Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
– Райские кущи, – повторил Давид. – Мне нужны Райские кущи, если ты до сих пор не знала. И притом – немедленно.
– Боюсь, что медицина тут бессильна, – сказала Анна.
– К сожалению, – согласился Давид. – Но ведь они тебе, тоже нужны, эти Райские кущи, разрази их гром небесный?
– И притом – немедленно, – и Анна засмеялась.
113. История с баллоном
В конце концов, это все-таки была история, Мозес. То есть нечто такое, что остается в назидание будущим поколениям. Нечто важное, что открывает нам некоторые перспективы. На чем мы, так сказать, учимся и взрослеем. Как, например, на той истории, которая случилась однажды с баллоном газа. С обыкновенным газовым баллоном с какой-то нелепой маркировкой на красном боку. Кажется, это был баллон под номером Одна Тысяча Триста Семьдесят Шесть Дробь Одиннадцать, – тот самый, который горел, не переставая, пять лет подряд и все никак не кончался, что можно было проверить по входящим и исходящим документам и что, с другой стороны, было совершенно немыслимо во всех отношениях. Кто-то предложил даже позвать специалистов, чтобы они разобрались с этим странным явлением, тем более что многие вокруг давно уже стали смотреть на этот баллон несколько, так сказать, sub specie aeternitatis, что, в конце концов, стало выливаться в настоящее поклонение этому несчастному баллону, как новоявленному чуду, которое свидетельствовало об истинности нашей веры и незыблемости дарованного нам Откровения гораздо лучше и яснее самого Откровения. Тайком пробравшись на кухню, эти несчастные кланялись своему баллону, творя всевозможные молитвы и даже повязывая на его вентиль записки и разноцветные тряпочки, какие испокон веков засовывают обычно в каменные щели или повязывают на ветвях священных деревьев, загадывая при этом какие-нибудь нелепые желания, например, «хорошо бы дядю Труля убила молния», или «пускай моего братика заберет черт», или что-нибудь уже совсем несусветное, вроде того, что загадал однажды сам Мозес у Западной стены, когда был мальчиком, пожелав видеть через стены, чтобы подсмотреть, как моется в ванной тетя Мариам, когда она приезжала к ним в гости из Ашдода. В конце концов, этот баллон отгородили веревкой и поставили сторожа, и уже никого не подпускали к нему просто так, а только в определенное время, которое вывешивалось заранее у дверей. Что же касается тряпочек и записок, то их повязывал теперь сам главный повар, беря за это небольшую плату, что было, конечно, справедливо, потому что не нанимался же он, в самом деле, бегать и привязывать эти дурацкие тряпочки забесплатно? Тогда же примерно вышла в свет, наделавшая большой шум, брошюра преподобного отца Саввы Московского, в которой можно было прочитать среди прочего, что идя навстречу прогрессу и пожеланиям верующих, Бог время от времени слегка меняет свой имидж, используя современную технику для большего вразумления жестокосердных и жестоковыйных людей, для которых истины веры становятся более понятны, если они облечены в современную форму, сохраняя при этом свое Божественное содержание. Это, например, значило, – писал о. Савва, – что для современного сознания сам стальной баллон может легко символизировать Бога-Отца, вентиль – Бога-Сына, а газ, находящийся в баллоне – Духа Святого. Брошюра имела огромный успех, несмотря на то, что сам о. Савва был запрещен к служению и отправлен чистить картошку в один из отдаленных российских монастырей где-то на Белом море, где он и основал новое согласие, прозываемое «крестобаллонным». Тогда же – или, может быть, чуть позже, произошло и то великое столкновение между христианами и иудеями, о котором современный христианский летописец сказал, что «брань та была велика, а победа христиан неоспорима», тогда как иудейский летописец, напротив, сообщал, что «с присущей им злобой, христианские псы лаяли на каждом шагу на верных сынов и дочерей Сиона, что никак не повлияло на убедительную победу Израиля». И те, и другие считали, опираясь на множество убедительных оснований, что неиссякаемый баллон с газом послан Небом именно им, а уж никак не их соперникам, и это не подлежало обсуждению. Иудеи считали стальной баллон необходимой принадлежностью будущего Храма и называли его Неопалимой купиной или Семисвечником, берущим свое начало от того горшочка с чистым оливковым маслом, который нашелся когда-то в загаженном и разгромленном Иерусалиме. Христиане, напротив, нарекли его Светом Фавора и Путеводителем спасения, причем каждый считал, что баллон указывает на истинность его религии с такой очевидностью, что сомневаться в этом могут только глупцы или недобросовестные и грешные люди. И хотя специалисты, которые исследовали баллон, не нашли в нем ничего чудесного, (хотя никто из них так и не смог толком объяснить, отчего долгих пять лет он все никак не мог иссякнуть) – противостояние по-прежнему продолжалось. Оно закончилось, разумеется, победой христиан, которые – возможно, благодаря почти патологической страсти к коллекционированию различных предметов культа, святых мест и священных реликвий, – оказались куда более проворными, чем иудеи. Однажды ночью, они бесшумно вывезли баллон из кухни, где он простоял пять долгих лет и установили его в одной из греческих церквей, которую теперь охранял взвод православных автоматчиков из Общества Добровольных Защитников Христианских Ценностей.
