Константин Кураленя
Жернова времени
Глава 5.
БЕССМЕРТИЕ
Вот так закончился этот день Старого Нового года. Четырнадцать человек своей роты представил в этот вечер к наградам наш политрук. Весь наш экипаж за пять подбитых танков представили к «звездочкам»8. Валеру – посмертно.
– Отходим на отдых, – хмуро сообщил нам Кретов, после очередного сеанса связи с комбатом. – Нашли время отдыхать.
– Ты не прав, командир, отдых нужен, – укоризненно покачал головой Сергей. – Воевать надо в полную силу, а мы уже вымотались. Да и стрелка-радиста нового надо присмотреть.
– Кого пришлют, с тем и в бой пойдём. Дадут тебе время присматриваться, – поморщился Саша.
– Э-э, не скажите, товарищ политрук. Ведь мы нынче кто? – поднял вверх указательный палец механик. – Мы с вами герои-орденоносцы. Назовите хотя-бы ещё один экипаж из нашей славной Четырнадцатой бригады, который в одном бою уничтожил пять вражеских машин… Нет такого…
– Кончай болтать, механик, двигаемся в батальон, – махнул рукой Саша. – Там и Валеру помянем.
В батальоне нас встретили как героев, с богатым столом и боевыми сто граммами.
– Валеру помянем и спать, – отрезал Кретов, когда ребята просили его разрешить немного посидеть. – Я бойца своего не сберёг, что уж тут праздновать?
– Ну, ты это брось, замполит. Погиб парень, не один он, каждый день с фронта идут тысячи похоронок, всех не ужалеешь, – хмуро сказал ему комбат.
– Согласен, товарищ майор, но это был мой солдат.
– Ну и заноза же ты, политрук, – поморщился майор. – Приказываю, как политработнику приказываю, не распускать нюни, дабы не подавать дурной пример личному составу.
– Есть не подавать дурной пример, – приложил руку к шлемофону Саша.
– Война, политрук, это не только смерть, война это и жизнь. Ради жизни воюем, ради неё друзей своих теряем… О жизни, о живых больше думай. Такие думы силы нам прибавляют в борьбе с врагами.
В ночь перед «Крещением» прибежал посыльный от комбата.
– Товарищ политрук, вам треба сей момент явиться до товарищу майору, – кургузо приложил он скрюченную ладонь к потёртой шапке.
– Иду! – поднялся с места Кретов и, обернувшись к экипажу, распорядился: – Жора, присмотри за этим педагогом, – кивнул в сторону механика.
Я невольно улыбнулся, вспомнив, как Сергей воспринял приход в экипаж нового стрелка-радиста.
– Давно в танковых войсках? – поинтересовался он невинно у молодого солдата.
– Та ни, я в аккураточку с радиокурсов, – радостно ответил боец.
– Товарищ ефрейтор.
– Щёс? – выпучил глаза стрелок.
– Добавлять следует, когда разговариваешь со старшим по званию, – терпеливо разъяснил механик.
– Щёс? – глаза паренька ещё больше округлились.
– Повторяю ещё раз, отвечая на вопрос старшего по званию, – голос механика оставался подозрительно ласковым, – боец должен говорить: «Я недавно с радиокурсов, товарищ ефрейтор».
– Так это ж… Я ж про то и говорю…
– Кого ж это, братцы, нам прислали? – Серёга стал немного нервничать.
– Я, Мыкола Голокопытов. В аккурато…
– Не-ет, Мыкола, – не дослушав парня, покачал головой механик-водитель. – Сейчас ты есть боец! Боец славной Рабоче-Крестьянской Красной армии – рядовой Голоногов.
– Тю вас, Копытовы мы. – В глазах парня сияла непорочная синь российских озёр.
– Чего?
– В смысле Голо…
– Чего «голо»?
– Голокопытовы мы, а не Голоноговы.
– Это без разницы! Запомни, рядовой, ты должен обращаться к старшему по званию только так, как того требует Устав. – Голос механика уже не был таким добрым.
– Так бы и казали, а то ни то, ни сё. – Губы парня раздвинулись в добродушной улыбке.
Слушая их разговор, я едва сдерживал смех.
