Константин Станюкович
Матросский линч
И грозный боцман, охваченный негодованием, снова поднял свой здоровенный кулак, но Леонтьев благоразумно поспешил исчезнуть.
– Ишь ведь, подлый! – прошептал боцман, опускаясь на койку.
После происшествия в Гонконге Щукин, по словам матросов, стал гораздо «легче на руку». Он дрался редко, и если дрался, то с «рассудком». Ругался же он по-прежнему артистически и нередко восхищал самих обруганных матросов неожиданностью и разнообразием своих импровизаций.
С Федосеичем он был в хороших отношениях, и они нередко вместе пьянствовали потом на берегу. Зато Леонтьеву доставалось-таки от боцмана. Слух о поступке франта матроса сделался известным, и вся команда относилась к нему недружелюбно.
VII
Несколько лет тому назад я жил летом в Кронштадтской колонии, близ Ораниенбаума.
Гуляя как-то вечером, я зашел на Ключинскую пристань полюбоваться недурным видом на море. Там дожидался щегольской катер с военного судна, а на пристани стояла группа матросов в белых рубахах, среди которой выделялась чья-то низенькая коренастая фигура в измызганном, оборванном куцем пальтишке.
– …А ты думал как?.. Меньше как по двести линьков у него, братец ты мой, не полагалось порции… В иной день, бывало, половину команды отполирует… Одно слово – орел!..
Этот сиплый, надтреснутый, старческий басок показался мне знакомым, сразу напомнив давно прошедшие времена. Я подошел поближе и в оборванном старике узнал бывшего нашего лихого боцмана Щукина. Он сильно постарел. Испитое бурое его лицо было изрезано морщинами и заросло седой колючей бородой. Потускневшие глаза еще более выкатились. Платье на нем было самое жалкое, сапоги дырявые, и старая матросская шапка, надетая по старой привычке на затылок, была какого-то вылинявшего вида.
– Или взять теперь боцманов… Рази теперь боцмана?! Шушера какая-то, а не боцмана! – продолжал, оживляясь, Щукин. – Один срам… Чуть что – сичас фискалить на матроса, если матрос не даст ему рупь-целковый… Тьфу! Или теперя матрос… Какой он матрос?.. Ему только и мысли, как бы под суд не попасть… Напился – под суд! Портянки паршивые пропил – под суд! Сгрубил ежели – под суд! Это небось порядки?..
Щеголеватый молодой унтер-офицер, слушавший ламентации Щукина с снисходительной улыбкой, с важностью заметил:
– Нонче другие права… При вас закону не было, а теперь на все закон…
– Закон?! – презрительно выпячивая губу, повторил Щукин. – А что фитьфебеля у вас нонче от матросов деньги берут да при часах ходят – это закон?! Выйдет это он: фу-ты на! Павлин, да и только… «Вы да вы», а от матроса рыло воротит – в господа лезет… Форцу-то много, а если прямо сказать, так одно слово шильники!.. Нет, братец ты мой, ежели ты боцман, ты учи матроса, бей его с рассудком, но только и совесть знай… А то из-за портянок ежели человека несчастным сделать – это закон?! Или ежели за всякую малость на матроса жаловаться, – это, по-твоему, закон?!. Нет, брат, это не закон… Это – тьфу!.. – энергично окончил старик, сплюнув и выходя из кружка.
– Здравствуйте, Щукин! – проговорил я, подойдя к старику.
Щукин оглядывал меня, видимо не узнавая. Я назвал себя.
– Вот где довелось встретиться, ваше благородие! – радостно приветствовал меня Щукин. – Вы, значит, вышли из флота?
– Вышел.
– Да и какой теперь флот, ваше благородие! Вы вот спросите: умеет ли он брамсель крепить… так он и брамселя-то не видал, а тоже матросом называется… Ишь ведь, тверезые они нонче какие! – насмешливо прибавил старик, кивая на матросов. – А унтер-то у них?.. При цепочке… деликатного обращения… все больше чай с алимоном… Другой народ пошел, ваше благородие!..
– А вы чем занимаетесь?
– А сторожем здесь, при кладбище, да вот пристань караулю, чтоб не сбежала… Спасибо, исхлопотал мне это Василий Иванович… Он не забывает старого боцмана… заместо отца родного… Вот вышел окуньков половить… С десяток уж наловил, ваше благородие…
– Выпить-то ему не на что, вот он и ловит окуней на сорокоушку! – насмешливо проговорил унтер-офицер, приблизившись к нам.
– Небось у тебя не прошу, у сволочи! – сердито отвечал Щукин и пошел к своей удочке.
Я купил у Щукина окуньков, и он мгновенно удалился. Через четверть часа он снова явился на пристань совсем охмелевший, и скоро в вечерней темноте снова раздавался его пьяный, осипший голос:
– Одно слово – лев был… Рука – во!.. У нас на «Фершанте» в три минуты марселя меняли… А ты?.. Какой ты унтерцер? Тебе бы только компот в штанах варить, а не то что как прежде бывало… Или когда мы на клипере взаграницу ходили… Небось служба была… Василий Иваныч понимал, какой я был боцман… У меня – шалишь, брат…