Но Бог действует в тишине, Мозес. В тишине, а не в человеческой ярости, глупости или беспамятстве. В тот самый час, когда спустя ровно год многотысячная толпа, собравшаяся вокруг церкви св. мученицы Параскевы Нетленноокой, замерла, ожидая вновь увидеть великое чудо, которое было уже совсем близко, потому что один из монахов, широко перекрестившись, отвинтил вентиль и готовился поднести к нему горящую свечу, – в этот самый момент зримого торжества Православия над всеми прочими религиями, баллон издал некий странный, почти потусторонний звук «пш-ш-с-с», который был услышан в самых отдаленных уголках площади – и навсегда умолк. Напрасно стучали по его железным бокам растерянные монахи, напрасно качали его и пели гимны своим небесным покровителям, – баллон был пуст. Прошло еще два часа, прежде чем недовольная толпа, догадавшись, что она обманута, разгромила в отместку ларек с духовной литературой и магазин постельных принадлежностей, который принадлежал настоятелю храма св. Параскевы… Впрочем, слухи, которые, естественно, не могли не поползти после такого скандала, утверждали, что дело обстоит совсем не так уж плохо, поскольку представленный на площади перед храмом св. Параскевы баллон был подменен, и подменен не без Божьего попущения, тогда как настоящий баллон укрылся по молитве святых старцев в горах Афона, где он и доныне творит всевозможные чудеса, заклиная нас тем самым сохранять в чистоте свою веру и обещая в самое ближайшее время явить себя миру, дабы вести православных на последний и страшный бой с Князем мира сего. После этого таинственный баллон – который называли теперь не иначе, как Ковчег Добродетели, – видели в разных местах, то проповедующего среди детей, то возносящегося на Небеса, то, напротив, опускающегося в глубины адские, чтобы призвать грешников к последнему покаянию. Довольно скоро из этих слухов как-то незаметно образовалась солидная религиозная организация, назвавшая себя Церковью Стального Вместилища, которая поклонялась стальному баллону, как последнему Божественному Откровению, проповедовала близкий конец света и безуспешно пыталась вступить во Всемирный Совет Церквей, который всеми правдами и неправдами почему-то уклонялся от ее приема, вызывая глухое неудовольствие верующих.
И все это была история, Мозес, – история, в точном смысле этого слова, то есть, нечто, что оставляло после себя документы, свидетельства и воспоминания очевидцев, мнения и точки зрения – все то, что для современников казалось когда-то вечным и никогда не теряющим своего значения, а последующим поколениям представлялось, в лучшем случае, занятным или глупым анекдотом, без которого, в общем-то, можно было бы прекрасно обойтись.
