Константин Дорфман-Мартынов
Земля – Венера – Земля
Глава 2 – Никогда не обсуждайте сложные научные аспекты с малоизвестными (чтение).
Однажды, ясным тёплым июльским вечером, в час небывало жаркого заката, в Москве, на вымощенную белой квадратной плиткой небольшую площадь у храма иконы Божией Матери «Живоносный Источник», что на территории Музея-заповедника «Царицыно», ступили два господина.1
Примечания.
1 Этот текст является пародией перевёртышем на роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Множество кусочков просто беззастенчиво скопированы оттуда и вставлены с небольшими изменениями. Это всего лишь пример возможного синтеза литературного произведения, которым уже сейчас балуются создатели искусственного интеллекта. Полагаю, дотошный читатель с целью узнать процентное содержание таких копипастов и уличить автора в беспросветном плагиате тут же кинется читать или перечитывать этот гениальнейший роман кладези литературы XX-го века и уже гарантировано получит истинное наслаждение.
Глава 3 – Тома Иуда (чтение).
На плоском песчаном берегу Ям Кинерет стояли двое.1
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было около десяти часов вечера.
Примечания.
1 Тома Иуда – так звучит имя апостола Фомы на иврите (если верить Википедии). Текст этой главы является, с соблюдением последовательности, как бы заменой 2-ой главы "Понтий Пилат" романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. Главный герой не стал читать эту главу, потому что все диалоги в ней искусственным интелектом сгенерированны на арамейском языке. Эта же глава заново появляется в дальнейшем.
Глава 4 – Начинающий литератор (мемуары).1
Когда Зоинька окончила институт, мать спросила ее:
– Что же ты теперь думаешь делать? Молодая девушка должна совершенствоваться или в музыке, или в пении, или в рисовании.
Зоинька посмотрела на мать с недоумением и сказала:
– Зачем же мне рисовать, когда я писательница?
Надежда Тэффи
“Талант”.
В самом деле, мне очень нравится, что Венеру превратили практически во вторую Землю. К тому же, например, с элементами торжества восстановленной справедливости. Полностью воссоздали те континенты, что подверглись в прошлом тысячелетии завоеванию и колонизации. И вернули эти повторно образовавшиеся земли населявшим их когда-то народам. В первозданном виде. Пусть, и на другой планете. Но под тем же солнцем. Деяние достойное восхищения.
И, вообще, мне многое нравится из того, что я увидел и узнал. Много правильного и хорошего делалось за время моего отсутствия.
Теперь же, по праву состоявшегося писателя и, возможно, единственного из оставшихся в живых или в прежнем обличии, участников тех событий мне разрешили обрисовать всё произошедшее с ними и со мной. Хотя, назвать словом “право” попытку описания цепочки казусных эпизодов из жизни одного совершенно ординарного индивидуума означало бы проявить заоблачную самоуверенность. К тому же писателем я был признан, если брать в расчёт существование меня как биологического механизма, восемьдесят лет тому назад. За это время, уверен, я деградировал в своих литературных способностях. Пожалуй, правильнее было бы сказать – вернулся на изначальный уровень. В Солнечной же системе с тех пор прошло около трёхсот лет. И запросы общества ушли далеко вперёд. Однако, столкнувшись с явлением совершенно обесцеленного и абсолютно осчастливленного человечества, я решился взять на себя эдакую миссию – попытаться хоть чуточку его растормошить. Крайне рискованно начинать повествование с морали. Уязвлённый читатель тут же закроет книгу и отложит её в сторону. И, к тому же, какой из меня моралист? Но, увы, в этом имелась острая необходимость. Я объяснюсь в конце.