– Слушай, боец, вот тебе первый приказ. – Лицо механика-водителя оставалось непроницаемым. – Бери ведро и иди разыщи комбата. Когда найдёшь, обратишься к нему по Уставу, попросишь, налить полное ведро кли- ренса9. Вещь дефицитная, потому выдаёт её лично комбат. Да смотри по дороге не расплещи. Повтори приказ.
– Принести ведро этого самого… – Парень сосредоточенно зашевелил губами, пытаясь вспомнить мудрёное название.
– Кли-ренс, – повторил нараспев механик. – Заучите наизусть, товарищ боец.
– Клиренс, клиренс, – боясь забыть чудное слово, повторял, гремя пустым ведром, Голокопытов, отправляясь на поиски комбата.
Услышав, доносившиеся издалека нецензурные выражения, Серёга нырнул в люк. Но скрыться от гнева разъярённого комбата оказалось не просто.
– Где? – рыкнул он.
Я молча ткнул пальцем в направлении люка механика. Комбат подхватил стоявшую рядом с гусеницей кувалду и, размахнувшись, что есть мочи шарахнул ею по люку.
Бум-м! – разнёсся над поляной протяжный гул.
– Ой-ё! – Люк распахнулся, и показалась всклоченная голова механика.
– Клиренса тебе, говоришь? – Глаза майора бешено вращались. – А ну-ка, ефрейтор, отмени свой приказ.
– Дак, товарищ майор…
– Что товарищ майор! Ваш стрелок-радист, по- видимому, считает, что ефрейтор самый главный в армии человек. Подступил с ножом к горлу: – «Товарищ ефрейтор приказал, товарищ ефрейтор приказал», – передразнил майор Голокопытова.
– Вот видите, товарищ майор, какого бойца в наш орденоносный экипаж определили. Он даже не знает, что такое клиренс.
– Трое суток ареста! Отсидишь, когда наступление закончится. И чтоб я про клиренс больше не слышал. И ещё, товарищ ефрейтор, назначаю тебя ответственным за обучение нового члена вашего танкового экипажа. Приказ понятен? – Комбат шагнул было к механику, но тут заметил, что продолжает сжимать в руках кувалду. Сопроводив плевком, швырнул её в снег, и зашагал прочь.
– Ну ты, Мыкола, даёшь, – присвистнул Серёга, почёсывая лоб. – Ни разу я комбата таким не видел.
Я уже в открытую хохотал.
– Что, выпросил?
– Не было печали, купила баба порося, – грустно посмотрел вслед майору орденоносец.
– С чего начнёшь обучение? – поинтересовался я.
– С чего, с чего, с клиренса! – рявкнул механик и повернулся к стрелку. – Клиренс – это просвет между днищем танка и нижней гусеницей, ферштейн?
– А як же его ведром-то? – Недоумению Миколы не было предела.
– Кто ж тебя на курсы радистов взял? Я очень желаю знать: жив ли ещё тот человек, который тебя обучал?
– Был жив, товарищ ефрейтор.
– И он не застрелился? Не повесился? Не свёл счёты с жизнью каким-либо другим способом? – продолжал допрос Серёга.
– Ни, он совсем старый, сам скоро помрёт, – замахал руками стрелок-радист.
– Не понял! Погоди, в какой радиошколе ты учился?
– В школе ОСВОДА.
– Так не в армии, что ли?
– Ни, товарищ ефрейтор.
– Боже! За какие грехи мои? – схватился за голову Сергей.
С того дня рядовой боец Голокопытов Мыкола следовал за механиком-водителем словно тень и ловил каждое его слово.
Ранним утром мы выдвинулись под село Машнино, Вновь мы на острие атаки. Я уже понял, что с Александром Кретовым по-другому быть и не может. Я такой же рисковый, как и он, но нас отличает то обстоятельство, что в глубине души я надеюсь на покровительство высших сил, забрасывающих меня в ту или иную эпоху. Почему-то я уверен, что моё присутствие им для чего- то необходимо. Я почти что уверовал в своё бессмертие… А какая вера толкает на безрассудство Александра?
Бой длится больше двух часов. На околице села дымится уничтоженный нами танк. Атака нашей пехоты захлебнулась. Мы прячемся за колхозным амбаром. Командир решил до поры до времени себя не обнаруживать.
– Рядовой Мыкола, а стрелять ты насобачился тоже в ОСВОДе? – удивлённый меткостью новенького, спрашивает Сергей.
