Константин Калбазов
Кукловод. Партизан
Ограничился тем, что посетил книжную лавку. Там он прикупил книжку какого-то неизвестного ему автора. Подкупила иллюстрация в виде индейца с пышным плюмажем из перьев и сравнительно легкий слог для этого времени. Иными словами, самое обычное бульварное чтиво, как раз то, что нужно, чтобы убить время до вечера.
Не забыл приобрести и несколько газет. Конечно, сомнительный источник для получения информации. Газетчики во все времена с пренебрежением относились к ее достоверной подаче. Тот, кто будет утверждать обратное, либо слишком уж легковерен, либо сам является репортером. Газета должна продаваться, а значит, в ней нужно подать такую правду, которая будет этому способствовать. А правда, она, как всем известно, имеет очень мало общего с достоверностью, а уж с истиной и подавно. Но с другой стороны, газета все же меньшее из зол, потому что альтернатива ей – это слухи. Вот уж чему нельзя верить ни при каких раскладах, так это слухам.
Вернувшись на квартиру, быстро просмотрел прессу. Угу. Цензура, как говорится, в действии. Сплошные хвалебные оды славному русскому воинству, насмешки и пренебрежение по отношении к немцам и австриякам. Интересно, а как же тогда эти самые колбасники разгромили армию Самсонова, да так, что практически никто из ее числа не вышел к своим.
И потом газетчиков этих и цензуру вместе с ними нужно приподнять над полом за воротник да хорошенько встряхнуть. Автор очередной статьи взахлеб рассказывает о подвиге славного гвардейского Семеновского полка. Это же надо, подняться в лобовую атаку по открытому полю, на поливающие их свинцом пулеметы. Лихо, в полный рост, потеряв треть личного состава, захватили целых шесть пулеметов и две роты пленных немцев. Чудо-богатыри!
Ну да. Солдаты, они и есть чудо-богатыри. А вот те, кто послал их в эту убийственную атаку, дебилы. Их не награждать нужно, а ставить к стенке. Причем без суда и следствия. По законам военного времени. Ну и к какому выводу должны прийти люди, читая такие строки? Какой-нибудь интеллигент, рассуждающий о высоких материях за обеденным столом, восхитится силой духа русского солдата. Курсистка закатит глазки и томно вздохнет.
Но найдутся и те, кто очень даже сможет использовать это в своих революционных целях. Как, впрочем, и различные провокаторы. «Вы только посмотрите, этот преступный режим и сам не отрицает, что бросает солдат на пулеметы и под разрывы снарядов бездумно, как пушечное мясо». Да ну их к черту! Лучше почитать что-нибудь легкое и ненавязчивое. Вот про индейцев, например…
За чтением время пролетело довольно быстро. Казалось бы, только что сел с книжкой в руках, и уже нужно включать освещение. А это верный признак того, что пришло время посетить портного. С сожалением отложил в сторону чтиво. Странно все же. Читается на одном дыхании, слог очень легкий, а об этом авторе он никогда и ничего не слышал. Да тут никакой Фенимор Купер и рядом не стоит. Не мог такой автор оказаться в забвении. Хотя-а. После революции-то да после гражданской… Тут могло произойти и не такое.
Портной не подвел, все уже было готово. Надел на себя. Все подогнано с ювелирной точностью. Костюм и пальто сидят как влитые. Ткань без примеси синтетики, поэтому мяться будет безбожно, но зато очень даже приятная на ощупь, и, несмотря на непривычный крой, чувствуешь себя в такой одежде достаточно удобно. Все же когда за дело берется мастер, пусть и не Версаче, это чувствуется сразу. И ведь одежда изначально шилась не на него, а ее подогнали, причем в довольно сжатые сроки.
Едва вышел из ателье, как тут же заметил извозчика. Остановил, всучил десять копеек, велел ожидать. До гостиницы «Европейская», по улице Михайловской, где он решил сегодня появиться в свете, было не так чтобы и далеко. Если бы речь шла о теплом летнем или хотя бы безветренном морозном вечере, то он, пожалуй, прогулялся и пешком. Но ветер и не думал утихать. Так что лучше переплатить извозчику и доехать в относительном комфорте.
В «Европейской» только к концу прошлого лета закончили ремонт, который длился целых семь лет. Бог весть отчего так долго, но оно того стоило. Шестаков помнил, какой была прежняя гостиница, застал ее еще до начала ремонтных работ. Как, впрочем, и после открытия. Бывал и в самом здании. Если бы захотел, то мог бы в ней и поселиться, вот только желания-то и не было.