Я взялся излагать параллельно почти одно и то же сразу на трёх своих родных языках – русском, французском и японском. Практически, предложение в предложение. Громоздко, но, увы, неотвратимо. Нашёлся такой аргумент – современного читателя меньше всего интересуют мысли, идеи и тем более сюжет. А более всего читателю дорога в литературе ее внеаналитическая сторона. Её звуковая гамма. Её аромат. Её цветовая и фонетическая структура. В общем, то, что обычно читатели называют необъяснимой привлекательностью.2 Создавая всё это сразу в трёх экземплярах, шансы на привлекательность, хоть и микроскопические, растут. Пусть даже вне аналогичной пропорции. Волею алфавита русский в вышеприведённом перечислении очутился на первом месте. Символично, но писательского признания я добился лишь с ним. Использование французского и японского в письменном амплуа ограничилось школьными заданиями, обменом сообщениями, переписками ради знакомства, составлением отчётов и мелкой документации, последнее не без содействия тогдашней эталонной встройки ChitHST.
Вдали на солнце ярко переливается лезвием ятагана рукав дельты Нила. Неподалёку побережье Средиземного моря. Ветра нет. Плеск волн почти не слышен. А вчера при свете полной Луны я гулял по воображаемой линии Суэцкого канала. Пишу стоя. Позади моих ног зорко дремлет пдердакт Обрывалг, похожий на гигантскую летающую ножовку. Уверен, он всегда думает только обо мне. Мой тюремщик, добытчик, собеседник, защитник и средство коммуникации с остальным миром. Уходящий влево и вправо исчерченный черновиками песок. Посматриваю то туда, то на гладкую поверхность большого лежащего передо мной плоского осколка гранита. На плоскость абсолютно ровную. Вышлифованную отливами и приливами. На камне стоит выдолбленная из кусочка каменного дуба чернильница. В ней горсточка сажи. Я накрошил её с головешки потухшего костра. Туда же я выдавил сок забродивших ягод дикого винограда. Смешал. Три главных пальца правой руки держат перо. Оперением вверх. Остриём вниз. Это перо пять дней назад выпало из крыла пролетевшего надо мной розового фламинго. И три листа папируса на плоскости. Ещё влажноватого, только что и наконец-то точно по технологии успешно изготовленного. Эти листы поочерёдно, как лошадки медленной карусели перед взором стороннего наблюдателя, сменяют друг друга. И я пересекаю эти бежевые пыльные равнины – один. Листы папируса – счастье и проклятие! Листы папируса – спасение моё….4
Однако, вступление чрезмерно затянулось.
Началом этой истории можно считать моё невольное знакомство с Сельмой Устиновой и Ахматом МакМёрфи. В совпадении имени последнего с реальным я, по правде сказать, не уверен.
Тогда меня мучали редкие ночные кошмары. Редкие, в смысле – снились не часто. Раз в два-три месяца. Наблюдал я их с тех пор, как некая группа тщательно законспирированных диверсантов в считанные доли секунды полностью уничтожила спутник Юпитера – Ганимед. Как известно, они тогда стали обладателями откуда-то взявшегося какого-то сверхмощного источника энергии и сочли необходимым это продемонстрировать. Повели себя в достаточной мере гуманно. Предупредили заранее колонистов так, что те успели полностью эвакуироваться. Затем эти, предпочитавшие оставаться неизвестными, деятели, пообещали тоже самое произвести с Землёй, если её гуманоидные обитатели не станут выполнять выдвигаемые им требования. Большинство подчинилось. И оно же нейтрализовало несогласное меньшинство. Пусть даже и запросы этих неожиданных и неведомых спасителей Земной Цивилизации были и резонны – по их указке делалось всё возможное, чтобы сохранить уязвлённую перенаселением биосферу – но через какое-то время я осознал, что не в силах продолжать так жить, и вынужден был на своём примере реализовать их косвенные пожелания – на длительное время покинуть свою родную планету.