– Дак из охотников мы. А што ружо, што скорострелка, то разница небольшая. Главное, приноровиться как следоват, – рассудительно поясняет парень.
Признаться я тоже удивлён. С виду валенок валенком, а вот поди ж ты. Не зря говорят – «встречают по одёжке, провожают по уму». А паренёк выделывал виртуозные штучки. Короткими экономными пулемётными очередями он буквально выковыривал фрицев из их убежищ.
– Ты нос-то не задирай, мне ещё предстоит из тебя настоящего солдата сделать. Личная просьба комбата! – Важно заметил Серёга.
Я усмехнулся, вспомнив, как майор с кувалдой «уговаривал» Сергея.
– Жора, раз ты у нас прославленный разведчик, тебе и карты в руки, – посмотрел на меня командир, – сидим здесь, как мыши.
– Есть! – Прихватив «пэпэша», я вывалился из люка.
Амбар прикрывал нас от немецких позиций, но это не значит, что фрицы забыли о нашем существовании. Маскируясь на местности, я небольшими перебежками добрался до амбара. Секунду отдышался и попробовал выглянуть из-за угла… Едва успел подставить приклад под летящий в мою голову широкий штык немецкой винтовки. «Вовремя командир на разведку отправил, – успел подумать я. – Подкрались бы, сволочи, и забросали гранатами». А дальше я действовал как и всегда в подобных случаях – доверился своему телу и интуиции. Штык вонзился в приклад, а моя нога в ту часть тела, которую в любой драке мужики оберегают пуще всего. Немец выпучил глаза и, выпустив из рук винтовку, схватился руками за то самое место. Кованый приклад моего автомата смачно хрястнул по его челюсти, оборвав готовые вырваться наружу немецкие маты. Я перестарался, и уже повреждённый штыком приклад не выдержал и раскололся. А немец-то был не один. И прежде чем остальные успели обрадоваться, я подхватил винтовку и, крутанув её в воздухе, выстрелил в спешащего навстречу своей судьбе унтера.
«Ой-ой-ой! – проснулся внутренний голос. – А теперь делаем ноги!» Он не шутил, ноги делать действительно было надо. То, что я увидел за двумя павшими немцами, меня не обрадовало. Около взвода немецких ребят жаждали моей молодой крови. Мне захотелось напомнить им о классовой ненависти и о том, что пролетарий пролетарию друг и брат. Какой бы национальности он не был. Но судя по решительной злобе в сверкающих из-под касок глазах, мои мысли были по меньшей мере неуместны. Поэтому я состроил зверскую рожу и, закричав что есть мочи: «Суки, вот вам, а не Россия!», выпустил из трофейного оружия весь магазин, вернее, те пять патронов, которые там остались.
Благо в руки мне попала самозарядная винтовка Вальтер G-41. Винтовочка так себе, можно сказать, дерьмо, но зато десятизарядная, и затвор передёргивать не надо. А затем, воспользовавшись лёгким замешательством в рядах неприятеля, я рванул к танку.
– Немцы! – закричал я на бегу, а затем плюхнулся в первую попавшуюся на пути воронку.
Почуяв во мне законную добычу, фашисты, забыв об осторожности, дружно выбежали из-за угла и попали под прицельный огонь Миколиного пулемёта. Причём он, стервец, дождался, когда они выскочат все, и длинной очередью укоротил срок их пребывания на грешной земле.
Я выбрался из воронки и, показав своим, что пошёл продолжать разведку, произвёл вторую попытку.
– Метров за пятьсот отсюда в избе спрятался танк, чуть дальше – противотанковая батарея. Пехота залегла, ведёт перестрелку – доложил я, вернувшись назад.
– Ну что, мужики, подмогнём своим? – задорно спросил Кретов, и сам же за всех ответил: – А чего ж не помочь, поможем. Механик, что там с топливом?
– Порядок!
– Боезапас?
– Хватит, – доложил я.
– Для пулемёта хватит, – подхватил Голокопытов.
– Ну, тогда к бою!
Вы, наверное, устали читать про бои и смерть, но так уж случилось, что попал я в самое что ни на есть пекло Второй мировой войны. Пытаюсь как можно правдивее рассказать о событиях тех трагических дней, не со стороны генерала или полководца, а со стороны солдата русской армии. Это на его плечи легли все тяготы и лишения военного лихолетья. Это он, теряя друзей, поднимался в штыковую атаку. Это ему благодарные потомки зажгут вечный огонь в сердце России, у стен древнего Кремля.