Самодовольство настоящего, Мозес. Вот какой вывод можно было отсюда сделать. Самодовольство настоящего и ничего больше. Этакая плебейская ухмылочка, которую можно видеть на лице опохмеляющегося поутру алкоголика, которому кажется, что последняя цель, наконец, достигнута и лучше этого уже не может быть ничего, что, само собой, отменяло не только прошлое, но и ни на что не годное будущее, не имеющее уже никаких шансов. Нам следовало бы помнить об этом, когда мы привычно начинаем хвалиться своими сомнительными достижениями, незыблемыми традициями и моральной твердостью, которая больше походит на кусок окаменевшего сыра, навсегда забытого где-то в глубине холодильника. Впрочем, для этого достаточно было хотя бы иногда освежать в памяти цитату из Иисуса Навина глава 21, стих 43 – 45, которую он любил цитировать и к месту, и не к месту.
Цитата эта гласила:
«Таким образом, отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследство и поселились на ней. И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их: и никто из всех врагов их не устоял, против них: всех врагов их предал Господь в руки их. Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилеву; все сбылось».
Если перевести сказанное на человеческий язык, то слова эти могли значить только одно – история закончилась, едва успев начаться.
114. Филипп Какавека. Фрагмент 403
«МЫ – МОДЕЛЬЕРЫ. Для нас не секрет: Истину почитают, главным образом, за ее одежду. Поэтому мы одеваем ее по своим собственным выкройкам, не жалея ни сил, ни выдумки для того, чтобы угодить взыскательной публике. Здесь нельзя ошибиться. Сузить или расширить, укоротить или, наоборот, удлинить, пришить накладной карман или вовремя отпороть оборки, – никому и в голову не придет, что в этом-то все дело. Приходит время, и мы выводим свою Истину на всеобщее обозрение, чтобы услышать хор похвал и сладкий гул одобрения. Как хороша она в своем новом наряде! – Мы же втихомолку смеемся и не перестаем кланяться, когда нам рукоплещут… Не жалейте ладоней! Слава Богу, у нас в запасе еще достаточно материала и фантазии, чтобы не раз порадовать вас своим нехитрым искусством…»
115. Бедный Адольф
В конце концов, он был всего только еврей, развозивший почту на велосипеде, который ему, скорее всего, вручили в отделении Почтового департамента, строго-настрого наказав время от времени смазывать втулки колес и не гудеть почем зря в новенький медный клаксон, надетый на руль. Всего только еврей, которому приходилось кормить свою семью, подрабатывая к тому же ночным сторожем и принимая в починку старую обувь, которую ему приносили соседи. Да и кто бы на его месте, окажись он даже семи пядей во лбу, смог бы удержаться на мокрой булыжной мостовой, когда осенний дождь изо всех сил барабанил по зонту, а вода из водосточных труб хлестала, как сумасшедшая. Да к тому же еще этот ветер, который так и норовил сдуть его в первую подвернувшуюся лужу, так что приходилось одной рукой придерживать зонт, а другой держать руль, чувствуя, как с каждой ямкой на дороге колотит по крестцу закинутая за спину кожаная сумка. Впрочем, он уже подъезжал к дому и все, что ему оставалось, это притормозить и повернуть в подворотню.
– Шел дождь, – повторил Иезекииль, давая понять, что в этом-то, собственно, и заключалась главная причина.
С другой стороны, такие происшествия случаются на каждом шагу. На каждом шагу и во всякое время года. Было бы удивительно, если бы они не случались вовсе. А раз так, то значит, в них все же можно было отыскать хоть какой-то смысл, который, скорее всего, нам не известен, или, во всяком случае, не известен до поры до времени, что, конечно, выглядит намного утешительнее, чем если бы никакого смысла в случившемся не было вовсе. Как бы то ни было, не исключено, что именно это слабое утешение успело промелькнуть в голове Пинхаса, когда прямо возле подворотни его собственного дома его велосипед наехал на пешехода, который прямо-таки прыгнул ему под переднее колесо велосипеда.
– Как сумасшедший, – пояснил Иезекииль.