Получалось – только на Венеру. Я знал, что невесомость переношу спокойно не больше месяца. На слабую гравитацию меня хватило бы чуть дольше. Выбирать точку отправления тоже не пришлось. Решил захватить с собой коллекцию моих гоночных автомобилей.5 Ширфа на тот момент был единственным космопортом заново перестроенным и способным отправлять массивные грузы.6 До сих пор десятилетиями Земля в неограниченном количестве принимала из космоса предметы потребления. Но, вот, пошёл обратный процесс. Увозить можно было с собой что угодно. Вплоть до шедевров мирового искусства и археологических находок. А, так, везли модулями целлюлозные книги, всяческую мебель, осветительные приборы, предметы ручного садоводства, платья из прапрабабушкиных гардеробов. Один знакомый моих знакомых, из старших поколений, забрал с собой коллекцию дедушкиных ночных горшков, как память о нём. На Венере использовал их под рассаду петрушки и руколы. Знакомые уточнили даже сколько их было, а мне запомнилось: 83. И как называли покойного дедушку: филокубикуларист.7
Собственно говоря, кошмарные сновидения – последнее на чём стоит концентрировать воспоминания. Понятно, что вовсе не они меня заставили улететь с Земли. Наивно уповать на то, что на другой планете сны станут иными. Но это они выступили в роли триггера случайной встречи с Устиновой и МакМёрфи.
Как правило, если не сказать – всегда, этот одинаковый по сути ужас я наблюдал в два часа ночи. Формат неизменно оставался одним и тем же. Я находился где-то в космосе на расстоянии детальной видимости от своей планеты и с робкой покорностью взирал, как ненавязчивые деструктивные посулы воплощаются в чудовищную явь. Земля гибла мгновенно, сопровождая своё исчезновение мощной вспышкой. Точь-в-точь как это происходило на видеозаписях с Ганимедом, которые я посмотрел однажды и единожды. Тут же просыпался, порой кричал. Уснуть заново уже не получалось. День после бессонной ночи – что вычеркнутый из жизни.
Я планировал провести в Ширфе всего лишь два дня. Загодя, за три месяца вперёд забронировал люкс в любимом Рэдисоне. Утром последил за отправкой грузового модуля. Поглазел, как в компании с моими игрушками запаковывали третью копию роденовского “Мыслителя”. Взял в аренду перепонча.4 Слетал на нём в Джадо.8 В который раз осмотрел развалины средневекового форта. Сочетание песка и камня, нетронутого техно-цивилизацией, провоцировало напутственный всплеск эмоций. Вернувшись вечером, зачекинился в отель. Поужинал. Лёг спать поскорее. Казалось бы – всё идёт гладко.
Довольно скоро выяснилось, что произошли какие-то изменения у них в расписании, у этих снов. На этот раз не прошло и месяца. Очень кстати, в ночь перед вылетом. Перегрузки при запуске с новой горы должны были быть смешными, а, вот, невесомость для невыспавшегося – натуральная мука.
Так, проснувшись посреди ночи, я повалялся с часик в кровати. Встал и вышел на открытый воздух. Тут выплыли новые обстоятельства – защитная перегородка с моей стороны была разблокирована, и меня окликнули с соседнего балкона. Мужским голосом. Короткий обмен репликами обернулся приглашением присоединится к их компании. Состоявшей уже из упомянутого мужчины зрелого возраста, представившимся Ахматом МакМёрфи, и молодой красивой женщины – Сельмы Устиновой. Я бы сказал, Ахмат МакМёрфи, позвав меня к ним, поступил несколько некорректно. Хозяйкой была Сельма Устинова. Но, не исключено, счёл он возможным и даже нужным сделать это по праву старшинства.
Ахмат довольно скоро ретировался, оставив нас с Сельмой вдвоём. За тот короткий промежуток времени, что он провёл в общей компании, Ахмат успел представиться как профессор филологии, поделиться своим мнением, что русская литература давно пребывает в полном упадке, а Сельма косвенным образом намекнула, что он к тому же ещё и космолётчик.