– Бронебойный!
– Есть!
– Короткая!
– Есть!
Команды, за восемнадцать дней, что я нахожусь здесь, стали привычны до такой степени, что воспринимаются как сама жизнь. Между нами и вышедшим на прямую наводку Т-3 идёт настоящая дуэль. Немцы тоже ребята не слабого десятка и труса не празднуют. Их механик под стать Серёге, предугадывает каждое наше движение. У политрука от напряжения на лбу выступил пот. Я сам то и дело смахиваю обильно выступающую испарину. Вспотеешь тут! Малейший просчёт командира или механика- водителя приведёт к трагическому финалу.
С каждой минутой «игра» становится всё напряжённей. Кажется, вся передовая замерла, наблюдая за нашим поединком. Мы сблизились на расстояние ста метров. Стало понятно, что наступает развязка. Немец выстрелил раньше. Но в самый последний момент рука наводчика дрогнула, и снаряд, с ужасным скрежетом отрекошетив от башни, ушёл в сторону. Мы затаили дыхание. Саша решил до конца подавить немцев нашим превосходством и не стал командовать остановку, а врезал с гусениц.
В этот самый момент машина немного «клюнула» на одной из выбоин, и выстрел пришёлся в левую гусеницу немецкого танка. Передний каток вместе с гусеницей сорвало напрочь, а сам танк развернуло поперёк движения. Испугавшись, что мы влепим им в борт второй снаряд, немцы в спешке покинули машину. Саша скомандовал:
– Николай, огонь!
Парень не растерялся. Немецкие танкисты попытались укрыться за бронёй своего танка, но Серёга вырулил вплотную к подбитой машине. Немцы бросились прочь и очередью в упор были распластаны на грязном снегу.
– Что, сволочи, хороша русская землица? – выплюнул с ненавистью замполит.
И тут проснулась молчавшая до сих пор противотанковая батарея.
– Недолёт! – прокомментировал первый выстрел механик.
– Осколочно-фугасный!
– Есть!
Грохнул выстрел, танк дёрнулся, а немецкую пушку подбросило на воздух. Серёга тут же переместил танк в сторону. Взметнулась поднятая взрывом земля.
– Повтори!
Я быстро сунул в казённик второй снаряд. И расчёт второй пушки разделил участь первой.
– А ну-ка подъезжай! – приказал Кретов. А сам быстро открыл люк и выскочил наружу. Никто ничего не успел понять. А Саша уже разматывал трос и тащил его к поверженному немецкому танку.
– Ну, командир даёт! – восхитился механик- водитель и, газанув, подъехал ближе.
– Помогу! – Я выбрался из танка.
– Берём гада в плен! – не обращая внимания на свистящие вокруг пули, задорно закричал Саша. Он поймал кураж, и ему было всё нипочём.
– Командир, давай в танк! – крикнул я. – Не дай бог подстрелят.
– Да ни за что! – Чёрное от копоти лицо выражало высшую степень удовлетворения. – Мы ещё на могиле Гитлера спляшем!
Сашка поставил ногу на гусеницу. И уже напряг руки, чтобы взобраться на броню, но вдруг его ноги подкосились, и он сполз на грязный снег прямо под гусеницы своего стального друга.
– Не успел, – прошептали его губы, выбулькивая изо рта кровь. – Прости меня, мама…
– Командир, ты чего? – Я заглянул в его угасающие глаза и увидел, что они уже глядят не на меня. Глаза моего командира и фронтового друга смотрели в вечность.
Едва сдерживая слёзы, я подхватил политрука и, откуда только взялись силы, забросил на броню.
– Серёга! Давай к своим! – яростно крикнул я.
Я уже знал, что Саше ничего не поможет, и, сидя на трясущейся броне, всё пытался поправить то и дело сваливающийся с его головы шлемофон. Рядом грохнул взрыв.
«В спину, гады, бьют», – подумал я, наваливаясь на политрука. И потерял сознание…
Очнулся в госпитале. Узнал, что похоронили Кретова в селе Гридасово. Посмертно представили к званию Героя Советского Союза. Раньше я думал, зачем человеку посмертная награда, ведь ему-то уже всё равно? А теперь понимаю, что посмертное звание – это шаг в бессмертие. Это память о герое для продолжающих жить.