А оказался внутри по приглашению бывшего партийного соратника. На тот момент политическая борьба да и политический террор его уже не интересовали. Однако решил все же принять приглашение. Так, на всякий случай, вдруг какая-нибудь интересная информация. Он бы от солидного экса[1] не отказался, может, наводка какая выйдет, а может, долю немалую за участие получит. У него опыт богатый, будет полезен в серьезном деле.
Вот только все оказалось пустышкой. Ни о каком эксе речь там не шла в принципе. Зато встретил других товарищей и стал свидетелем очередной жаркой дискуссии на тему: «Кому на Руси жить хорошо?» Его бывшие однопартийцы и не думали успокаиваться, примкнув к партии эсеров. Вот только ему с ними было не по пути.
Но это Шестакову. А вот Шейранову очень даже может быть. Правда, он в этих политических и партийных делах как свинья в апельсинах, если забыть о его знаниях, касающихся руководящей роли большевиков. Да и то, если честно, те знания у него на двоечку. Как только сдавал зачет, тут же все забывал как ненужную муть. Конечно, он успел побывать коммунистом, а иначе всю жизнь проработаешь в сельской амбулатории. Но к тому времени все уже было намного проще. Стоило лишь красиво разобраться с аппендицитом сынишки председателя райисполкома.
Так вот, гостиницу не просто отремонтировали, а можно сказать – перестроили. Практически неизменным остался только фасад, а внутри реконструкция получилась капитальной. Ну и цель его путешествия, ресторан гостиницы, конечно же, был выше всяческих похвал.
Располагался он в довольно просторном помещении первого этажа. Навскидку никак не меньше трех десятков круглых столов со стульями с высокими прямыми спинками. В торце чуть не во всю стену – огромное витринное окно. Днем благодаря ему помещение заливается дневным светом, но сейчас уже стемнело, а потому ресторан освещен электричеством. Лампочки так себе, на взгляд Шейранова бледноватые, но, с другой стороны, их достаточно, чтобы в помещении было светло и комфортно.
Нда. Все хорошо, и обстановка приятная, и кухня, судя по ароматам, на высоте. Одно смущает. Непонятно, удастся ли сегодня здесь поужинать. Хотя уже ясно, что бывших однопартийцев в этом месте он сегодня не встретит. Если же они и окажутся тут, то будут вести себя вполне пристойно. Еще на входе швейцар предупредил Шестакова, что сейчас здесь проходит благотворительный ужин.
Впрочем, благотворительный он или нет, поесть-то хочется. Хотя что-то ему говорило о том, что сегодняшние цены окажутся заоблачными. Но с другой стороны, отчего бы и нет, если это позволит какому-нибудь госпиталю купить лишнюю упаковку бинта. Образно, конечно. А вот в том, что деньги будут потрачены по назначению, никаких сомнений. Он это знал опять же благодаря памяти Шестакова. В России вообще благотворительность имела весьма широкий размах, и, что самое интересное, при злоупотреблениях во многих областях на эти средства посягательств было меньше всего, а вот суммы там крутились очень даже серьезные.
Да вот хотя бы бросить взгляд на поданное благотворительное меню. Обычный ужин в этом респектабельном ресторане должен был обойтись в рубль. При широком размахе, обжорстве и безмерном количестве выпитого вина – в десять рублей. Это он должен был постараться от души и не забыть о щедрых чаевых. Но если верить меню, то сегодняшний обычный ужин обойдется ему в пятьдесят рублей. Хорошо все же, что он прихватил с собой всю наличность, отложенную на карманные расходы.
Прикинул, сколько здесь присутствует человек. Получилось что-то около сотни, а быть может, и больше. Причем народ не скромничал, столы ломились от блюд. Но даже по самым скромным прикидкам, получалось пять тысяч рублей. Нечего сказать, весьма солидно. Впрочем, ограничиться только ужином не получилось. Заказал еще и бутылочку «Киндзмараули» за двадцать пять рублей. С ума сойти! И ведь все не выпить. Ладно, на благое дело не жалко…
– …Последним выстрелом орудия подо мной убило лошадь. Я вскочил на ноги, осмотрелся и пошел к немецкой батарее пешком. Мои орлы ворвались в ее пределы и перебили прислугу. Дело было сделано. Вот, собственно, и все, господа[2], – скромно разведя руками, закончил повествование гвардейский полковник.