Она мне затем мало-помалу рассказала свою довольно-таки неправдоподобную историю. Её совсем молодые ещё бабушки и дедушки в период пика нежелательности разнополых монорассовых браков отправились жить на Марс, где с этим было более-менее спокойно. Что-то, как-то, когда-то и где-то я читал о той тенденции. Например, занимательную историю создания первых двух обособленных баз, на которые перелетели с Земли целиком племена гуронов и шауни. Их первичные жилые модули намерено имели форму типи. Но сталкиваться в жизни с реальными потомками того периода космической миграции мне пока не приходилось. Даже не смотря на то, что на Марс двадцать, двадцать пять лет назад я попадал раз в месяц, пусть и ненадолго.
Родители Сельмы родились на Марсе. Как подросли, влились в ряды колонизаторов спутников Юпитера. Так и познакомились. Зацикленных на великороских и викинговых традициях родителей поставили перед фактом. Сельма родилась на Ганимеде. Там прошло её дошкольное детство до самой эвакуации. Её и других двенадцать детей колонистов в сопровождении двух пилотов отправили на Европу. Первым попавшимся стыковочным модулем, стоявшим на стартовой площадке. Европа по счастливой случайности находилась в противофазе Ганимеду. Отец, же, её вывозил центральное управляющее оборудование с Ганимеда за пятнадцать минут до взрыва. Оттуда Сельму отправили к бабушкам и дедушкам на Марс. Там она и росла. А теперь Сельма прилетела на Землю на два месяца по так называемой программе “Birthright trip”. С кошкой. Сегодня последний день. Завтра вылет.
У меня у самого с генеалогическим древом по-земному стандартно. По отцовской линии дед сенегалец. Бабка из Иокогамы. По материнской линии бабулька – шриланкийка. Дед плюс-минус русский. Он мне перекидывал глограмки из семейного альбома. Одну из его прадедовских комментнул: “из Чингизхаимов”. Да, и у всех остальных предки заключали браки и сходились, если не на расовой, то хотя бы на межнациональной почве. У сенегальского деда затесались масаи, докочевавшие аж до Атлантики. К прабабке на Шри-Ланку приехал жениться прадедка сикх из Пенджаба. Потому и я получился довольно высоким и по-тамбовски крепким. Болиды у меня с увеличенным размером сиденья. У иокогамской бабушки тоже не сплошные самураи в роду. Горные кхмеры примазались невзначай. Там какая-то из прапрабабушек решила потренироваться на Фудзияме перед восхождением на Макалу. В первый же свой день в Японии пошла на дискотеку аниме. Какая альпинистка упустит шанс поплясать перед выходом на маршрут? Встретила там прапрадедушку и не пошла на Макалу, а о Фудзияме и подавно думать забыла.
И, тут, встреча с Сельмой. С её уходящими в глубокую древность абсолютно европейскими корнями. Уроженкой самого большого планетного спутника из тех, что были в Солнечной системе. Это – непостижимая, если не сверхъестественная экзотика. К тому же, она была необыкновенно красива. Высокая, изящная. А ноги! Даже явно большой размер стопы не мог разрушить этой всеохватывающей гармонии. Таких красивых и стройных ног как у неё я не видел ни разу за всю свою жизнь. Вживую и в непосредственной близости. Неподалёку созерцать красивые женские ноги, откровенно излагая, приходилось. На зеттаграфиях5 супермоделей. И то, не у каждой.
Стоит ли уточнять, что я сразу надумал влюбиться? Нужно ли добавлять, что в следующую же секунду я решительно отказался от этой идеи? Сельма была не только обворожительно красива. Она, на беду, была неподражаемо обаятельна. А обаятельные не могут сосуществовать с необаятельными. Во мне же обаятельности – ноль. Вот мои папа и мама гениально обаятельные. Потому они и поженились. А так остались бы одиночками, кабы друг дружку не встретили. Чей это афоризм – “на детях гениев природа отдыхает”? Не вспомню.
