Константин Станюкович
Ледяной шторм
IV
– Первый свисток! – приказал капитан первому помощнику.
– Есть! – неуверенно и смущенно проговорил статный красивый молодой брюнет в щегольской тужурке и высоких сапогах.
И, стараясь скрыть перед капитанам чувство жуткого страха, овладевшего им, и не спеша исполнять приказание, дрогнувшим голосом прибавил:
– Мы, значит, уходим, Никифор Андреевич?
Старый капитан, владевший собою несравненно лучше своего помощника, словно бы не понял его вопроса.
И в его серьезном, казалось, не встревоженном лице и в обычном спокойном голосе было словно удивление, когда он, в свою очередь, спросил:
– А то как же, Иван Иванович?
– Я полагал, Никифор Андреевич, переждем… шторм…
– Не оставаться же здесь… Заштормуй – пароход разобьет в щепки об мол. Вот в Керчи и отстоимся, если штормяга прихватит…
“Уже бушует в море!” – подумал Никифор Андреевич. И, стараясь подбодрить и себя и помощника, прибавил:
– Слава богу, дойдем!
Помощник взглянул на море.
– Ведь не загружены, Иван Иванович!
– Да, Никифор Андреевич… Здесь пустяки груза.
– А машина у нас здоровая. Отлично выгребали из Севастополя…
– Как бы не заливала нас продольная волна, Никифор Андреевич… Взгляните, что там! – испуганно проговорил брюнет.
И в голове его пронеслась мысль:
“Здесь пароход разобьет, зато все живы будем!”
Но сказать этой мысли не смел. Громадная волна, которая будет заливать и обледенять палубу и бугшприт, тревожила и капитана.
И, вероятно, оттого, что это его мучило и вселяло опасения, Никифор Андреевич, обыкновенно ровный и добродушный с подчиненными, раздражительно и даже с озлоблением воскликнул, глядя в упор на красивое, взволнованное и румяное лицо помощника.
– Да что заранее трусу праздновать, Иван Иванович! И что вы каркаете, Иван Иванович! Вы не ворон!
– Я вовсе не трус, Никифор Андреевич! – обидчиво вымолвил помощник.
И в то же время почувствовал, что сердце упало и по спине забегали мурашки… И он прибавил:
– Я не каркаю… Я только хотел…
– Все равно, идти надо. Первый свисток! – повелительно и резко перебил Никифор Андреевич, отводя глаза.
– Есть! – ответил в отваге отчаяния пригожий помощник.
И, бросив на “обезумевшего” капитана, не внимавшего резонов и внезапно “окрысившегося”, жалко-испуганный и укоряющий взгляд своих бархатных и нагло-ласковых черных глаз южанина, – торопливо пошел на мостик.
Через несколько секунд, заглушая вой ветра и гул прибоя, прогудели пары короткого свистка.
Три палубные пассажира – один в лисьем шубе-пальто, пожилой, рыжий лавочник из Новороссийска, с плутоватыми раскосыми глазами, и два чеченца в бурках, из Туапсе, с мужественными, правильными, точно выточенными, худощавыми и глупыми молодыми лицами – примостившись на своих настилках у горячей трубы, посматривали то на капитана, то на матросов.
И лавочник, торопившийся домой, чтобы получить с кого-то в срок деньги и по алчности не решившийся, несмотря на страх, остановиться в Ялте до следующего парохода, хотя и смертельно боявшийся воды, – закусывал воблу и ситник, пока не качает, и, бледный, испуганно прислушивался к шуму моря и крестился. А чеченцы ели хлеб и овечий сыр и дрожали под своими бурками, покорные аллаху.
Вид капитана и матросов не наводил уныния и обнадеживал.
И лавочник говорил черкесам:
– Понимай, чиркес… Ежели пароход уходит, значит, секим-башки нам не будет! И капитан знает.
Черкесы слушают, едва понимают и безмолвствуют с видом фаталистов, ожидающих своей участи.
Матросы после свистка стали напряженнее и угрюмее. О том, что впереди, не разговаривали. Каждый про себя думал, что матросская жизнь каторжная и что в море жутко. Того и гляди, не увидишь берега.
Художник, окончив два эскиза, взглянул на море и, обращаясь к молодой девушке, словно бы в экстазе воскликнул:
– Какая грозная красота!.. И как хорош прибой!
“Что за скотина!” – подумал пригожий студент и возбужденно и сердито произнес:
– Какой опасности подвергаются матросы!.. В ней красоты мало!
И красивая барышня посмотрела на пароход и догадалась, что едущим на пароходе не до красот природы.
– Бедные! – застенчиво промолвила барышня, обращаясь к студенту и словно бы извиняясь, что она, восхищаясь морем, забыла о людях.
И в эти минуты среди любопытных из серой публики раздавались восклицания, полные сочувствия и сожаления к морякам:
– Отчаянный капитан!
– И буря-то страсть!
– Небось, не боится идти!
– Как-то дойдет пароход.
– Матросикам-то как… Замерзнут!
– Вызволил бы их Николай-угодник!
– Спаси их господь! Не сделай сирот!
И кто-то истово перекрестился.
Капитан услышал эти замечания и опять вспомнил о своих.
“И какого черта я не остался в Севастополе!” – снова упрекнул себя Никифор Андреевич, скрываясь в рубку.
Он приказал буфетчику подать чаю и коньяк и, оставшись один, без свидетелей, Никифор Андреевич не выглядел решительным.
Но мысль о том, что остаться бы в Ялте и спастись, рискуя разбить пароход, даже не пришла ему в голову.
V
Как только “Баклан”, прогудев о приходе, ошвартовался у мола, Антон Жученко, чернявый и курчавый молодой матрос с бесшабашно-смелым и жизнерадостным пригожим лицом, то и дело прибегал на корму и взволнованно и жадно вглядывался в начало мола, поджидая кого-то.
