуждая подсознательную романтическую ностальгию по XIX столетию и обвиняя в недосказанности текущих дней, взывала к реакционерству. И вот уже автор Марсельезы призывает «Liberte сherie» (фр. – дорогую свободу) к борьбе на стороне её защитников…

Жизнь есть сражение за свободу и битва за идеалы, в рамках вечной войны за счастье. Я лишь надменно улыбаюсь: Господа французы – революция? Я вас умоляю – у нас с Блоком есть свои методы достижения гармонии:

«…А всё хочу свободной волею

Свободного житья,

Хоть нет звезды счастливой более,

С тех пор, как запил я!»

Теперь, раз уж состояние моё и моих мыслей стало чуть, если не яснее, то, оправданнее, продолжим сей «воинственный» поход. А под аккомпанемент непрекращающегося марша, вновь причудливо смешаем суровую действительность и капризную фантазию. Так, шествуя вдоль транспортных путей и застигнутый врасплох то ли трамвайным, а вернее велосипедным, звонком, я был попросту обречён, в выброшенном «на булыжный откос круглом тёмном предмете», узнать голову председателя правления МАССОЛИТа. Женские крики, санитары, полиция, погоня – всего этого, сказать по правде, не было. Во всём городе, в тот момент, звук был совершенно выключен. И я спокойно, хоть и с любопытством, наблюдал за тем, как тот самый давешний француз, с удивительно характерной горделивой грацией, присущей в совершенстве, пожалуй, только представителям Пятой Республики, поднимает этот предмет и уносит в свои чертоги… Наверняка, новоиспечённый Воланд, шутя над неверием ни в бессмертие, ни даже в дьявола, этого «светского нигилиста», сей же час, превратив отсечённую голову в череп, отведает вина. Безусловно французского. Как результат трудов и заблуждений своих предков. Да, весьма специфический купаж…

При всей своей фантасмогоричности сюжета, воспоминания о «Мастере и Маргарите» поразительным образом возвращают к жизни, словно после простой потери сознания или даже комы. Правда, возвращение это, схоже с ужасным пробуждением Понтия Пилата, когда на смену манящему забытью приходит острое понимание большого порока, трусости, неизбежности казни, в конце концов, а тяжёлая головная боль отзывается ненавистью к окружающей действительности. Но самое удивительное, что после «всего» становишься… счастливее. Конечно, это не ново, что человек заслуживает своего счастья страданием, а боль и грусть, при этом, охотно сопровождают широкое и вольное сознание. Страдания – есть великий учитель. Но только ли великим людям мучения положены как неизбежный приговор?

Гений. Какая дивная природа, сколь тонкая психическая энергия владеет избранными людьми. Как же афористичен Б.П. Пастернак, охарактеризовавший Михаила Афанасьевича Булгакова «явлением незаконным». Насколько это возвышеннее, весомее, понятнее, нежели дипломатический штамп – «выдающийся человек». Таинственным беззаконием, протекающим вне настоящего, прошлого и будущего времён, отличительна и Москва – как место сосредоточения всевозможных энергий. Этот город обуславливает мистическую связь Михаила Булгакова и Николая Гоголя, демонстративно указуя на единую природу источника и устья гениев, невзирая на разбросанные во времени и пространстве русла их жизней.