Сельма рассказала, как шведский дедушка научил её без промаха метать скандинавские боевые секиры.9 И на детской олимпиаде она завоевала серебряную медаль в стрельбе из самодельного лука. Что русская бабушка показывала, как печь настоящий ржаной хлеб. Что у неё в орхидеях жил паук-скакун по кличке Акакий. И ещё был карликовый питон по имени Гоша, которого русский дедушка почему-то называл Гогой. Когда питон заболел, и его повезли к ветеринару, оказалось, что он девочка. Питон умер. “Такие дела”,10 – заканчивая историю про Гошу, сказала Сельма. Я чуть было не добавил: “Пусть ползёт по радуге!” Но сдержался. Ещё, с самого начала, Сельма пожаловалась, что в гостинице в Дьябло особо не поиграешь. Развлекательная система устарела. И экстремальные функции заблокированы.
Почему-то далее нас занесло в литературную тему. Так, словно МакМёрфи оставил с нами свой призрачный дух филолога мультиязыковеда.
Сельма сообщила, что прочитала в книге одного американского фантаста… Имени я не запомнил, лишь осталось ощущение, что оно какое-то немецкое. Так вот, там было сказано, что абсолютно всё, что надо знать о жизни, есть в книге «Братья Карамазовы» писателя Достоевского.11
Я ответил, что не читаю какую-либо фантастику, иначе бы запомнил такое. Затем ударился в воспоминания, затрагивающие мои усилия ознакомиться с творчеством Достоевского. Припоминал скрупулёзно, в деталях.
Перво-наперво я обстоятельно описал наш классовый поход в ЦТЮЗ. Там праздновали какой-то растянувшийся на месяцы сверх-юбилей и приурочили к нему супер-фестиваль. Копнули на столетия вглубь. Возродили всё что ставилось. Во всех городах с ТЮЗами. Без исключения. У завуча школы имелись связи в администрации театра. Она заполучила большую партию билетов. Для нашего класса она, по каким-то неподдающимся анализу соображениям, выбрала “Униженных и оскорблённых”. А было нам по 10-11 лет. Кто-то сумел отбрехаться подготовкой к районой олимпиаде по квантовой механике. Кто-то ещё чем-то. Кружком создания компиляторов естественных языков для девятнадцати тысяч шестьсот восьмидесяти трёх разрядных процессоров, который нельзя пропускать, например.12 Мой закадычный друган не вылезал со сборов по турбулентной гребле. Подавал большие надежды. А мне и остальным неприкаянным пришлось идти.
Спектакль был восстановлен точь-в-точь по постановке МТЮЗа 1979 года. Числа с набором нечётных цифр я почему-то запоминаю хорошо. И это было бы единственное, что осталось у меня в памяти. Если бы не два ярких взаимосвязанных эпизода. Один имел место на подмостках, другой в бельэтаже. Всё происходившее на сцене носило характер сонный, отдохновенный. Но, вдруг, игравшая роль злой героини дородная пожилая актриса принялась рвать платье на актрисе молодой, хрупенькой и маленького роста. Стали видны голые плечи и верхние лямки бюстгальтера. На этом разрушительные действия закончились. Наступила небольшая пауза. Служительница Мельпомены, что постарше, отступила в сторону и приступила к декламации словесных попрёков. С оттенками унижений и оскорблений, как мне показалось. Но полностью и внятно прослушать эту пылко-гневную тираду не пришлось. Рядом сидели ребята из другой школы. Постарше. Они не оценили контрастную задумку режиссёра и приняли импровизационное участие в спектакле. Кто-то из них выкрикнул на весь зал: “Дальше раздевай!” Мои одноклассники сидевшие чуть поодаль, ближе к проходу, среагировали бурно. Их могучий гогот заглушил возмущённые возгласы одноклассниц и остальных девочек в зрительном зале. На спинках кресел обозначились индикаторы нарушителей порядка. Причём только на тех, что занимали мои одноклассники. Инициаторов провоцирующих выкриков не зафиксировали. Искусственный интеллект в те годы был ещё так не совершенен. Менее чем через минуту в проходе между креслами появилась капельдинерша. На ней был строгий тёмно-синий костюм с эмблемой театра на левом верхнем кармане. В кино так изображали председательниц отделов демотического образования во времена принудительной интелектуализации. Она пригласила моих троих одноклассников на выход.
