Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
81. Ночь перед Божественной акцией
Он назвал эту акцию Божественной, потому что не было сомнения в том, что Сам Всемогущий вложил мысль о ней в его сердце, прежде чем он понял, что надо было делать дальше.
Божественная акция, в которой никто не отличил бы Божественного от человеческого, голос Неба от голоса человека, результаты, которые обещало и готовило Божественное будущее, от результатов, которые ты мог достигнуть собственными усилиями.
Конечно, он догадывался, что Бог прячется где-то совсем рядом, чтобы в нужную минуту подать руку помощи или наградить тебя бесценным советом, но, вместе с тем, его не оставляла твердая уверенность, что он сам, своими собственными силами руководит происходящим, подсказывая Провидению, как ему следует поступить в том или ином случае, и беря на себя всю полноту ответственности, больше которой немыслимо было представить. Недаром он любил повторять и к месту, и не к месту, что прежде чем звать на помощь Небеса, следует самому испробовать предоставленные возможности и убедиться в том, что сделал все, что от тебя зависело. И все же по мере того, как время исполнения задуманного приближалось, Шломо чувствовал, что как раз эта акция носила, без сомнения, Божественное происхождение, ибо за всеми его поступками, решениями и намерениями проступало грозное Божественное молчание, легко расставляющее все по своим местам и не делающее никогда ни для кого никаких исключений.
Возможно, в этом чувствовалась странная игра, как будто Небеса только делали вид, что доверяют человеку такое ответственное задание, тогда как на самом деле они все делали сами, и мысль об этом в последнее время все чаще и чаще не давала ему покоя.
Впрочем, так или иначе, но эта ночь перед Божественной акцией, наконец, наступила.
Она была долгой, томительной и душной. Словно сама она все никак не желала кончаться, оттягивая то, что ожидало мир завтрашним днем.
Конечно, он плохо спал в эту ночь.
Что-то будило, стоило ему погрузиться в сон, – какой-то едва слышный голос. Он нашептывал из окутавшей землю темноты непонятные слова, смысл которых он все никак не умел понять и от того просыпался снова и снова, чтобы в который раз увидеть темный провал ночного звездного неба и отблеск костра на деревянной перегородке загона, возле которой он выбрал себе место для ночлега.
Потом он подумал, что ночные слова эти были похожи на шум внезапного порыва ветра, когда он вдруг давал о себе знать в кронах деревьев, – тех, которые он видел когда-то в берлинском парке или тех, которые росли возле загородного дома его родителей – такие же быстрые и тревожные, как этот шум, наводящий на мысли о живущих в деревьях дриадах или о душах мертвых, избежавших подземных кладовых, чтобы прятаться в кронах деревьев, среди листьев и ветвей.
Невнятный шум, похожий на человеческий голос.
Как будто кто-то хотел предупредить его о чем-то важном и все никак не мог найти для этого подходящие слова.
Возможно, впрочем, что причиной этого было всего лишь впечатление от вчерашнего вечернего чтения.
Вечером, накануне, перед сном, он перечитывал книгу Иешу Навина, и теперь образы, оставленные этой книгой, не давая ему уснуть, проносясь перед глазами и сменяя друг друга, как сменяют друг друга картинки диафильмов, показывая то горящий город, то громоздившиеся до облаков крепостные стены, взлетающие в небо тучи стрел или развевающиеся штандарты наступающей пехоты, искаженные болью, яростью и криками лица, позабывшие, что такое страх.
Картинки мелькали, наползали одна на другую, смешивались и разворачивали свои пестрые богатства, блеск и сверкание труб и мечей, трепещущие на ветру черные, красные и желтые значки, голубизну неба и пятна черной земли – там, где пролилась кровь. И только одно никак не хотело облекаться в понятный зрительный образ – Бог войны, летящий перед воинами, Бог войны, чья ярость не знала границ и чье присутствие чувствовали укрывшиеся за крепостными стенами, чьи сердца он, – невидимый, но явный, – наполнял ужасом, страхом и растерянностью.