Тем временем, под властью воспоминаний, с азартом перечисляя названия произведений авторов, словно посмертных регалий, «провидение» застало меня во дворе дома № 7 на Никитском бульваре, в камине которого, так и не смогли найти покой «Мёртвые души». Воланд не дал пропасть в огне времени, истории о судьбоносных откровениях прокуратора Иудеи, что же говорить о «биржевых спекуляциях» Чичикова с куплей-продажей умерших душ. Только одно – да что там рукописи, такие ценные бумаги не горят! Придётся отметить, что дьявол великолепный критик, блестящий цензор, избирательный архивариус художественного наследия, и самый лучший редактор наших творческих затей – являясь свидетелем либо продюсером всех значимых событий человеческой истории, поражает исключительной честностью в своей иронии к людям и их произведениям. Никогда не врёт и блестяще шутит – это же грандиозно и похоже на идеал. Но ведь и у зла есть подобные примерные проявления. И у зла есть чему поучиться, а в иных случаях лучшего учителя и не сыскать. Так для похода за истиной приходится открывать границы добра и зла, преодолевая весь путь от глубин грехопадения до вершин Матери Мира. Но к чему приведёт путешествие от безверия и богохульства до любви к Богу и всему живому, неся за спиной из всего необходимого лишь крест человеческих пороков и заблуждений? К просвещению или разочарованию? Да, ни они ни мы «не ведаем что творим», но разве это может стать причиной прощения, а индивидуальное самопожертвование поводом к массовому спасению? И почему в некоторых героях мы видим не художественный блеск ореола величественности, не одухотворение и всепобеждающую благодать, а нечеловеческую скорбь и страдание за грехи соплеменников? Скажем, что это проблема самих гениев и следствие специфики избранного пути. Разве мои грехи и слабости стали причиной болезни, в которой Гоголь до сих пор пребывает на своём гранитном постаменте во дворе одного из центральных районов города? Или может изощрённое самодурство блестящего архитектора Андреева обличило великого писателя в страшный образ несчастного мизантропа? Разве от нас негодных, Николай Васильевич пытается отгородиться своим плащом, под тяжестью которого обречены и спина, и плечи маэстро? Тем не менее, сей образ продолжает находить сочувствие, волновать и пугать многие удивительные натуры. Конечно, и в перманентном страхе Кобы (Сталин И.В.), при малейшем взгляде на этот монумент или даже логистическом приближении к нему в моменты «патрулирования» своей вотчины, стоит уловить определённый смысл священного ужаса, неподвластного вождю. О такой силе нечего было и мечтать, так как её природа располагала просторами страха духовного, а не физического. Солидарность же, близость духовная и интеллектуальная, по «праву дарования», принадлежит М.А. Булгакову:

«О, Учитель, укрой же и меня полой своей чугунной шинели!»

Эпитафия сочувствовавшим: «Одна шинель, как и голгофа, на двоих». Схожий очертаниями с местом казни Иисуса Христа, гранитный монолит, прибыл из Крымских земель, чтобы стать поочерёдным надгробием двух «незаконных явлений» русской литературы. Эта заупокойная голгофа словно примирила эти явления с Богом, но не красотой символизма и всеобщей любви, а безутешной болью и острой скорбью за всё человечество. Обнажив пороки, слабости и низкие страсти; выявив злость и жажду примитивной силы, как защиту и маскировку своих несовершенств, был пройден нецикличный эволюционный путь в изучении природы человека: ирония, сарказм, затем боль, опустошение и, наконец, разочарование.

***

С грустью думая об этом объединительном символе, вспоминаешь не об истории жизни и творчества писателей, а о самом знаменательном, самом фундаментальном разочаровании за всю историю рода человеческого, тонко прочувствованном и мастерски переданным потомкам великим Леонардо да Винчи в «Тайной вечере». Театральная сентенция «Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня», остаётся в уме, как неотъемлемое условие уравнения жизни, в то время как перед зрителями предстаёт вся палитра реакций и чувств человеческого существа на сказанное предзнаменование – в этих двенадцати апостолах запечатлён весь наш род человеческий. Среди них каждый способен отыскать свои слабости, узнать самого себя, ужаснуться и почувствовать себя виноватым. Иисус, конечно, ошибся, так как судил о нас по собственному сердцу. Нам не нужна Твоя свобода, через которую можно открыть в себе чистый источник любви и божественной энергии. Нам это, по правде говоря, и непонятно даже. О бессмертии души мы способны, разве что, задуматься, с целью изощрения ума, в рамках фольклорных и исключительно факультативных поисков смысла жизни. Нам нужны и даже дороги наши грехи. А отпускать их мы научились себе сами. Свобода же и беспристрастная совесть смущают наш ум и неизведанную душу так, что страх неизвестности заставляет нас стремительно отдаваться во власть привычных обстоятельств, подчиняться более сильным и очевидным тенденциям. В них награды ощутимее, трудозатраты доступнее, а ценообразование яснее ясного.