На следующий день было собрание. Классная руководительница, от которой ждали принятия хоть каких-то мер, построила свою обвинительную речь на отсутствии способности сдерживать смех. Ребята отделались устным порицанием.
Но не это главное. А главное то, что сюжета я так и не уловил и не запомнил. Даже когда сразу же после всего произошедшего отложил в сторону один роман, “Графиня Де Монсоро”, нашёл роман иной и одноимённый спектаклю и прочитал его от корки до корки. Перескок с французского на русский прошёл неудачно. Впечатление оставил лишь один эпизод из книги, в постановку, вроде, не вошедший. Там терпеливый доктор раз за разом готовил лекарство, разводя с водой порошок. А непослушная девочка, как бы нечаянно подталкивая подносимую ко рту ложку, это лекарство разливала каждый раз, как доктор уговаривал её это лекарство принять.
Сельма снисходительно прослушала эту историю. Обещала найти и пройти квест. Теперь с уверенностью, что, если доберётся до момента с доктором, это место точно её не застопорит. А о взыскании за смех прямо так и сказала: “Но это Ммунёк, там пукать надо было по разрешению пионерского галстука”.12 И я продолжил озвучивать свои достоевские воспоминания.
Теперь – Русская литература в старших классах. Я взял курс минимального уровня сложности. Достаточного для поступления в техникум для бортпроводников космолайнеров среднего класса в русскоговорящем анклаве. “Преступление и наказание”. В девятнадцать лет-то уж Достоевского можно осмыслить. Однако мне удалось этого избежать. Вновь нутро моё оказало непосильное сопротивление. Возвышенного порыва хватило лишь на убийство старухи процентщицы. Как только этот зарвавшийся философ обрушил топор на ни в чём неповинную её то ли подругу, то ли прислугу, я закрыл ридер и удалил файл. Зачёт сдавал интуитивно.
Сельма украдкой зевнула.
Проработав после техникума на направлении Земля-Луна, я попал на проект по буксировке астероидов на Марс. Нерентабельная затея. Кто её утверждал? Каждый раз, как мой напарник Тенгиз Ашишбхаи Агравал прицеплялся к очередному стыковочному узлу на очередном астероиде смежным траулером, в общий эфир уходил его позывной: “Грузите апельсины в бочках, братья Карамазовы!”13 Он был абсолютно убежден, что у него “very cute”14 хинди-грузинский акцент. Тенгиз окончил тот же техникум в Москве, что и я. Над ним подтрунивали, мол, диплом купил. Тенгиз только отмахивался в ответ: “Почему непременно купил? Подарили”.
Сельма сперва снисходительно улыбнулась, чуть разомкнув губы.15 Затем выразительно зевнула, приложив свою тонкую ладошку к широко раскрытому рту. А я лишний раз не украдкой полюбовался её тонкими длинными пальцами.
В общем, Тенгиз так уговаривал, что я решил узнать о Карамазовых хоть что-нибудь. И первым откровением стало обнаружение, что так называется роман всё того же Достоевского. Вторым – что уже на третьей главе я бросил чтение. И не потому, что счёл роман скучным. Наоборот. Это было нечто потрясающее. Но я, по всей видимости, ощутив то же, что и тот фантаст, подсознательно струсил и решил, что ещё не готов узнать о жизни всё, что нужно. Прозрения подобного характера были отнюдь не новы. Ровно то же и самое двумя годами раньше случилось со мной на пятой главе “Кандид или оптимизм” Вольтера.