Все было на своих местах, как и должно было быть, и только одно почему-то тревожило его странной и непонятной тревогой.
Несколько фраз в конце книги Йешуа, – из тех, на которые, пожалуй, не сразу обратишь внимание, но которые долго скребут потом в голове, словно ночная мышь, забравшаяся в дом и грызущая ножку шкафа.
«Таким образом, – говорилось в этом месте, – отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней. И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их. Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилевому; все сбылось».
И верно – отзвук невозможного покоя веял от этих слов.
Достигнутым берегом были они, вот чем.
Достигнутым берегом, концом пути, обещанной и полученной наградой.
Можно было подумать, что едва успев начаться, история тогда же и закончилась, – едва набрав силы для путешествия, едва расправив крылья для недолгого и недалекого полета, закончилась, исчерпав все свои возможности и больше уже не имея никакой цели, потому что зачем же, в самом деле, было ей продолжаться, если стены Йерихо уже лежали во прахе, а Гай был повержен, разграблен и сравнен с землей?.. «Все сбылось», – уверял своего читателя автор книги. А ведь это и означало, что история закончилась – вот, что это означало и даже, может быть, еще больше, чем только это. Дымящиеся развалины и разбросанные повсюду тела врагов, конечно, еще говорили в ее пользу. И все же можно было подумать, – превозмогая страх перед явным кощунством, – что эта история вообще никогда не начиналась. Возможно, она только казалась, только мерещилась, перебегая от одного события к другому, от одного стечения обстоятельств к другому, как будто кто-то вставлял в проектор цветные слайды и почти сразу же вытаскивал их, освобождая место для других картинок и не давая толком рассмотреть детали и понять происходящее.
Можно было подумать, что история была только вымыслом Небес, которые преследовали свои непонятные цели, – только игрой, в которую они играли с нами, и в условия которой входили и страх ожидания, и боязнь будущего, и власть прошлого, и еще многое из того, что составляло наше представление об истории, расцвеченное всеми возможными красками и не дававшее сомнению одолеть то, что казалось столь очевидным и само собой разумеющимся.
Конечно, для Бога, вызвавшего из небытия звезды и солнечный восход, не было трудным послать нас бродить от одного события к другому, от одних страданий к другим, от одной пролитой крови к другой, от одной глупости к другой, – и все это, может быть, только затем, чтобы мы еще острее чувствовали свою оставленность и свое одиночество, и изо всех сил искали бы дорогу домой, хотя это и означало, что никакой дороги на самом деле нет и не было. И получалось, что с самого начала достигнутым берегом были эти слова из Книги Иешуа сына Нуна, – достигнутым берегом были они еще до того, как их осознали, произнесли и записали.
Достигнутым берегом, Мозес.
Тем самым, который никто и никогда не покидал. Во всяком случае, для того чтобы, приняв на себя испытания и тяготы, идти туда, где время еще было в состоянии нести тебя на своих плечах, туда, где, возможно, исполнялись все желания и никто не спрашивал тебя, мыл ли ты перед едой руки и молился ли отцу нашему Аврааму, чтобы он поспособствовал тому, чтобы у тебя было все, как у людей.
От всех этих мыслей становилось не очень уютно. Словно все, что происходило с ним, было не совсем достойно Всевышнего и Его замыслов, через которые если и не проступал обман, то оставалась какая-то недоговоренность, какая-то недосказанность, которая, ей-богу, была хуже всякой лжи.
Он сел на своем ложе и зябко повел плечами.
Ночь клубилась вокруг, не желая становиться утром, словно зная что-то такое, что ожидало их всех впереди и что уже было невозможно ни вернуть, ни направить в другую сторону.
Голем выскользнул из темноты в свет костра, как будто ждал его пробуждения.
– Ничего, ничего, – сказал Шломо, всматриваясь в ночь. – Все в порядке. Попробую поспать еще.
– К утру будет холодно, – Голем подбросил в костер какой-то мусор.
– Ничего, – повторил Шломо, заворачиваясь в одеяло.