Поэтому и теряет вкус к жизни именно он, Иисус, а не мы, ему до конца не поверившие. Предаваясь небесной меланхолии, Леонардовский Иисус даже не удостаивает нас своим укоряющим или умоляющим взором. Нет, в эту секунду ему не до миссионерства. Подумать только, святая сила разочарования – не мы познаём её через Пророка, а он через нас. Испытать разочарование находящемуся в истинной любви, мы не пожелаем даже врагу; а Пророку – извольте. Недругов бояться глупо – настоящие страдания приходят от самых близких. Но как стоит на это реагировать? Бороться? Негодовать? Исправлять? Что нам на это скажет сам миссия?

Любая, хоть сколь-нибудь, талантливая картина, если это не nature morte, не является вырванным из контекста «стоп-кадром», а напротив историей – целой жизнью и, такой же целой, смертью. Скажем, справедливости ради, что даже мёртвой природе, порой, есть что сказать человеку. Остросюжетные, драматические, трагические, иронические сюжеты доступны не только на экранах кино, но и в отражениях художественных полотен, проекции которых, магическим, в отличие от «киноплёнки», образом, отправляют зрителя в путешествие во времени и пространстве, с багажом бесконечных образов, судеб, выводов. Нет ничего удивительного в том, что, отправляясь на «Тайную Вечерю», казалось бы, известный исторически, но при этом полемически активный сюжет, подарит тяжелую по сердцу и уму интригу. Как отреагирует Иисус на предательство, и какая реакция последует за разочарованием во всём роде людском… Не выстроится ли ещё выше стена, отделяющая сознание человеческих чувств от веры в святые истины, не скуёт ли окончательно цепь противоречий и сомнений зачатки понимания свободы…

Дико современному реалисту сталкиваться в сей сценической кульминации со смирением. Неужели именно это называется истинным катарсисом, сопереживанием высшей гармонии с воспитательным последствием!? Ведь это древнее греческое слово ассоциировалось у нас скорее со своеобразным оргазмом, пусть и эмоционально-творческого, а не полового, по образу и подобию, акта. Но нет – извращённые чувства с разумом, как бы не сопротивлялись, всё-таки могут прийти к сочувствию и сопереживанию, дабы не пропустить, в своей бездарности, эпилог вечного сюжета.

Миссия не индивидуализирует Иуду, не персонифицирует зло, не требует кровавой вендетты, не добивается статус-кво (возврата к исходному состоянию) своими способностями к чудесам, и, уж тем более, не причитает, поддавшись минутной слабости, так как это только ещё более растравляет и надрывает сердце. Такое горе ни утешения, ни причитания, ни причастия, ни чудес не желает, а напитывается чувством своей неутолимости. Это лишь мы – слабаки, причитаниями и жалобами, имеем страстную потребность раздражать душевные и физические раны, а заодно и своих близких. Наш же Великий Мученик предаётся небесному смирению, а заодно и воле Бога-отца, что по светскому остаточному принципу именуем жертвой. Не мог Иисус Христос поступить иначе, ведь это вся его суть, в этом вся природа психологической структуры его личности (целостная модель, система качеств и свойств, которая полно характеризует психологические особенности индивида). Это не было интеллектуальной самоотверженностью героического поступка мудреца, просчитавшего последствия своей жертвы. Это пример альтруизма не идеологического, а скорее духовного. Великая и, как водится, в нашем мире примитивных интерпретаций, ужасная демонстрация эгоизма праведного. Да простит меня за такой вывод Огюст Конт – согласен, что корреляты между альтруизмом и эгоизмом необходимо изучать с позиции позитивизма, но разве вся (конечно, не без исключений) новозаветная история жизни Иисуса из Назарета не являет собой позитивизм? По крайней мере, возвращаясь к эгоизму, скрывать, маскировать, контролировать его «уровень» едва ли продуктивно – при этом обязательно завещано опытным путём изучить величину и области его гиперактивных проявлений, выявить сильные и слабые стороны его руководства, степень и частоту необходимых прегрешений в рамках социальной, так сказать, ответственности. Далее выстроить равновесие с интеллектом, психикой и внешним обликом, и надеяться, что из этого получится «хороший человек», как бы кто не характеризовал это понятие. Эгоизм не только не помешает, но может даже поспособствовать пониманию и чувству не только персональной ответственности за самого себя, но и общечеловеческой за всё происходящее, как прекрасное, так и чудовищное. Мы не зрители шедевра Да Винчи, мы непосредственные участники.