Глава 6.
ЗЕМЛЯКИ
– Ранбольной, вернитесь! – звонкий девичий голос вырвал меня из объятий сна.
Вчера из полевого госпиталя меня перевезли в госпиталь города Мичуринска. Рана оказалась серьёзной, и, несмотря на все мои уговоры, рядом с передовой держать меня не стали и отправили хоть и не в глубокий, но всё же тыл. Осколок немецкого снаряда попал под лопатку, и рана почему-то не заживала. То и дело расходился шов.
– Будете тревожить рану, закую в гипс, – припугнул военврач. – Тогда на передовую попадёте только к китайской пасхе.
Всё это время я вспоминал ставший мне родным экипаж и геройского парня Кретова Сашку.
«А ведь доживи он до конца войны, то на его груди не было бы лишнего места для наград», – думал я. Но такого никогда бы не случилось. Такие отважные люди погибают первыми. Они не от мира сего, их в самую пору причислить к лику святых. Более всего душу Саши Кретова жгла вина перед матерью. Воюй он на другом участке фронта, может быть, всё происходящее воспринималось им не так остро?
– Ранбольной, вы почему не выпили пилюли? – Строгий женский голос отвлёк меня от размышлений. И таким домашним теплом повеяло от слова «пилюли», что я расцвёл как мальчишка.
– Интересно, что такого смешного я сказала? – строго поджала губы молоденькая медсестра.
– Извини, сестричка, это я жизни радуюсь.
– Вы должны лечиться, больной. – Голос девушки стал чуть мягче.
– Давайте ваши пилюли, – улыбнулся я одной из самых обольстительных своих улыбок. – Что вы делаете сегодня вечером?
– Уколы, – прыснула в кулачок девушка.
– Можно я тоже буду в числе тех избранных? Если вы дадите своё согласие, я даже согласен на два…
Девушка вновь сделала неприступное лицо и величественно повернулась к моему соседу.
– Паша, ты как? – спросила она его.
– Лежу, Танечка, – тоскливо ответил парень.
– Я слышала, что тебя будут отправлять в тыловой госпиталь в Саратов, – понизив голос, произнесла она.
Парень лишь тягостно вздохнул. Было видно, что лежит он долго и ему это порядком осточертело.
– Откуда ты, земляк? – спросил он меня, когда медсестра ушла.
– Из-под Курска.
– Да нет, родом, говорю, откуда?
– Издалека я, с Дальнего Востока, – вздохнул я, вспомнив стройку и ребят из комсомольско-строительного отряда «Комсомолец Приамурья».
– Да ну! – оживился парень. – Не может быть!
– Ну почему же? – Я глянул на бойца. – Бывает ещё и не такое.
– Ведь я тоже оттуда! – произнёс он. – Полгода воюю, и впервые встретил земляка, надо же! А откуда с Дальнего Востока?
– Из Комсомольска-на-Амуре, – произнёс я осторожно. – А ты откуда?
– Из Жеребцово. Это ниже на сто с небольшим километров по Амуру от Комсомольска. – Он протянул мне левую руку: – Лоскутников Паша.
– Близнюк Георгий, – пожав руку, сказал я.
«Лоскутников? Знакомая фамилия… – Я напряг память. – Вспомнил! Тысяча девятьсот двадцатый год, наступление с армией Тряпицына. Амурское село Жеребцо- во. Народный умелец Лоскутников Фёдор. Его знаменитая деревянная пушка, которая своим единственным выстрелом нагнала страху на казаков станицы Кисилёвской».
– А как по батюшке? – поинтересовался я.
– Да ну, зови просто Пашкой, – улыбнулся земляк.
– Да нет, просто интересно.
– Павел Фёдорович.
«Ну конечно, в этом мире до того всё переплелось, что уже удивляться перестаёшь, – усмехнулся я про себя. – А вообще в России нет ни одного поколения, которому бы не пришлось повоевать. Неужели эта трагическая цепь так никогда и не прервётся?»
На войне и вообще в армии землячество – одно из самых святых традиций. Встретившиеся земляки становятся почти что братьями.
– Что с рукой? – спросил я, заметив, как Паша поморщился, потревожив правую руку.