Под утро ему все-таки приснился сон. Жирный черный дым, подымающийся в небо и делающий его тусклым и мертвым, и еще один столб дыма, поднявшийся с другой стороны, и еще один, и еще, пока не запылал весь горизонт и черный дым, оттеснив дневной свет, превратил день в клубящуюся черную ночь, от которой не было спасения.
Проснувшись, он вновь стал думать о том, что он прочитал вчера вечером. Горящие города, падающие стены, крики победителей и побежденных. Смерть детей, матерей и стариков. Мужество и безрассудство. Забвение и надежда. Все, что гарантировало прежде достоверные результаты, теперь стало сомнительным, недостоверным и ненужным, ибо в мире, где ничего не происходит, не было и не могло быть ничего прочного, ничего истинного, ничего последнего, – такого, на которое можно было положиться…
Мир, где время не рвалось вперед, но застаивалось в одну чудовищную, бессмысленную лужу.
Похоже, какая-то мысль уже кружилась у него в голове, но все никак не хотела превращаться в понятные и ясные слова.
Потом, как-то сразу, без перехода, пришло прозрение.
Оно несло с собой покой, уверенность и встречу.
Вновь пустить Историю по ее извечному руслу, подтолкнуть ее, дать ей хорошего пинка, чтобы она побежала вперед, сама себе и путник, и дорога, и цель, – вот что вдруг стало ему совершенно понятным и несомненным, как будто он мусолил эту мысль уже много лет и теперь ему оставалось только облечь ее в достойные и точные слова.
Потом он подумал, что, возможно, Всемогущий для этого и позвал его. Сомнений не было, но было удивление, как если бы он полез в пустой кошелек, зная, что он пуст, и нашел там большую серебряную монету. В конце концов, подумал он, зная, что опять противоречит сам себе, – в конце концов, его дело было исполнять, а не думать и рассуждать.
– Я пришел, – сказал он одними губами, глядя вслед уже побледневшей и медленно отступающей ночи и гаснувшим на глазах бледным звездам. – Я пришел, чтобы вернуть Твоему миру Историю.
Затем он добавил:
– Чтобы мы знали, наконец, в какую сторону нам идти.
Голос, ведущий его, молчал, и он расценил это как добрый знак.
Потом он позвал Голема и показал ему на едва видимый в утренних сумерках столб дыма, который поднимался на северо-западе.
– Видишь?.. Паломники не подвели. А ты боялся.
Два русских паломника, которых привел Михаэль Брянцовер, согласились где-то около трех часов ночи поджечь склады и торговые ряды, чтобы оттянуть этим силы полицейских, пожарных и гарнизона, если вдруг это неожиданно понадобится.
Предприятие было вполне безумным, однако же, судя по всему, оно прекрасно удалось и вот теперь Шломо и Голем стояли молча, глядя на северо-запад, наблюдая, как медленно разгорается далекий пожар.
– За такие деньги мы могли бы попросить сжечь пол-Иерусалима, – проворчал, наконец, Голем.
– Перестань, – Шломо почувствовал, как радость овладевает им. – Нашел, о чем жалеть. Разве в Божественном саду будут какие-нибудь деньги?
В ответ Голем промолчал и тогда Шломо Нахельман, немного помедлив, сказал:
– Пора.
– Пора, – сказал Голем и неожиданно размашисто перекрестился. Потом он посмотрел на усмехнувшегося Шломо и добавил:
– Береженого Бог бережет.
– Буди людей, береженый, – сказал Шломо, продолжая смотреть на запад. Лицо его сияло. В мыслях был порядок, потому что все стало, наконец, на свои места.
«Всего то и дел, Господи, – вновь пустить Историю», подумал он, глядя на быстро сереющее небо. Все было просто и понятно. Время остановилось и Всемогущий, наконец, собирался запустить его снова, подобно часовщику Ньютона или останавливающему солнце сыну Нуна. Теперь, когда все стало на свои места, он, наконец, твердо знал, что Машиах – это не тот, кто творит чудеса и исцеляет болезни, а тот, кто вновь начинает Историю, открывая тем самым путь Всевышнему и низводя на землю Божественный покой и порядок.