– Ну к чему эта показная скромность, Петр Николаевич. Георгиевские кресты за красивые глазки не дают. Ваши действия на поле брани достойны всяческой похвалы, и награда тому подтверждением. – Дородный мужчина покачал головой и легонько попенял офицеру пальцем.
– Но ведь потом был еще и бой при Гумбинене, – чуть не с придыханием произнесла одна из женщин, присутствовавшая за широким застольем.
Кстати, Шейранов также не остался в одиночестве. Ужин благотворительный, а потому в одиночку занимать целый столик было просто неприлично. Так что к нему подсадили какого-то худощавого чиновника болезненного вида, его богатую телесами жену и статную дочь. Эдакую восторженную курсистку, буквально пожирающую полковника взглядом, отвлекаясь от этого занятия только изредка, когда ее одергивала маменька.
– Ну, господа, уж там-то у меня не было никаких особенных заслуг. Дело сделали богатыри из 29-й дивизии генерала фон Паулина. Да, господа, вопреки расхожему мнению русские немцы воюют честно и самоотверженно.
– А вы чему так улыбаетесь?
Шейранов даже не понял, что сидевшая напротив него девушка громким голосом адресует вопрос именно к нему. Он даже в недоумении указал на себя. Мол, это вы мне?
– Да, да, именно вы, сударь. Как вы смеете насмехаться над героями войны? – Девушка уже едва не кричала, вскочив со своего стула и обличительно указывая на него своим изящным пальчиком.
Только теперь до него дошло, что он действительно улыбался. Причем улыбка его скорее всего была далеко не доброй. Ну хотя бы потому, что в отличие от окружающих, выражавших откровенное восхищение действиями полковника и русского воинства в целом, им владели черные мысли. Нда. Нужно было уходить сразу же после того, как рядом с ним расположилась эта шумная компания с гвардейским полковником.
– Прошу прощения, сударыня, но моя улыбка вовсе не была адресована героям, проливающим свою кровь на полях сражений, – тихо ответил Шейранов, убирая салфетку и подзывая официанта.
Лучше бы ему убраться, пока дело не дошло до скандала. Эта патриотически настроенная дуреха вполне способна довести до подобного. Вон как возбудилась, ни взгляды папеньки, ни одергивания маменьки на нее никак не действуют. Но как ни тихо он это произнес, в наступившей тишине его слова прозвучали весьма отчетливо.
– Сударь, не поделитесь ли с нами, что именно вас рассмешило? Быть может, мы захотим составить вам компанию.
Неужели поздно? Вон полковник, которому едва лет тридцать пять, уже поднимается со своего места. Такой не спустит, трусость не по его части. Кто бы сомневался. Нужно быть очень храбрым, чтобы нестись в рост на бьющую по тебе батарею. Да еще и увлечь за собой в эту убийственную атаку своих подчиненных.
– Господин полковник, вы ищете ссоры? – Не желая сидеть, когда над ним нависает высокий и худой, как жердь, вояка, Шестаков поднялся и посмотрел ему прямо в глаза.
А что? Это в прошлый раз Шейранов был в теле невысокого и худощавого подпоручика. В этот раз с габаритами все в порядке. Настолько, что пришлось помучиться, прежде чем тело перестало быть инородным. Не косая сажень в плечах, но высок и достаточно крепок, а потому сейчас смотрел прямо в гневные глаза гвардейского офицера.
– Я желаю получить ответ на мой вопрос, и я его получу, – жестко ответил полковник.
– Хорошо. Скажите, пожалуйста, сколько человек погибло в первом же бою при Сталлупенене? Если верить нашим газетам, заметьте, нашим, а не германским, более полусотни офицеров и около шести тысяч нижних чинов. Немцы потеряли что-то около полутора тысяч и отошли в полном порядке. В бою под Краупишкеном, по данным газетчиков, мы также понесли большие потери. Впрочем, к чему нам газетчики. Ведь вы сами там были. Сколько мы потеряли, господин полковник?
– Сорок шесть офицеров и триста двадцать девять нижних чинов, – гордо подняв голову и обведя взглядом притихший зал, произнес полковник.
– То есть вы считаете, что нашему командованию и вам, как человеку, возглавившему убийственную атаку, есть чем гордиться?
– Что вы себе позволяете? – Полковник налился кровью.