Он не обращал внимания ни на завывающее море, ни на ледяной ветер, трепавший его шелковистую бородку и кудрявые волосы, выбивавшиеся из-под матросской нахлобученной шапки, и, казалось, в своем не особенно теплом буршлате, застегнутом наглухо, не чувствовал резкого холода.
Словно прикованный, весь нетерпение и ожидание, он впивался в каждую женщину, показывавшуюся на повороте с улицы на мол и сколько-нибудь напоминавшую ему издали ту, которую он так возбужденно ждал.
И его острые, как у ястребка, карие и лукавые глаза вдруг загорались радостным блеском, и взгляд становился нежным, ласкающим и влюбленным. Ему виделось, что спешит его желанная, любимая…
Это она, Матреша… Невысокая, аккуратная, такая франтоватая…
Но еще минута, и матрос увидал не ту, которую ждал.
“И что за рыло!” – мысленно досадовал Антон.
Его лицо, быстро меняющее выражение, уже омрачилось. И, подавленный и тоскливый, Антон снова взглядывал в показывавшиеся женские фигуры и, не узнав Матрены, начинал волноваться и злиться.
Прошло полчаса. Время казалось бесконечным.
Прогудел долгий свисток и за ним короткий первый.
Антон был в отчаянии. В следующее мгновение, взбешенный и ревнивый, он уже питал злые обвинения против Матреши и мысленно повторял:
– Подлая!.. Шельма!
Антон уже решил, что из-за такой “подлянки” не стоит убиваться. Ну ее, сволочь, к черту. Наплевать! При первой же встрече искровянит ее обманную рожу.
Однако не отходил от кормы.
Антону делалось обиднее и оскорбительнее.
Он был привержен до дурости, сохранял закон, был ласков, не пьянствовал, не ругал и – дурак, как есть дурак – не бил, как бы следовало, чтобы понимала. Он в бурю уйдет, а ей все равно… Видно, опять зашилохвостила…
– Бесстыжая обманщица!.. – прибавил он вслух.
И Антону нестерпимо захотелось видеть сейчас, сию минуту эту “подлую”, чтобы все обнаружить. Он покажет себя, как обманывать… Покажет, и потом пусть убирается навек.
Матросу казалась теперь секунда целой вечностью. Он загорелся и, словно бешеный, сбежал с парохода и бросился к агентству.
Два пожилые носильщика-армяне сидели у стены, притулившись за ветром.
– Братцы!.. Спешка!.. Кто съездит духом в город?
Оба равнодушно подняли большие, влажные и ленивые глаза на нетерпеливого матроса и спрятали в гарусные шарфы, намотанные на шее, свои большие, сизые, мясистые носы.
Ни один даже не ответил.
– Идолы! Не даром. Заплачу!
– Дежурный. Нельзя! – ответил один.
– И мне нельзя! – промолвил другой. – А ты не барин, не ругайся! – обидчиво прибавил он.
– Целковый дам!
– А куда? – вдруг разом спросили оба носильщика, несколько оживляясь.
– В Виноградную.
– Мороз-то какой. Хо-хо-хо! А тебе какая такая спешка? – спросил более добродушный и любопытный носильщик.
– Дать знать женке, чтобы явилась. Наживешь карбованец, армяшка!
– Не подходит. А ты вот мальчика пошли, сродственник, племянник. Умный, все справит. Наумка!..
Подошел черномазый, черноглазый и носатый мальчик.
Антон облегченно вздохнул и торопливо заговорил:
– Живо, Наумка! Бери первого извозчика и жарь в Виноградную, дом Кукораки… Знаешь?
Мальчик утвердительно кивнул.
– В доме меблированные комнаты барышни Айканихи… Не забудешь?
– Знаю Айканиху.
– У нее в горничной Матрена. Пусть в один секунд сюда на извозчике с тобой… Мол, матрос Антон наказал, чтобы беспременно. “Баклан”, скажи, в “рейц” отходит… Шторм! Понял?
– Все поняли! – хитро улыбаясь, ответил Наумка.
– Вали, Наумка! – кинул Антон, подавая мальчику деньги на извозчика. – Постараешься, целковый!
– А если пароход уйдет? – вкрадчиво спросил Наумка.
Оба носильщика хихикнули.
– Беги же! Да лётом! Отдам дяде! – грозно закричал Антон.
И маленький Наумка, словно бы жеребчик, получивший внезапно плеть, помчался со всех ног.
– Наумка молодца… Исправно сполнит. Он – башка, даром что мал! – любовно сказал носильщик, восхищенный предусмотрительностью племянника, и подумал, что следует с Наумки получить “могарыч”.
Но матрос не уходил и волновался.
– Будь спокоен, Наумка не обманет – возьмет извозчика! – прибавил Наумкин дядя.
– То-то не обманет… А уж и шельмоватый Наумка!
– Понятливый. И привезет твою супружницу. Только отпустила бы Айканиха. Строгая барышня… уксусная! – протянул армянин.
– Знаю, что уксусная и зудит. Однако не посмеет… И Матрешка не овца… Отчекрыжит… Бойкая на язык!
В эту минуту мальчик сел в коляску, въезжавшую на мол, и скрылся.
– Спасибо, братцы!
С этими словами Антон побежал на пароход.
Снова прислонившись к борту кормы, он впился вперед на мол и, взволнованный и вздрагивающий, будто в лихорадке, повторял:
– И что за сволочь Матрешка!
И в голосе его невольно дрожала нотка любви.
Прогудел второй звонок. Лебедка еще работала, принимая бочки. Сердце Антона усиленно забилось.
И им овладела лишь одна мысль:
“Успеет ли приехать эта подлая Матрешка?”