Так что дело теперь оставалось, похоже, только за малым.
82. Божественная акция и ее результаты
План был прост и, вместе с тем, необыкновенно изящен и выверен, как, впрочем, и все, что подсказывал ему до сих пор Божественный голос.
По этому плану следовало сначала поджечь торговые ряды и склад на северо-западе, чтобы отвлечь этим внимание полицейских и солдат, после чего, уже с новыми участниками, которые наверняка захотят присоединиться к этой священной акции, стоит только поставить их в известность, захватить еще три деревни, лежащие в полумиле отсюда, поднять там людей и двигаться к железнодорожной станции Артуф, где, захватив около полудня следующий из Иерусалима поезд, разделиться на две группы, так что часть людей смогла бы добраться на поезде до ничего не подозревающей Яффы, а часть вернулась бы в Иерусалим, нападая на полицию, склады, гарнизон и администрацию, не давая туркам опомниться, и лишь в самом крайнем случае взывать к Небесам, с просьбой прислать им подмогу.
Маленький камешек, скатывающийся со склона горы и превращающийся в грозный грохот обвала, от которого не было спасения, – вот что постоянно мерещилось ему в последнее время и во сне, и наяву.
Маленький камушек, в котором сконцентрировалась не знающая никаких компромиссов Божественная воля.
Конечно, были и недовольные этим планом, например Шауль Грановицер, который считал, что следует не распылять силы, а ударить всей мощью по иерусалимской администрации, разграбить банки и, захватив в Яффо корабль, плыть, взяв курс на французское побережье, где их уже не достанут никакие турки. Но его никто не поддержал…
Он посмотрел на небо, где гасли последние звезды и медленно вдохнул, наполнив легкие прохладным, свежим воздухом уходящей ночи.
Заброшенные развалины старых казарм должны были стать тем местом, с которого начнется видимая история Машиаха. Местом, куда будут позже приходить все те, кто захочет поклониться этим старым камням, помнящим Машиаха еще тогда, когда его не видел никто.
Впрочем, все это пока еще только обещалось, только сулилось, только готовилось где-то впереди, – в том самом будущем, о котором ты знал не больше, чем о жизни на далеких планетах.
– Выступаем через пятнадцать минут, – сказал он, обращаясь к появлявшимся из-за камней теням.
Сам же подумал, продолжая смотреть на небо:
«Какие-то жалкие пятнадцать минут отделяют тебя от начала Истории, чьи жернова, казалось, уже медленно, едва слышно, начали свою ужасную работу, перемалывая все ненужное, неправедное, злое, о чем, конечно, не стоило ни жалеть, ни помнить».
Прислушавшись, пожалуй, можно было даже расслышать скрип этой Мировой Мельницы и шум ее, не знающих сострадания жерновов, без зазрения совести размалывающих все человеческие замыслы, деяния и надежды.
Мельница, которая, к тому же, мало что обещала поначалу хорошего.
Потом он с трудом оторвался от этой картины, медленно возвращаясь к действительности.
Уже можно было различить в сером полумраке лица тех, кто готовился вступить в противоборство с Адом, Мастемой или, в крайнем случае, с Османской империей.
Какая-то яркая, хорошо видная красная звезда мерцала над горизонтом, как будто хотела сообщить ему что-то важное.
Голем забросал костер песком.
Отвязанные ослы толпились, сбившись в кучу, и не понимали, что от них хотят в этот ранний час, когда они привыкли спать. Один из ослов подал голос и тревожно прокричал в это, едва давшее о себе знать, утро. Остальные настороженно подняли уши.
– Тихо, – сказал Голем.
– Тихо, – сказал Шауль Грановицер и стукнул осла по спине.
– Тихо, тихо, – повторил Голем.
– Поторопитесь, поторопитесь, – громко прошептал Шломо Нахельман пробегающим мимо сонным «слугам Машиаха», как назвал их однажды, не то в шутку, не то всерьез, Голем.