– Я ничего себе не позволял, помалкивая в сторонке. Это вам стало интересно мое мнение, которое я, смею заметить, держал при себе. Вы хотели меня слышать, так слушайте или позвольте откланяться.
– Х-хорошо, говорите, – выдавил из себя полковник.
– Вы гордитесь тем, что положили в сырую землю шесть с половиной тысяч верных и храбрых сынов России. Лучшие и достойнейшие служат в гвардии, коих упокоили четыре сотни всего лишь в одной атаке. Такова природа человеческая, лучшие всегда первыми поднимаются в атаку и первыми же ловят грудью свинец. Согласно нашим газетам, сотни заслуженных гвардейских унтеров из запаса отправились на фронт добровольцами и, поскольку унтерских должностей недоставало, записывались рядовыми, лишь бы быть в строю, рядом со своими товарищами. Это элита. Подготовленные младшие командиры. Те, кто должен делиться своим опытом и учить молодежь. И их бездумно – под пулеметы. Подумайте на досуге, господин полковник, с кем вы останетесь, когда положите в землю лучших сынов отечества. А что до офицеров… Насколько мне известно, соотношение офицеров и нижних чинов приходится в среднем где-то один к сорока. При таком соотношении, следуя обычной логике, в бою при Краупишкене должно было погибнуть от шести до десяти офицеров, на деле же в шесть или в десять раз больше. И гордиться тут нечем, потому что господа офицеры, позабыв о подчиненных, за которых несут ответственность как по закону, так и перед Господом, увлеклись личной лихостью и бравадой.
– То есть вы предлагаете быстренько замириться с немцами? Я правильно вас понимаю? – вздернул бровь полковник.
– Неправильно. Идти на мир с германцами нельзя. В этом случае Франция не продержится долго, а там и вся Европа окажется под пятой Германии, после чего кайзер повернет армию против нас. В этом у меня нет сомнений. Но и так, как воюет сейчас наша армия, воевать нельзя. Один мой знакомый, может быть, и не такой храбрый, как вы, господин полковник, сказал очень умные слова – офицер должен думать, а не шашкой махать.
– Господа, да это германский провокатор, – вдруг раздался чей-то визгливый голос.
Нда. И что дальше? Зато высказался от души. Лучше бы молча расплатился и ушел. А деньги ведь сэкономил. Никто и не подумал брать плату за ужин с продажной твари. Зато били его все вместе. И вдумчиво били. Правда, Врангель, а этот полковник был именно им, из газет Шейранов прекрасно знал, кто так отличился в деле при Краупишкене, пытался урезонить толпу. Да куда там. Кормить вшей в окопах – это мимо господ, присутствовавших в зале. А вот в патриотическом порыве приложиться от души к заклейменному провокатором, это всегда пожалуйста. Тем более когда этот бедолага и не поймет, кто именно его дубасил.
Да ладно, чего уж там, выпросил и получил то, чего хотел. Но ведь сволочь администратор гостиницы на этом не успокоился. Тоже патриот нашелся. Вызвал городовых и передал провокатора для разбирательства. Те, в свою очередь, препроводили в контрразведку. Шпионы вроде бы по ее части.
– Как себя чувствуете, господин провокатор? – задорно улыбнувшись, поинтересовался капитан контрразведчик, когда Шейранова завели в довольно просторный кабинет, залитый утренним светом сквозь два высоких окна.
– Вам это действительно интересно, господин капитан?
– Разумеется, – серьезно ответил офицер.
– Ощущение такое, что по мне пробежало стадо слонов.
– Может быть, вам нужен доктор?
– Благодарю, но в этом нет необходимости. Слава богу, они мне ничего не сломали, остальное и так пройдет. Разве только зуб выбили. Сволочи.
– Ну а вы как хотели? Пришли на благотворительный ужин, где собралась патриотически настроенная публика, и повели совсем не патриотические разговоры.
– Я сидел молча и никого не трогал, пока эта экзальтированная идиотка не подняла шум, а гвардейский полковник не вынудил ответить на его вопрос. Уж извините, не знал, что в России нельзя дураков называть дураками.
– Не всех дураков можно называть поименно.
– Знаю. Поэтому не назвал ни одного имени и даже не намекнул на высшее командование, упомянув только один эпизод. А ведь стоило бы вспомнить о нашем генералитете. Сколько русских солдат легло в Мазурских болотах? Такое впечатление, что японская война никого и ничему не научила.