Треск рвущейся материи заставил Пинхаса похолодеть еще до того, как он понял, что произошло. Велосипед, словно живой, вырвался у него из рук и грохнулся на булыжник. То, что сам Пинхас сумел в последнее мгновенье удержаться на ногах, возможно, свидетельствовало о том, что он находится под особым покровительством Всевышнего. Ничто не может запретить нам думать, что дело обстояло именно так, а не иначе. Подняв голову, он обнаружил перед собой молодого человека, сидящего на мостовой и прижимающего к груди большую матерчатую папку. Смятый велосипедом зонт валялся в стороне.
– Господи, Боже мой! – сказал Пинхас, подбирая с земли слетевшую фуражку. – Неужели так трудно смотреть по сторонам?.. Господи, Боже мой! Надеюсь, вы ничего себе не сломали?
Какое-то время молодой человек молчал, оглушенный случившимся. Потом сказал:
– Посмотрите, что вы наделали, – он поднял руку и показал заляпанную грязью куртку. Рукав куртки разошелся по шву почти во всю длину до подмышки. – Я этого так не оставлю.
Волосы его мгновенно намокли под дождем. На конце худого носа висела большая дождевая капля. Казалось, что он сейчас разрыдается.
– Господи, Боже мой, – воскликнул Пинхас. – Господи, Боже мой, юноша! Да что же вы сидите-то!.. Давайте, давайте, подымайтесь, – и он помог молодому человеку подняться, озираясь по сторонам и опасаясь, что происшествие может привлечь непрошеных зевак или, упаси Боже, полицию. – Да что же это вы!
– Я этого так не оставлю, – повторил молодой человек, поднимаясь на ноги и прижимая к груди свою папку. – Вы могли меня убить.
– Господи, Боже мой! Да зачем мне вас убивать, скажите на милость? Я смотрел во все глаза. На дороге никого не было.
– Кроме меня.
– Хорошо, хорошо, – сказал Пинхас, не найдя, что можно на это возразить. – Не стойте же на дожде. Идите сюда… Да, идите же!
Он взял юношу под локоть и почти насильно втащил его в подворотню. Грязная вода стекала у того по лицу. Обмякший зонт лежал в луже, жалко ощетинившись железными спицами. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться, что ни один мастер в мире не возьмется вернуть его к жизни.
– Мой зонт, – юноша с ужасом смотрел то на зонт, то на Пинхаса. – Смотрите, что вы сделали. Вы сломали мой зонт!
Голос его гулко разносился в пустой подворотне.
– Простите меня, – сказал Пинхас. – Я не хотел. Вы выскочили прямо передо мной. Конечно, я не успел затормозить.
– Прежде чем поворачивать, вы должны были дать сигнал. Я знаю правила.
– Боже мой, да тут всегда было пусто, – соврал Пинхас. – Никогда ни одного человека.
– Я этого так не оставлю, – опять повторил юноша. – Можете в этом не сомневаться.
В голосе его, впрочем, не было никакой уверенности. Тем не менее мысль оказаться перед лицом разгневанного управляющего повергла Пинхаса в трепет. Велосипед, к счастью, не пострадал. Зонт тоже бы цел. Закатив велосипед в подворотню и прислонив его к стене, он сказал:
– Послушайте, мы можем все это прекрасно уладить. Я вам за все заплачу. Вот увидите.
– Конечно, вы заплатите, – молодой человек немного оживился. – Нельзя же вот так безнаказанно давить прохожих. – Он сказал еще что-то про распоясавшихся лихачей, от которых нет спасения даже на тротуаре, и без особого успеха попытался вытереть мокрым рукавом лицо. Порывшись в кармане, Пинхас протянул ему платок.
– Возьмите. Возьмите, возьмите, он чистый. Я его еще не разворачивал.
Дождь на какое-то мгновенье стих, потом налетевший порыв ветра ударил где-то сорванной ставней, и дождь хлынул с новой силой.
– Черт знает что, – молодой человек вытер одной рукой лицо, а другой продолжал прижимать к себе забрызганную грязью папку. – Ты возвращаешься домой, после работы, голодный, и вдруг на тебя наезжает неизвестно кто. Просто черт знает что.