– Да зацепило так, что совершенно не работает. Боюсь, как бы не комиссовали, – ответил парень со злостью.
– Да ладно тебе, домой поедешь, – хотел подбодрить его я.
– А ты сам? – посмотрел мне в глаза Павел.
– Что я сам?
– Ты сам хотел бы поехать домой, когда фашист прёт без остановки?
– Ну, – замялся я. – У меня ранение не такое, что же тут поделаешь?
– Нет, Жора, я сделаю всё возможное и невозможное, но на фронт вернусь. Я ведь только и делал, что с июня месяца драпал от фашиста. Теперь хочу посмотреть, как он драпать будет! И не просто посмотреть, а помочь ему своей шашкой и штыком быстрее бежать.
– Будет, Паша, так, как захочешь, – попытался успокоить я его, вспомнив подвиг нашего земляка, первостроителя Комсомольска-на-Амуре, лётчика Алексея Маресьева. Но, естественно, Павлу рассказывать о его мужестве не стал. Пока ещё Алексей не совершил тот боевой вылет, после которого его узнает вся страна.
– И как меня так угораздило, во время такого наступления! Веришь, нет, полгода в самом пекле, что страшно вспомнить, а тут – шальной снаряд. И на тебе!
– Слышал, что тебя в госпиталь отправлять собираются в Саратов? – спросил я.
– Сколько отбрыкивался, но, видно, придётся, – скривился Павел.
– Слушай, – загорелся я. – А как тогда, в самом начале было. Расскажи мне обо всём. Как ты на фронт попал и как воевал эти полгода?
– Если честно, Жора, и вспоминать не хочется. Обидно и даже стыдно. – Паша прикрыл глаза и замолчал.
– Послушай, – произнёс я, – мы с тобой солдаты, и мало ли чего случится. Война… – я сделал паузу, чтоб не сболтнуть лишнего, и осторожно продолжил. – По всей вероятности, будет долгой. Тот, кто останется жив, должен расскать родным, как мы тут их от врага защищали.
И Паша согласился. Три долгих вечера я слушал его рассказы, а на четвёртый день его отправили в тыл. Но эти три дня остались в моей памяти на всю жизнь.
– Службу в Красной армии начал я в октябре сорокового года. Наш триста сорок первый стрелковый полк имени Фрунзе был расквартирован в Имане10, – начал свой рассказ Лоскутников. – Я с детства имел пристрастие к лошадям, и мне повезло, попал я служить в конную разведку. Сержанты у нас были звери, и уже через три месяца нас было не узнать. Сам ведь знаешь, что такое разведка – это не только форс, но и бесконечные тренировки, и марш-броски. Короче, к весне сорок первого я был уже младшим сержантом и настоящим разведчиком.
И вот наша часть получает приказ выдвигаться к западной границе. Четырнадцатого апреля сорок первого года нас загрузили в эшелоны и отправили на Украину. Пятого мая мы прибыли в город Черкассы-на-Днепре.
3 Жернова времени
65
О приближающейся войне никто не говорил, вернее, говорить о ней было нельзя. Но её дыхание чувствовалось во всём. Мы попали на переформирование, и я стал разведчиком двести шестьдесят четвёртого отдельного конного разведывательного батальона 'сто девяностой стрелковой дивизии. Здесь нам выдали шашки и карабины. Лошадей получили в соседнем совхозе.
Командиры усиленно соблюдали секретность. Нам пытались внушить, что грядут большие общевойсковые учения, но в то же время выдали смертные медальоны, приказали записать на листочках свои данные и вложить их внутрь. А через несколько дней ночью наш батальон подняли по тревоге, погрузили в вагоны и отправили в неизвестность. Теперь воинский состав двигался только по ночам, а днём отстаивался в тупиках и на глухих разъездах. Покидать вагоны и шастать по путям категорически запрещалось. Мы не могли выгулять даже лошадей.
И вот наконец-то мы прибыли на станцию Рова- Русская. Было это в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня. Мы выгрузились и в конном строю форсированным маршем направились к границе с Польшей.
На рассвете батальон подошёл к пограничной заставе, но больше ничего не успел. С запада послышался гул двигателей и показались немецкие бомбардировщики. Так для меня и двести шестьдесят четвёртого батальона началась война.