Наконец, все заняли свои места.
Шломо поднял руку и подождал, пока стихнет шум.
– Помните, – сказал он негромко, но так, чтобы было слышно всем. – Кто не с нами, тот против нас. А кто не собирает вместе со мной, тот расточает и будет низвергнут во тьму внешнюю. Поддерживайте друг друга и помните, что Всемогущий всегда рядом с теми, кто не забывает Его.
Он и сам, пожалуй, не мог толком вспомнить, откуда пришли к нему эти слова.
– Аминь, – перекрестился Голем. С ним вместе перекрестились Шауль Грановицер, Орухий Вигилянский и бездомный Борзик.
«Господи, прости им, ибо не ведают что творят», – подумал Шломо.
На всякий случай, он еще раз пересчитал построившихся.
Все были на месте. Не было только рыжего Иегуды Мочульского.
– Я ведь говорил, что он сбежит, – сказал Голем, не скрывая злорадства.
– Будем надеяться, что ты окажешься не прав, – Шломо еще раз посмотрел на северо-запад, туда, где к небесам поднималась черная туча дыма. Потом он повернулся к своему маленькому отряду и скомандовал:
– Вперед.
Наверное, в другое время эта картина показалась бы ему забавной: он с Големом и Коллинзом Руфом, каждый на своем осле, и шесть ослов, обремененных тяжестью девяти седоков – так что получалось, что каждый нес по два седока, не считая одного порожнего осла, на котором должен был ехать Йегуда Мочульский. Он наверное удивлялся, что ему позволено бегать налегке, и все потому, что из-за какого-то глупого суеверия никто не захотел на него садиться.
– Если осел окажется без своего хозяина, то его место займет Смерть и каждый, кто на него сядет, умрет, – сказал Авигдор Луц и добавил, пожимая плечами. – Так говорят.
– Надеюсь, что пророки ничего особенного не предсказывали по этому поводу, – усмехнулся Шломо Нахельман, вполголоса обращаясь к Голему. – Ты не в курсе?
– Я в курсе, что они предсказывали, будто Машиах придет на белом коне, который будет больше и ярче, чем Млечный путь, – ответил Голем, неплохо поднаторевший в последнее время в изучении еврейских и христианских апокрифов.
– Ну, это мы как-нибудь переживем, – сказал Йешуа-Эмануэль и засмеялся. Было не слишком понятно, над чем он, собственно говоря, смеется, но Голему показалось, что радость переполняла его и просилась наружу, как мед, переполнивший соты.
До намеченной ими цели было чуть больше полумили. Когда они подошли к ней, то восход было еще далеко, но легкая заря на востоке уже дала о себе знать. Деревня стояла в миле от железной дороги, в разломе известковой горы, которая надежно защищала ее от осенних и зимних ветров. Она была небольшая, всего в три дома, но зато один из них, самый ближний, был двухэтажный. Когда они подошли, в домах, похоже, еще спали. Нахельман остановился и поднял руку, останавливая остальных.
История началась.
Она не требовала ни оваций, ни одобрений, ни прочувственных слов или весомых доказательств, – ничего, что могло бы сделать ее более понятной и более человечной, чем она была на самом деле.
История началась.
Она началась легким стуком ослиных копыт по белому известняку дороги, отражением бледного неба в окнах чужого дома, негромкими переговорами спешившихся людей, привязыванием животных за стеной разрушенного каменного сарая, щелканьем затворов, разглядыванием домов, хрустом песка под ногами и прочими мелочами, на которые обычно никто никогда не обращает большего внимания, но из которых, собственно говоря, и состоит плоть Истории, ее живая, чувствующая, созидающая плоть.
Не слезая с осла и не опуская руки, Шломо продолжал прислушиваться. При этом стоявший рядом Голем, пожалуй, мог поклясться, что он прислушивается не к тому, что творилось снаружи, а к тому, что творилось в его собственном сердце и в его собственной душе. И еще Голем мог поклясться, что то, к чему Шломо прислушивался сейчас, кажется, недвусмысленно давало понять, что что-то явно шло совсем не так, как следовало по плану, но в чем именно заключалось это «не так», сказать пока еще было трудно.