– Ну, почему же неизвестно? – спросил Пинхас. – Совсем даже не неизвестно. Меня зовут Пинхас. Пинхас Киржнер. Я развожу почту.
– Так вы еврей, – сказал молодой человек так, как будто ему все стало ясно. – Ну, конечно, – добавил он с горечью. – Кому еще пришло бы в голову сбивать на тротуаре прохожих?
– В такую погоду вас мог сбить кто угодно, – гордясь собственной кротостью, возразил Пинхас.
– Не думаю, – юноша спрятал платок в карман. – А если бы пострадали мои чертежи? Вы хоть знаете, сколько они стоят? Да вас бы потом затаскали по судам.
– Ах, Боже мой, – застонал Пинхас, у которого упоминание о суде вызвало почти неодолимое желание бросить все и бежать сломя голову прочь. Затем не без некоторой внутренней борьбы он поднял свой зонт и протянул его молодому человеку. – Вот. Возьмите, – сказал он, чувствуя, какую жертву ему приходится принести из-за собственной неосторожности. – Он почти новый и очень удобный… Да берите же. Берите. Он вам понравится. Видите, какая тут удобная ручка?
Молодой человек недоверчиво посмотрел на Пинхаса и взял зонт свободной рукой. Потом он попытался раскрыть его. Вторая рука его была занята папкой.
– Дайте-ка, я вам помогу, – заторопился Пинхас. – Да, дайте же, дайте, господин… Господин…
– Гитлер, – сказал юноша, отдавая папку и краснея так, что это было видно даже в тускло освещенной подворотне. – Адольф Гитлер, художник.
На вид ему можно было дать не больше двадцати лет.
– Ну, вот что, господин Гитлер, – решительно произнес Пинхас, вытирая папку рукавом. – Что же теперь делать? Сейчас мы зайдем ко мне, и я обещаю вам, что мы все уладим.
– Вы могли хотя бы погудеть в свой клаксон, – сказал Гитлер, открывая и закрывая зонт. – Тогда бы ничего не случилось.
– Конечно, – кивнул Пинхас. – Вы мне не поверите, но я уже собирался.
Разумеется, все могло быть хуже, гораздо хуже. Лицо разгневанного управляющего еще маячило где-то рядом. Однажды Пинхас слышал, как тот распекал какого-то, подвернувшегося ему под руку, бедолагу. Сравниться с этим могла бы, пожалуй, только та пытка, которую, время от времени, устраивала ему Перл. Вспомнив о Перл, Пинхас покачал головой и погрустнел.
– Господи, Боже мой, – шептал он едва слышно, толкая перед собой велосипед. – Ну, что бы мне было не выйти двумя минутами позже?
Разумеется, Перл возникла немедленно, стоило только им появиться на пороге квартиры. Окинув взглядом мокрого молодого человека, она вопросительно посмотрела на Пинхаса. В глазах ее можно было прочитать все, кроме радости по поводу того, что видели сейчас ее глаза.
– Вот, – сказал Пинхас, ставя велосипед к стене и утешая себя тем, что, в конце концов, лучше пережить семейную ссору, чем вынести гнев управляющего. – Вот, – повторил он, показывая на стоявшего рядом с ним молодого человека и пытаясь найти подходящие к случаю слова. – Дело в том, дорогая, что произошла ужасная вещь. Ты только не волнуйся.
Глаза Перл, и без того большие, открылись еще шире. Из их глубины несло ледяным холодом.
– Говори, – сказала она голосом, от которого, пожалуй, мог отняться язык и не у такого героя, как Пинхас.
– Ничего такого, – он попытался улыбнуться. – Я хотел сказать, ничего страшного. Я просто сбил этого симпатичного молодого человека. Наехал на него. Слава Богу, все обошлось. Видишь? С ним все в порядке.
Последовавшее затем молчание, казалось, могло обратить в паническое бегство даже мертвого. Во взгляде Перл бушевала зима.