– Ну, если вы такой умный, отчего же тогда не отправитесь на фронт?
– И что будет зависеть от такого добровольца, как я?
– Спасете хоть одну жизнь и уже останетесь правы, хотя бы в своих собственных глазах. А там, кто знает. Война, она способствует росту карьеры, глядишь, тогда от вас будет зависеть и побольше. Тот же барон Врангель из ротмистров шагнул в полковники. И уверяю вас, знакомства и связи тут ни при чем.
– Спасибо, я учту ваше мнение, если меня не расстреляют в самое ближайшее будущее.
– Помилуйте, да с чего же?
– Ну как же. Провокатор, а время нынче военное.
– Угу. Да если мы будем судить и расстреливать всех только за то, что они высказали свое мнение, а по молодости увлекались в политических кружках, то в России и образованных людей-то не осталось бы.
– Вот даже как. И это успели раскопать.
– А чего тут копать. Жандармское управление рядом, архивы у них под рукой, время военное, и запросы контрразведки являются первоочередными.
– И что меня ожидает?
– Что вас ожидает, я не знаю, потому как не ясновидящий. А вот кто, знаю. Одна дама, которая провела в управлении всю ночь и не намерена его покидать, пока вас не выпустят.
– То есть вы меня отпускаете?
– В принципе всю исчерпывающую информацию мы получили еще ночью, но у дежурного офицера не было полномочий для принятия этого решения. Кстати, в вашу защиту выступил и барон Врангель. Мало того, он сам явился к нам, как только узнал, куда вас препроводили.
– Странно. Мне показалось, что он готов был меня убить на месте.
– И вы недалеки от истины. Но и не признать вашу правоту он также не мог.
– Что же. Значит, не безнадежен. А кто эта дама, которая меня дожидается?
– А вот с этим разбирайтесь сами. Вот подпишите здесь и здесь. По поводу нанесения вам телесных повреждений – это вам в полицейский участок. Хотя…
– Вы не советуете?
– Просто зря потратите время. Там ведь тоже патриоты.
– Понятно. Нет, в полицию я не пойду.
– Ну, это вам решать. Пожалуйста, это ваш пропуск. И на будущее. В следующий раз думайте, прежде чем о чем-то говорить.
Простившись с капитаном, Шестаков вышел из кабинета в широкий и благодаря большим окнам в торцах светлый коридор. Оказавшись в нем, он повернул направо, насколько он помнил, выход должен был находиться где-то там. В управлении было многолюдно. По коридору постоянно сновали военные и гражданские, впрочем, возможно, тоже офицеры, просто одеты в цивильное.
Ожидавшая его дама обнаружилась у проходной, неподалеку от стойки, за которой сидел дежурный офицер. Надо же. Вот уж кого не ожидал увидеть, так это ее. Насколько ему было известно, она вышла замуж за какого-то инженера и даже была счастлива в браке. Вернее, известно было не Шейрановуу, а Шестакову.
К черту это раздвоение личности! Пора становиться Шестаковым полностью и безраздельно. В конце концов, этому упырю он воли давать не собирается, а потому и второго «я» нет и в помине. Есть его воспоминания, и не более.
– Ирина?
– Иван. – Она быстро поднялась, но замерла, не решаясь преступить грань, за которую без пропуска не пройти.
Шестаков вручил бумажный квадратик дежурному и вышел к ней сам. Все так же стройна и статна, что лишний раз подчеркивает пальто с лисьим воротником. Нда. Не сказать, что живут богато. С другой стороны, какая разница, если в семье тепло и уют. Но как видно, старая любовь не ржавеет. А иначе что бы она тут делала?
– Ты как? – обегая его беспокойным взглядом, поинтересовалась она.
– Нормально. Пошли отсюда.
– Пойдем.
На улице было солнечное морозное утро. Погода такая, что так и подмывало прогуляться. Вот только не в том виде, что был у Шестакова. Правда, пальто и шапке не досталось, они ведь были в гардеробе, когда его били. Но зато плачевное состояние брюк и обуви скрыть было трудно. Как, впрочем, не спрятать и изрядно помятое лицо.
Он с сожалением осмотрелся вокруг. Справа от него Дворцовая площадь с Александровской колонной. Напротив – Зимний дворец. Отчего-то выкрашен не в бирюзовый, а в красный цвет. Словно предвещает кровавый этап истории государства.