И все же история началась.
Правда, она началась уже без прежней радости, которая захватила и не отпускала его с самого утра, а теперь вдруг испарилась, словно это не она переполняла его всего лишь каких-нибудь десять минут назад, обещая вечную радость и исполнение всех желаний.
Потом он услышал смех.
Далекий, хриплый, холодный.
Чужой.
Не знающий ни пощады, ни снисхождения.
Смех, дающий понять, что что-то важное свершается сейчас прямо здесь, на виду у всех. И несмотря на то, что никто, похоже, ничего не замечал, это «что-то» заставило его на мгновение похолодеть. Потом, пересилив свой страх, Шломо махнул рукой в сторону двухэтажного дома:
– Четверо сюда, по трое – туда. Если не будут открывать, ломайте двери, бейте стекла, поджигайте мусор. С Богом.
Собственный голос показался ему совершенно чужим, – бесцветным, далеким, мертвым. Словно все, что происходило сейчас – происходило на сцене, на которую каждый выходил, чтобы прочитать свою роль, а потом отправиться домой, к настоящей, невыдуманной жизни.
Впрочем, много раз повторенное, отрывистое и негромкое «с Богом», вернуло его к действительности.
Потом наступающие, пригибаясь, словно они опасались обстрела, побежали к домам. Нетрудно было угадать, что они кричали сейчас, наученные Шломо Нахельманом и Големом, поднимая пыль и надеясь на свои английские винтовки, которые, конечно, придавали им уверенности и солидности. «Благая весть! Благая весть!» – они стараясь перекричать друг друга, словно тем самым вбивали ту самую благую весть в эту упрямую, неподатливую землю, и в это далекое небо, и в эту дорогу, и в эти каменные стены, – во все то, что не хотело знать ничего про сомнительную и непонятную весть, которая наперекор очевидности не боялась назвать себя «благой».
Хриплый, неправдоподобно близкий, насмешливый и мелкий смех вновь раздался над его головой, над этой никому не нужной деревней, над этой, такой же ненужной обетованной землей, над всем этим ненужным миром, который был уже обречен, доживая под грохот еще невидимых жерновов свои последние мгновения.
История тронулась.
Просыпаясь и оживая, словно старая кляча, вдруг почуявшая запах весны.
Словно подтверждая это, из-за ближайшего дома раздались громкие крики и удары, – там высаживали входную дверь.
– Веселей, ребята, – крикнул Голем. – Поторопись! Поторопись!
– Благая весть! Благая весть! – кричали и те, кто пытался попасть в двухэтажный дом, и те, кто штурмовали остальные два дома, откуда тоже раздавался грохот, крики и звон разбитого стекла.
– Благая весть, – вполголоса повторил Шломо Нахельман, не совсем уверенный в том, что эта самая благая весть имеет хоть какое-нибудь отношение к тому, что он сейчас видел.
Впрочем, другой Благой вести все равно не было.
Дверь, между тем, поддалась и рухнула, подняв облако пыли.
– Вот это дело, – сказал Голем и взял под уздцы осла, на котором все еще сидел Шломо. – Если начнется стрельба, лучше, чтобы тебя не видели.
– С какой стати она начнется? – удивился Шломо, давая увести себя за угол разрушенного сарая, откуда, впрочем, ближайший дом был как на ладони.
– Война – вещь непредсказуемая, – вздохнул Голем.
Было видно, что он чувствует себя в происходящем вокруг, как рыба в воде, тогда как сам Шломо был все-таки немного скован, немного не уверен и не всегда знал, что и когда следует сделать и сказать. И все же он чувствовал то, что не чувствовал ни Голем, ни кто-нибудь другой – а именно, как неторопливо сдвинулась и заколыхалась стоячая вода Истории, вдруг ставшая способной обрушить всю свою тяжесть на беззащитную землю, сметая все на своем, истосковавшимся по настоящему делу, пути и не желавшая знать ничего о последствиях свершаемого.