– Ты изверг, – сказала она, наконец. – Мало того, что ты погубил мою жизнь и жизнь наших детей, и жизнь моих родителей, так теперь еще ты ездишь по улицам и давишь людей. Я так и знала, что когда-нибудь этим все кончится. Лучше бы ты наехал в детстве на самого себя… Господи, Боже мой! – застонала она почти так, как совсем недавно стонал сам Пинхас. – Господи, Боже мой! Да что же ты держишь его на пороге? Хочешь, чтобы он теперь умер от воспаления легких?.. Проходите, проходите, господин…
– Гитлер, – сказал молодой человек, опять залившись краской. – Адольф Гитлер. Здравствуйте.
– Да, закрой же дверь, – страдальчески прошептала Перл. – Или ты не знаешь, какие у нас соседи?
– Он художник, – Пинхас надеялся, что гроза прошла мимо.
– Тем более не надо было наезжать на него, пьяница, – продолжала Перл. – Почему невинные люди должны страдать от того, что ты плохо ездишь на своем велосипеде? Снимайте вашу одежду и проходите в комнату, господин Гитлер, – вновь обратилась она к молодому человеку, причем совсем не тем голосом, каким она только что разговаривала с мужем. – Я дам вам халат.
Спустя четверть часа господин Гитлер, завернувшись в халат, сидел в столовой за накрытым белой скатертью круглым столом и рассказывал о своей жизни. Пинхас слушал его, расстегнув мундир, отдыхая после пережитого волнения, время от времени вставляя замечание или задавая вопросы. Забрав с собой порванную куртку, Перл ушла на кухню и задернула занавеску.
– Если бы чертежи пропали, это была бы просто катастрофа, – говорил между тем Гитлер – Я работал над ними почти две недели. Хорошенькое у меня было бы лицо, если бы я пришел и сказал, что надо все начинать сначала!
– Слава Богу, они не пострадали, – сказал Пинхас.
– Это чертежи водонапорной башни, – продолжал Гитлер. – Хотите, я вам покажу?
Он встал и раскрыл матерчатую папку.
– Вот, – и он, вынимая один чертеж за другим, раскладывал их на столе. Видно было, что это доставляет ему удовольствие.
Пинхас обошел стол и встал рядом с господином Гитлером.
– Ого, – с уважением произнес он, рассматривая переплетение линий и пунктиров. – Тут, пожалуй, без стакана красного не разберешься.
– Поговори у меня, – донесся из-за занавески голос Перл. – Пьяница.
– Пришлось попотеть, – сказал Гитлер. – Эти перекрытия надо было начертить в трех разных проекциях, иначе было бы непонятно… Видите, вот здесь моя подпись.
– А это что? – спросил Пинхас, ткнув пальцем в чертеж, туда, где два десятка линий собирались в изящный инженерный цветок.
– Это консоли, – ответил Гитлер, краснея от удовольствия. – Железные балки, на которых крепится лестница. Знаете, кем я хочу стать? Архитектором. Я думаю, у меня есть для этого все данные.
– Конечно, есть. Конечно. Отчего бы им не быть. Вы еще молоды, можете легко стать, кем захотите.
– Нет, нет, только архитектором, – поспешно сказал Гитлер. – Но, конечно, не в Вене. В Вене многого не добьешься. Я хочу перебраться в Гамбург или в Мюнхен. А на это, сами понимаете, нужны деньги, вот и приходится вертеться, как белка в колесе.
Он убрал чертежи и вновь уселся за стол.
Упоминание о деньгах вернуло Пинхаса к действительности. Покосившись на занавеску, он подошел к небольшому шкафчику в глубине комнаты, порылся там и вернулся, держа в руке свернутую в пакетик бумажную салфетку.
– Тш-ш, – он прижал палец к губам, показывая глазами на занавеску, за которой сидела Перл. – Вот, возьмите, – прошептал он, наклонившись к молодому человеку и протягивая ему пакетик. – Тут пять гульденов. Это все, что у меня есть.
– Ага, – сказал Гитлер, отводя глаза и пряча бумажную салфетку в карман халата. – Спасибо.
Лицо его пылало.
– Не забудьте, – и Пинхас еще раз приложил палец к губам.
Молодой человек легко похлопал себя по карману и сделал успокаивающий жест.