– Но получается, что не всё правда, что говорят о начале войны? – перебил я Лоскутникова.
– Ты о чём? – спросил меня он.
– Говорят, что немцы напали неожиданно, войска были на учениях и в лагерях. Но ведь ваш батальон неспроста гнали на границу? Получается, что нападения всё-таки ждали?
– Знаешь, Жорка, я не силён в штабных играх, но шли мы вооружёнными и с боеприпасом, – задумчиво произнёс Пашка. – Выходит, что готовились.
– Спали бы уже, полуношники, – заскрипела соседняя кровать.
– На том свете отоспимся, – отмахнулся я.
– Типун тебе на язык, накаркаешь, – проскрипел недовольный голос.
– А мы, дядька, в приметы не верим, комсомольцы мы, – поддержал меня Пашка и продолжил: – За полгода мой полк три раза попадал на переформирование. Бывало такое, что в строю оставалось четыре человека, а я, видишь, живой.
– Вижу, какой ты живой, – раздалось из темноты, – совсем пацан ещё, а уже инвалид.
– Что-о? – вскинулся разведчик.
– Паша, успокойся! – придержал я земляка. – Ну его. Увидишь, попадём мы ещё с тобой на фронт и немца погоним. Помяни моё слово,
– Да ладно, – махнул рукой Пашка, – его тоже понять можно. Мужик из ополчения. Дома пятеро детей, мал мала меньше, а ему ногу и руку оттяпали. Вот и брызжет ядом. Когда мы начинали отступать, солдаты сплошь из призывных срочной службы были, а к зиме уже много запасных появилось.
– Поднимается Россия, – произнёс я задумчиво.
– Свернём гаду шею, – твёрдо сказал Лоскутников.
– Ну что, удовлетворим просьбу трудящихся, будем спать? – посмотрел я на Павла.
– Слушай его больше, – отмахнулся разведчик, – я за полтора месяца так отоспался, что тошнит уже. Послушай лучше, что было дальше.
Сначала мы ничего не поняли, головы позадирали и смотрим, рты раззявив. А немец давай бомбами сыпать. Мы кто куда, лошадей, естественно, отпустили. Лежу я на спине, и гляжу, как на меня их кресты пикируют. А сам не замечаю, что непроизвольно руками из-под себя землю выгребаю. Вой, взрывы, лошади мечутся. Первые раненые закричали. А я всё на небо смотрю, страшно. Вот тогда-то я и поклялся за страх свой и унижения отомстить. После бомбёжки некоторые с мокрыми штанами ходили. Вот что страх с человеком делает.
Когда налёт кончился, смотрю, я под собой яму вырыл. Может, поэтому меня немецкие осколки не тронули? А раненых и убитых у нас было достаточно. Что интересно, но после налёта весь день прошёл спокойно. Немцы нас атаковать не спешили.
В ночь на двадцать третье меня послали в дозор старшим наряда. Был со мной хохол один и литовец. Задача стояла узнать, что готовит нам фашист. Но до немцев мы не дошли. Выскакивает к нам навстречу немецкий солдат. Увидел нас и кричит:
– Рабочий, друг, не стреляйте!
Мы его в штаб. А немец говорит, что завтра они попрут. Я к тому времени был уже замкомвзвода. Мы заняли окопы, сидим, ждём. После обеда налетели самолёты, отбомбились и улетели. Затем давала жизни немецкая артиллерия. И вот я впервые увидел атаку немецкой пехоты. Шли, сволочи, как в фильме «Чапаев». Ощетинившиеся штыками цепи солдат подгоняли щеголеватые офицеры. Сигаретки в их зубах выглядели особенно неуместно и выводили из себя.
Хочу сказать, что такую атаку я видел в первый и последний раз. После нашей контратаки фрицы бежали так, что пыль столбом стояла. Тогда я лично убедился в силе русского штыка. Больше так нагло немцы в атаки не ходили.
Нет ничего страшнее, чем рукопашная схватка. Там ты с врагом лицом к лицу. А он тоже человек, и его жалко. Но когда видишь, что он целит штыком тебе в живот, жалость пропадает и появляется злость. Уворачиваешься от штыка и бьёшь его прикладом так, что челюсть вминается в глаза. А тут уже летит следующий. Принимаешь его на штык и краем глаза видишь, что твоему товарищу целит в спину здоровенный немец. Понимаешь, что сейчас произойдёт, а помочь ничем не можешь, сам схватился с очередной сволочью. Говорят, что того, кто выжил в двух штыковых атаках, можно смело представлять на «Героя».