В эту минуту, словно подтверждая слова Голема, в доме раздались один за другим несколько выстрелов. Один, второй, третий, и, наконец, еще один, после которого загрохотали разбитые на втором этаже стекла и подали голос встревоженные ослы.
– Господи, – сказал Шломо, спешившись, наконец, со своего осла и отдав поводья Голему. – Ты слышал? Слышал?.. Что они там делают, эти идиоты?
Словно отвечая ему, в доме прогрохотали еще два или три выстрела.
– Слышал? – повторил Шломо, повернувшись к прислушивающемуся Голему.
– Сейчас, – сказал тот, привязывая осла и закрывая глаза, как будто это могло помочь ему понять, что происходит.
– Что там?
– Ничего, – Голем продолжал стоять с закрытыми глазами, словно ожидал услышать что-то новое. – Стреляли только наши винтовки.
– Господи. И что?
– Ничего. Будем надеяться, что они убили не всех.
– Что? – переспросил Шломо, глядя то на фасад дома, то вновь на Голема. – Что ты сказал?
– Я сказал – надеюсь, что убили не всех, – повторил Голем.
– Да, нет же, – сказал Шломо, разводя руками. – Зачем им было кого-то убивать?
– Не знаю, – ответил Голем
Потом на пороге дома показался Карл Зонненгоф. Он лениво побежал, волоча за собой винтовку, словно это была не винтовка, а обыкновенная палка. Подбежав, сказал, переводя дыхание:
– Не знаю, кто вам сказал, что они мечтают к нам присоединиться. Я этого не заметил.
– Зачем вы стреляли? – сказал Шломо, делая шаг назад, словно боялся услышать в ответ что-то ужасное.
– Кто? Я?.. Я не стрелял, – сказал Зонненгоф, ускользая от ответа. – Это в другом конце дома. Я там не был.
– Слышал, что он говорит? – сказал Голем. – Они не хотят присоединяться к нам
– Даже не думают, – сказал Зонненгоф, опускаясь на песок.
– Не думают? – переспросил Шломо, забирая у Зонненгофа винтовку и закидывая ее на плечо. – Что значит, не думают?
Смех, висящий над миром, кажется, стал еще громче и насмешливее.
– Вот то и значит, – сказал Зонненгоф. – Кричат, что будут жаловаться самому наместнику.
– Страшно испугали, – сказал Голем, похоже, предчувствуя худшее. – Чертово дурачье. Наместнику. Кто их будет слушать? Им следовало бы сначала пожаловаться Господу Богу на то, что Он сотворил их такими дураками. А нам надо было позаботиться взять с собой немного динамита, чтобы взорвать здесь все к чертовой матери!
– Я пойду, поговорю с ними сам, – сказал Шломо, чувствуя, что все действительно пошло не так, как ожидалось. – Надеюсь, все-таки, что вы никого не убили.
– Наверное, будет лучше, если пойду я, – сказал Голем
– Глупости, – возразил Шломо, чувствуя, как растет в его груди страх и раздражение. – Будет как раз лучше, если ты останешься… Не бойся, я справлюсь.
Сказав это, он побежал, закинув за спину винтовку. Переваливаясь и пригибаясь, как будто пытаясь увернуться от падающего на него с небес смеха.
«Словно египетский индюк, занятый брачным танцем! – не сдержавшись, подумал Голем.
– Черт бы все это подрал, – вполголоса пробормотал Зонненгоф.
У сорванной двери Шломо вдруг остановился, словно раздумывая, стоит ему входить или нет, и в этот самый момент из дома выскочил Колинз Руф, который едва не сбил его с ног.
– Господи, – Шломо отлетел к стене и выронил винтовку. – Да что тут у вас такое?
– Ничего, – сказал Колинз, опираясь спиной о стену, словно он страшно устал. – Ничего особенного.
Залитое потом лицо его было необыкновенно бледным.