Он бы определенно прогулялся по городу. Интересно ведь. Однако вместо этого решил как можно быстрее убраться с улиц и привести себя в порядок. Извозчик нашелся сразу же – центр города, да еще и в такую хорошую погоду. Несмотря на довольно ранний час, народу на улице предостаточно. Солнышко расстаралось.
– Боброва, как ты здесь оказалась? – когда они наконец устроились в санях и назвали адрес, поинтересовался Шестаков у женщины.
– А я была на том благотворительном ужине. Не одна, конечно. Мне такой ужин не по карману. Меня с собой взяли моя сестра и ее муж. Но я все же вношу посильный вклад в обществах вспомоществования, – тут же поспешила уточнить она. – А еще пошла на курсы сестер милосердия. Мне обещали место в госпитале.
– Не понимаю. Зачем тебе это? Где та курсистка, которая с таким жаром и пылом поддерживала написание поздравительного письма японскому императору в связи с победой японского флота в Цусимском бою? Ты ведь одной из первых поставила свою подпись под этим письмом.
– Время течет, все меняется, и мы тоже. Тогда я этому радовалась, а потом посмотрела на происходящее с другой стороны.
– После того, как я тебя бросил?
– Не бросил, а стяжательству и мещанству предпочел революцию, оставаясь преданным одной только ей. Кажется, так ты тогда заявил.
– Именно. Нда. Дураком я тогда был редкостным.
– Вот и я умом не блистала. Полностью разделяя твои взгляды, я все же побоялась окунуться в революцию с головой. Одно дело восторженно выкрикивать лозунги, и совсем другое – нести ответственность по всей строгости закона. Одного посещения охранного отделения с меня хватило. А потом я встретила Виктора. Так что теперь я не Боброва, а Знаменская. Не знаю, любила ли я его. Скорее уважала и старалась быть ему хорошей женой. Он воевал в Порт-Артуре, перенес два ранения и плен. Как понимаешь, я не могла не пересмотреть свое отношение к той войне и к революции пятого года, когда мы сами, собственными руками ударили в спину нашим солдатам. Пусть та война была несправедливой, но мы предали нашу армию. И потом… Отчего у других держав имеются свои геополитические интересы, а нам, русским, их иметь нельзя?
– Вот как ты заговорила. Да, ты действительно сильно изменилась.
– Ты тоже. Я видела тебя там, в «Европейской». В твоем голосе не было злорадства, только злость и обида, а значит, ты искренне переживаешь происходящее.
– Ну что же тут скрывать. Я изменился и прекрасно это сознаю. Слушай, а почему ты о муже в прошедшем времени? Он?..
– Два месяца назад я получила извещение о его гибели. Он не смог остаться в стороне, потому что был убежден так же, как ты, что России пришлось бы воевать в любом случае, сейчас вместе с союзниками или потом, в одиночку.
– Прости.
– Ничего, я уже все слезы выплакала, – дрогнувшим голосом ответила она.
– Дети?
– Сын и дочь шести и пяти лет. Назначенной пенсии вполне достаточно, чтобы прожить, но война… Из-за нее начали расти цены, и денег уже не хватает. В госпитале, конечно, платят не такие уж большие деньги, но зато есть паек. Да и не могу я сидеть без дела, зная, что раненым нужна помощь. Во второй раз я им в спину не ударю.
– Я тебя понял. Похоже, приехали? – осматриваясь в остановившихся санях, произнес он.
– Да. Это мой дом. Зайдешь?
– Кхм.
– Пошли, Ваня. Настя приведет в порядок твой костюм и заштопает, если надо. Она у меня мастерица на все руки.
– Ладно, уговорила.
Расплатившись с извозчиком, он решительно шагнул за своей бывшей возлюбленной. Как там у них сложится дальше, бог весть. Жизнь, она такая, любит подносить сюрпризы. Но привести костюм в порядок и впрямь не помешает. Да и позавтракать тоже. А у Ирины есть служанка, значит, и поесть найдется, не то что в его квартирке.
– А как ты оказалась в контрразведке? – поднимаясь по лестнице, поинтересовался Иван.
– Я случайно узнала, что тот гвардейский полковник собирается ехать тебя вызволять, вот и увязалась за ним. Там нас опросили и отпустили, но я решила, что никуда не уйду, пока тебя не отпустят, – остановившись и посмотрев прямо ему в глаза, ответила женщина.
– И к чему такие крайности? – все же несколько смутившись, произнес Шестаков.
– Я боялась снова тебя потерять, Ванечка.