Переживая прошлое, Павел замолчал. Томительно тянулась минута, а я в очередной раз подумал о том, что наши деды были гораздо твёрже духом, чем мы. И теперь я смотрел на лежащего на соседней кровати человека с уважением солдата к солдату. Но солдата более молодого к более старшему. Хотя в тот момент я был немного старше его возрастом.
– Понимаешь, Жора, – продолжил Павел, – я много раз прокручивал в голове все детали схваток. Почему именно я оставался в живых? Ведь были ребята и ловчее, и сильнее меня физически. Но они гибли, а я оставался живым. Что это? Удача, везение?
– У меня командира танка представили к «Герою», – задумчиво ответил я, – посмертно. Воевал смело, ничего не боялся. В одном бою наш экипаж подбил пять танков. А вот погиб Сашка от шальной пули.
И тут до меня дошло.
– Ты, Паша, мог его знать! Он учителем истории в нижнетамбовской школе работал. Кретов Александр.
– Кретов? Конечно знаю, – взволнованно ответил Павел. – Выходит, погиб наш Саша. Надо же, Герой.
Мы замолчали, вспоминая каждый своё и отдавая последнюю молчаливую дань земляку.
– Что дальше-то было? – попросил я Павла продолжить рассказ.
– Понимаешь, что самое смешное, – произнёс зло тот. – Мы воюем, наши ребята гибнут. А только мы погнали эту сволочь до границы, как нам приказ: «границу не переходить, возможно, это провокация». Какая к чертям провокация, неужели мы такие дубы и не видим, что творится? И мы назад в свои окопы. Только двадцать пятого июня нам объявили, что это война.
Двадцать шестого июня меня отправили в штаб сто девяностой дивизии с донесением. На всякий случай комбат майор Рябышев приказал донесение заучить, и уничтожить. В донесении говорилось, что у нас много раненых. Требуются санитарные повозки, боеприпасы, продовольствие и горючее.
Прибыл я в штаб, а там тишина. Ни людей, ни часовых. Всё брошено на произвол судьбы. А в печатной машинке торчит недописанный приказ.
«Обязать старшин подразделений сдавать на склад стреляные гильзы», – прочёл я одну строчку и сплюнул на землю. Какие гильзы, тут бойцов погибших хоронить не успеваем.
Вернулся я в батальон, доложил обо всём комбату. Тот не поверил, и сам поскакал в штаб. Вернулся смурной и говорит:
– Мы в окружении, всем готовиться к отходу. То имущество, что не сможем взять с собой, – уничтожить!
Двадцать шестого июня перед обедом семь тысяч бойцов начали отступление. Майор Рябышев взял на себя командование сводной частью, состоявшей из солдат сто девяностой и сорок первой дивизий сорок девятого корпуса шестой армии.
– Интересно, а где в это время были генералы? – усмехнулся я. – Семь тысяч соединение приличное.
– Не знаю, где были генералы, но когда дошло до дела, то командовали отступающими полками даже лейтенанты. Сам видел, – ответил Лоскутников.
А у меня в голове понемногу складывалась картина всеобщей неразберихи начала войны. Тем более что рассказывал обычный солдат, который собственными ножками, с боями, протопал от границы до Старого Оскола. Как всегда в годину смуты и горя за Родину вставали обычные, не обласканные властью и жизнью люди. Это они становились надёжным живым щитом между врагом и отечеством.
– Отступали мы с боями, – донёсся до меня голос Павла. – И теперь уж так получилось, что мы висели на хвосте у фашистов. Часто схватывались в рукопашной. Да и немец был уже без былого форсу, воевал с опаской. С командиром нам здорово повезло, умел майор воевать. Разведка постоянно находилась в поиске. Поэтому и выбирали пути, где немцев было меньше всего.
Мы без особых потерь перешли шоссе Варшава— Киев, «железку» и вышли в район Теофиполя. Увлёкшись разведкой в восточном направлении, мы упустили ставшее для нас тылом западное направление. В начале июля разведка доложила, что с запада по нашим следам идёт большое соединение фрицев.