По лицу Пинхаса скользнуло легкое облачко сожаления. Что там не говори, а все-таки это были пять гульденов. На дороге не валяются. Если бы не это досадное происшествие, то он бы, конечно, сумел потратить их, как надо. Черт бы побрал этот дождь!
– Вы можете курить, – сказал он, возвращаясь на свое место и доставая папиросы.
– Спасибо. Я бросил. Уже почти два года.
– Не может быть, – удивился Пинхас. – Правда?.. Да, ведь это просто подвиг.
– Конечно, это подвиг, – снова подала из-за занавески голос Перл. – Молодой человек думает о своем здоровье и не хочет огорчать своих родителей.
– Я выкуривал по сорок папирос в день. Можете представить? Если откладывать, то за полгода на эти деньги можно было бы купить хороший костюм.
– Еще бы, – Пинхас с уважением посмотрел на молодого человека.
– Но потом я посчитал, что каждый день я трачу на сигареты тринадцать крейцеров. Если вместо этого купить масло и хлеба, то можно сделать бутерброды, при этом еще останется пять крейцеров на краски и бумагу. Так что же выгоднее? Травить себя дымом или более или менее сносно питаться, да еще заниматься своим делом?
– Это просто геройство, – сказал Пинхас.
– Я выбросил сигареты в Дунай и с тех пор даже не думал о них.
– Просто потрясающе, – Пинхас убрал папиросы.
– Ну, вот и готово, – Перл появилась на пороге с курткой в руках. – Совсем как новенькая… Вы ведь поужинаете с нами, господин Гитлер?
Глаза юноши блеснули, он покраснел и пробормотал в ответ что-то невразумительное.
– Даже и не думайте отказываться, – сказала Перл. – Мы вас так не отпустим.
– Бабушка вообще была очень гостеприимной хозяйкой, – пояснил Иезекииль. Спицы в его руках так и мелькали. Кружевная салфетка была уже почти готова. Легкая и прозрачная, она, казалась, вот-вот разлетится в клочья в грубых руках Иезекииля. – Кроме того, – добавил Иезекииль, – у нее были золотые руки. Она научила меня вязать, штопать и вышивать. Конечно, мне далеко до нее, но кое-что я все-таки умею.
– Не мужское это дело, мне кажется, – заметил Габриэль.
– Зато успокаивает нервы, – возразил Амос.
– Когда началась интифада, я поклялся, что свяжу тысячу салфеток, – сказал Иезекииль. – Тысячу салфеток, чтобы они вопили к Небу, умоляя его защитить нас от палестинских бомб. Вот эта – пятьсот вторая.
– Тысячу салфеток, – засмеялся Габриэль. – Да тут не обойдешься и тысячью танков!
Он посмотрел на Амоса, словно приглашая его посмеяться вместе с ним. Однако лицо Амоса по-прежнему оставалось серьезным.
– При чем здесь танки? – спросил Иезекииль. – Всевышний не придает значения ни танкам, ни самолетам. Но если тысячи салфеток станут денно и нощно вопить к Нему, требуя, чтобы Он услышал Свой народ, то, я думаю, рано или поздно они бы до Него докричались… Что? – спросил он Габриэля, хотя тот сидел молча.
– Ничего, – сказал Габриэль.
– А почему бы и нет? – продолжал Иезекииль, хотя никто ему больше не возражал. – В один прекрасный день Он просто созовет ангелов и скажет им: – Ну, что? Видели вы старого Иезекииля, связавшего тысячу салфеток, которые теперь не дают Мне покоя? Они прожужжали мне все уши об этих грязных террористах, которые ничего не умеют, кроме как швыряться камнями и убивать детей. Пора, наконец, привести этих животных в чувство… В конце концов, – добавил он, приподняв за два края салфетку и рассматривая ее на свет, – если одно и то же несчастье длится из года в год, это значит только то, что никто как следует не молится, чтобы оно не происходило.
Кружевная звезда Давида на салфетке висела над столом в окружении почти прозрачного орнамента из листьев и цветов.