А как же, тем временем, апостолы? В их поведении, в их лицах, мы видим всю палитру базовых реакций сознания, стоящих на страже наших слабостей и страхов: неверие святого Фомы, отрицание святого Иакова, эгоизм юного Филиппа, удрученность святого Иоанна, подозрительность святого Петра, ужас святого Андрея, подлость Иуды…

Никто не признаёт вины. Не берёт ответственность. Не созидает. Только реагирует, спорит, удивляется, требует доказательств, причём прежде всего в своей невиновности, а затем, с «чистой» очевидно совестью, повелевает растерзать, наказать жертву. Вот и призван оказался Иисус в назидание стать необходимой искупительной жертвой. Но стал ли, в действительности, сей поступок, таковой? Со временем, чередуя поколения с убийственной закономерностью, не превратился ли святой сюжет в простую историю, соизмеримую (в лучшем случае) по назидательности любой другой иносказательной сказке. Для Иисуса свой жизненный путь не воспринимается жертвой, так как «спродюсировать» последнюю может только чудовищная гордость, ему не присущая. Многие же из нас с вами воспринимают знаменитую смерть, как должное, а дивное воскресение, как ложное. «Отче! прости им, ибо не ведают, что творят!». Так ли, что не ведаем? Ведь «ты» примером своей жизни всё показал нам и представил. Ты прошёл три испытания в пустыне от злых, но прямолинейных, в своем коварстве, духов, устояв пред искушением обратиться к чудесам, которые могли бы купить нас, но разгневать при этом Бога Отца. Ты смиренно сдался и принял смерть, обнажив наше примитивное мышление и «величайшую в своей низости» слабость, особенно ярко «сияющую» в борьбе за власть и деньги. Ты снизошёл после всего Святым духом для составления твоими Апостолами и последователями бестселлера на все времена. Но ведь очевидно, что наш критический разум, вкупе с ограниченным сознанием, не в состоянии ни постичь истину в Священном Писании, ни испытать от прочтения пресловутый катарсис, вновь вызывающий лукавую улыбку. Ведь подобное познаётся подобным – так вдохновлённое Святым Духом постигается Святым Духом. А для последнего, несмотря на подвиги и подвижничество, души и сердца закрыты, так как ценность кажется эфемерной. Очевидно для Пророка и то, что никакие чудеса не способны изменить наше сознание, которое быстро обратит божественное проявление в шоу, а затем и привычку. Пока существует страсть, мы будем вечными её подданными. Она диктует наши привычки, и в её угоду формируются ценности. При этом страх перед неправедной жизнью, потерей источника истинной любви и даже карой Божией, только лишь усиливает сладострастное брожение греховного плода, трансформируя опасные фантазии в навязчивые желания, затем в потребности, и, наконец, в привычку, за которой могут последовать новые вызовы разыгравшихся страстей. Подстать, современная социально-экономическая «догматика» дарует нам свой удобный и выгодный «катехизис», позволяющий весьма успешно совмещать в одном гражданине и финансиста, и семьянина, и ученого, и маньяка-сладострастца. Зачем таить греха – мы любим свою Королеву! Оставаясь её верноподданными, мы не претендуем на трон. Парламент, в виде разума, духовенство, в виде совести, и, главное, народ, в виде жажды к жизни – все самозабвенно служат Королеве. Как некая современная утопия, с сознательно проданной в подчинение свободой. То ли «неодемократия», то ли «неомонархия», или, лучше и глубже впадая в заблуждение, скажем «неомонократия». При этом, являясь гражданином этого нового «сверхгосударства», к реальной и легитимной власти относишься уже по остаточному принципу, как к игре, сценарий которой основательно опостылел. Царство Божие же, отправляется куда-то к вопросам общей эрудиции и, соответственно, демагогии.

Кто мы и куда без страсти в современном мире? Этот риторический вопрос, увы, близок идее о том, что и в грехе, и в спасении первенствует женское начало. Возвышение или падение находится в зависимости от понимания и сочувствия женской природы. Её чары, вооружённые нашими заблуждениями, гораздо сильнее влияний пророков и притягательнее незримой свободы. Её дары ощутимее и разумнее мытарств на пути к Божьему суду. Скажу честно, внемля идеям Достоевского, в лице «бунта» Ивана Карамазова, образ Великого Инквизитора, представляется мне в женском обличие.