– Зачем вы стреляли? – спросил Шломо, поднимая винтовку и вновь вешая ее на плечо. – Мы ведь договаривались никого не пугать… Где они? Ты их видел?
Вместо ответа Колинз рассмеялся так, словно дело шло всего лишь о какой-то дождливой, располагающей к мыслям о зонте, погоде. Потом он сказал:
– Не стоит туда ходить.
– Что такое? – Шломо все еще не понимал, что происходит, и одновременно чувствовал, как с последними остатками радости Всевышний навсегда покидает его.
«Словно вода из треснувшего вдруг сосуда», – подумал он, чувствуя боль, обиду и не понимая, что он опять сделал не так.
– Да, что это с вами, черт возьми? – закричал он, тряся Колинза за плечо. – Где они, наконец, черт возьми!?
– Там, – Колинз махнул рукой куда-то в сторону. – На втором этаже.
– Иди к Голему, и ждите меня – сказал Шломо, прежде чем переступить порог. – Я сейчас вернусь.
Потом он медленно ступил в темный дверной проем и исчез. Почти сразу же после этого из дома выскочили Шауль Грановицер и Борзик, которые побежали вместе с Колинзом в сторону прячущихся за стеной сарая Голема и Зонненгофа.
– Что там у вас, – спросил Голем, когда они завернули за угол сарая.
– Ничего, – Шауль Грановицер пожал плечами. – А что у нас может быть?
В этот момент со стороны двух соседних домов тоже раздался шум, звон разбитого стекла, а затем несколько следующих друг за другом громких выстрелов.
– Чертовы идиоты, – сказал Голем. – Чертовые недоделанные кретины. Зачем вы стреляли, ублюдки?
– А зачем они наставили на нас свои ружья? – спросил Грановицер, выставив перед собой руку, как будто он стрелял, изображая указательным пальцем ствол пистолета. – Лично я, например, не желаю, чтобы в меня целились из ружья, пусть это будут даже очень хорошие люди.
– И я тоже, – поддержал его Колинз Руф.
Зонненгоф негромко засмеялся.
– Чертовы ублюдки, – повторил Голем. – Посмотрю, как вы объясните это Йешуа-Эммануэлю.
– Смотри, лучше, сколько денег, – сказал Борзик, тряся перед остальными пачкой зеленоватых банкнот. – Мне кажется, если говорить о Благой вести, то она уже коснулась нас, во всяком случае, некоторых.
Следовало признать, что иногда Борзик был на редкость остроумен.
– Ни хрена себе, – присвистнул, глядя на деньги, Грановицер. – Это когда же ты успел?
– Дурное дело не хитрое, – Борзик помахал пачкой.
– Дай сюда, – сказал Голем, вырывая у него из рук деньги. – Кто тебе сказал, что мы здесь для того, чтобы грабить?
– Ты можешь думать, что хочешь, но они начали первыми, – Борзик оглянулся на дом и показал ему кулак, как будто сам этот дом был виноват в том, что стряслось. – Я только сказал хозяину про благую весть, как тот снял со стены свое ружье, да так резво, что я едва успел нажать на спуск. Еще немного и он бы меня застрелил.
– Между прочим, они даже не успели выстрелить, – сказал Голем. – Все выстрелы, которые я слышал – ваши.
– А ты бы что делал? – Борзик не отрывал глаз от денег. – Сидел бы и ждал, пока они всех перестреляют?.. Нет уж, спасибо.
– Верно, – сказал Грановицер, опускаясь на песок. – Если б мы не засуетились, они бы перестреляли нас всех, как мух. Видит Бог, перестреляли бы.
Руки его дрожали.
– Чертова жизнь, – мотнул головой Голем – Я еще утром знал, что не надо было начинать это сегодня… Сколько там?
– А-а-а, – Грановицер махнул рукой.
– Понятно, – Голем невесело усмехнулся, продолжая глядеть на дверной проем ближнего дома, куда вошел и откуда уже должен был бы появиться Йешуа-Эммануэль.