Возможно, точно такая же салфетка лежала много лет назад рядом с тарелкой будущего господина архитектора – изящная салфетка, связанная золотыми руками бабушки Перл.
– Кушайте, кушайте, господин художник, – говорила она, подвигая второю тарелку перлового супа. – Если мужчина ничего не ест, как же он будет работать? А если он не сможет работать, то откуда он возьмет деньги, чтобы прокормить свою семью? Но у вас-то, слава Всевышнему, наверное, пока еще никого нет?
– Нет, – сказал Гитлер. – Я думаю, что мужчине следует обзаводиться семьей только тогда, когда он сам твердо встанет на ноги. Что хорошего в том, если мужчина заведет семью в то время, когда он не в силах прокормить даже самого себя? Если бы я мог, то запретил бы таким людям вступать в брак. Во всяком случае, до тех пор, пока они не сумеют обеспечить и себя, и своих детей.
– Некоторые не умеют этого, даже дожив до седых волос, – проворчала Перл, посмотрев на мужа, который сделал вид, что эти слова относятся не к нему.
– Конечно, трудно обвинять людей, когда они поставлены в такие тяжелые условия, – продолжал Гитлер, умудряясь одновременно и говорить, и есть. – Я сам работал на стройке и знаю, какая это адская работа и сколько за нее платят. Человек не может не то что заработать на семью, но он и себя-то с трудом способен прокормить. Но вот что гораздо хуже, так это то, что этим пользуются чертовы социал-демократы. Если вы читали «Рабочую газету», то вы понимаете, о чем я говорю. Разве не так?
Пинхас, который знал о социал-демократах только то, что социал-демократом был его сосед с последнего этажа, вежливо промолчал.
– На словах-то они, конечно, хотят улучшить жизнь рабочих, но это только одни слова, – продолжал между тем будущий архитектор. – В конце концов, они просто пользуются тяжелым положением рабочих для того, чтобы превратить их в послушное стадо, которым можно легко управлять. Но кто же будет управлять ими, если не они сами, не социал-демократы? Вы понимаете? Они не такие уж простаки, как это может показаться. Нет, совсем не такие. Сначала они говорят, что личность сама по себе это ничто, а потом обожествляют массу люмпенов, и тем самым разрушают здоровый дух нации… И вот что интересно, – добавил он, помолчав. – Среди них очень много евреев.
– А где их мало? – спросила Перл.
– Я хотел сказать, – тут Гитлер покраснел, – что они проводят свою политику.
– Вы не знаете евреев, господин художник, – сказала Перл. – Если еврей не будет проводить свою политику, то кто, скажите, будет принимать его всерьез? Возьмите хотя бы наших соседей. Их фамилия Шуле, но они ведут себя так, словно они родственники нашему императору. Но я-то знаю, что у них в кармане нет ни гроша. А посмотреть, так можно подумать, что они вроде как какие-нибудь Ротшильды. Ходят себе, задрав нос, так что даже противно смотреть.
Она собрала со стола грязную посуду и ушла на кухню.
– И все-таки мне кажется, мы живем в ужасное время, – продолжал Гитлер, допивая чай. – Никому ни до чего нет никакого дела. Возьмите хотя бы сегодняшнюю историю. Я мог бы, конечно, на вас пожаловаться, но что бы это дало? Приехала бы полиция, нас отвели бы в участок, составили бы протокол, а потом надо было бы из месяца в месяц ходить и оббивать пороги, чтобы чего-нибудь добиться. И все это потому, что никто ни за что не хочет отвечать.
Призрак разгневанного управляющего снова замаячил перед глазами Пинхаса.
– Знаете что, господин Гитлер, – сказал он, вновь покосившись на занавеску. – Сделайте мне одолжение. Мне вдруг пришла в голову одна очень хорошая мысль. У моего друга есть поблизости небольшая фотографическая мастерская. Может быть, вы ее даже знаете. Мастерская Вольфа Пекиндера, возле цветочного магазина. Буквально в двух шагах. Что, если бы мы с вами пошли и сфотографировались у него на память? По-моему, это отличная мысль… И при этом – совершенно бесплатно.