Такой сентенцией я завершил свои изложения. Заметил, что Сельма спит, и ушёл к себе. Чрезвычайно довольный собой.16
Вернувшись в свой номер-люкс, я с необъяснимой остротой ощутил жажду потренироваться. Мечтал поменять род деятельности и стать литератором. Уже без малого два года нарабатывал писательские навыки. Пожалуй, именно с того меня и понесло с Достоевским, и филологический дух МакМёрфи не при чём.
Необычные условия сформировались в сфере сочинительского ремесла. В то время. Это был апогей войны рукотворного искусства и засилья в искусстве искусственного интеллекта. В плане литературы – рукотворного – в буквальном смысле. Издательства рассматривали только рукописи. Написанные на бумаге. Механические печатные машинки использовались какое-то время, но это начинание быстро заглохло. У одного из производителей группу сотрудников поймали на вживлении в корпуса машинок микрокомпьютеров. Через еле заметное подёргивание клавиш передавались подсказки. Пользовательские инструкции и коды активации покупались на чёрном рынке. Только за наличные. Отдельные попытки заполучить эти коды за грядущие гонорары успеха не имели. После этого неприятного инцидента остались лишь два издательства, не потерявшие доверия к печатному тексту. Они наладили производство своих собственных машинок. На постоянно перепроверяемых автоматических конвейерах. Работать с ними могли себе позволить либо добившиеся признания авторы, либо готовые бросаться деньгами, лишь бы попробовать себя на поприще. Печатать или писать можно было только в специально оборудованных офисах. Если писать, то обыкновенными перьевыми или шариковыми ручкам. Самые осторожные дорожившие репутацией издательства выдавали свои ручки с деревянными стержнями. Такие, что макают в чернильницы. Ставившим часто кляксы выделялись промокашки, но за отдельную плату. С биочипами не допускали. На входе в помещение желающие публиковаться оставляли всю свою нейтринонику17 и полностью переодевались в стерильной обстановке в выделенную офисным владельцем спецодежду. На соискания традиционных литературных премий номинировали только такие произведения. Альтернативные издательства, конечно, существовали. Для биочипированных авторов, использующих внешние базы данных с ИИ, печатающих с клавиатур и наговаривающих. Гонорары там были мизерные. Имена не на слуху. Конкурсы в этой области, однако, были популярны. Но их число и названия постоянно менялись. И премии там были смешные.
Я тренировал себя диктантами и просто переписыванием с виртуального экрана. Тексты получал с помощью литературных симуляторов. Надеялся, что они же и подскажут сюжет. На что я мог рассчитывать? От кого-то я слышал, может, даже где-то читал. Очевидно в статье какого-нибудь филолога, чего доброго, того же МакМёрфи. Писателем можно только родиться и увлекаться этим чуть ли не с детства. Желательно начинать с поэзии. Одна моя учительница младших классов, только-только окончившая педуниверситет, преподававшая одновременно английский и физику, на совмещённом родительском собрании обо мне так и сказала: “Отпетый технарь”. Я никогда не забуду её изумительного по красоте голоса. Голоса вместе и такого мягкого, и такого молодого, с задором звонкого.
А, благодаря МакМёрфи, я окончательно определился с языком, на котором буду писать. Раз русская литература давно в упадке, шансов выскочить, что называется – из ниоткуда – больше, чем, если бы я попытался писать на японском или французском.
На самом деле, о печальной ситуации с русской литературой я знал и так. Уже 100 лет не появлялось ни одного русскопишущего нобелевского лауреата. Я однажды прошёлся по списку. Обнаружил лишь две созвучные фамилии. В графе шедший в строчке следом за годом, фамилией и названием язык оригинала был не русский.
Анат Черненко получила нобелевку за небольшой сборник рассказов “Де твій будинок?”, трогательных и сильных.18 Я, изменив своим правилам, чуть ли не впервые читал художку в переводе. Украинский близок к русскому. Значит, потери должны быть незначительными. Перечитал один рассказ во французском переводе. После весь сборник на украинском в синхронизированном аудио с текстом формате. Анат же сама свои рассказы и начитала. Многое лучше прочувствовал, пусть и не понимал абсолютно всего. Благоговею от рубрики – читает автор. Ничего не могу с собой поделать. Лучше всех моему благоговению способствовали Камю и Апдайк. Жаль, что совсем не знал иврита. Анат переписала свои рассказы на иврит и сама же их повторно озвучила.
Далее по списку. Замечаешь что-то обещающую фамилию лауреата – Вахитов. Урал Вахитов. Роман “Разлуче́нные”. Язык оригинала – не родной и даже не освоенный. Башкирский. То, что автор ещё и соавтор переводов на японский и французский к ознакомлению с текстом не побудило. Рецензии отталкивающие. Каждый двухтретий оперирует термином – клевета. Клевета на нашу Великую победу над расовыми фобиями. Открыл первые бесплатные страницы. Преамбула “Основано на реальных событиях” отсутствует. Какая же тогда клевета? Прочитал анонс. Злобный навет и не более. Порочащий победу, но в узких рамках. Удмуртский юноша влюблён в башкирскую девушку. Им чинят всяческие препятствия. Его регулярно избивают. Ей то клок волос выстригут, то кислотой пытаются в лицо плеснуть. Литературный артефакт какой-то. Подобные случаи жестокости в действиях антирасистов не зафиксированы. Подустав от приключений, главная героиня знакомится с профессиональным андернетчиком.19 Из топовых. Участник Сыктывкар опен. Высокий, атлетического телосложения чернокожий бразилец. Выиграл в этом году два турнира AUP в Саскатуне и Пунта-Аренас. В Кергелене, закрывшим сезон турниров большого шлема, дошёл до полуфинала. Посеян под третьим номером (краткий анонс счёл такую информацию важной). В Сыктывкаре, в который главная героиня наведалась, выбывает в первом же круге. Через день она выходит за него замуж. Что ею руководило? Всеобъемлющее стремление к гармонии? Чувство вины? Её суженый пропустил две тренировки подряд перед началом турнира. Наступает счастье. Правда, встретив случайно того, своего первого возлюбленного через двадцать лет, девушка в слезах признаётся, что всё это время думала только о нём. А он женат на принцессе Малайзии. У него четверо детей. Я отложил прочтение авторских переводов до лучших времён.
Я мечтал и представлял, как там в список добавятся фамилия, имя – Форэ Зэнд, далее название повести или романа. И язык – русский.
Но мы отвлеклись.
Симулятор, вопреки забитым ключевым словам “постмодернизм”, “двадцатый век”, выдал какую-то мистику на грани фантастики и, похоже, залез в следующее тысячелетие. Первую главу я прилежно переписал, поработал над стилем. Некоторые предложения у симулятора вышли очень громоздкими. Пришлось вызывать построение лингвистических деревьев. Исправил одну чересчур перемудрённую метафору. Подбросил своих, спонтанно народившихся. Вторую главу лишь пробежал глазами. Тысяча вторая вольная трактовка евангельской темы. К тому же, все диалоги на арамейском. Переводы отдельно мелким шрифтом внизу. Не симулятор, а Лев Толстой и его “Война и мир”. До сих пор было проще.
И всё же полезное действие это действие производило. Меня клонило в сон. А может и само по себе. Ведь, не выспался.
Несмотря на заведомую бесполезность предпринимаемых усилий я улёгся в постель и запустил свой любимый фильм. Ленфильмовский римейк одной древней плоской голивудской ленты. Работало на засыпание убойно.
А затем я обнаружил, проснувшись и даже выспавшись, что, судя по всему, вздремнуть хоть чуточку получилось. Часа полтора, что неплохо. Этот “Крутой Рассольников” меня вновь спас. Теперь в совсем безнадёжной по печальному опыту ситуации. На каком же месте? Не иначе, меня убаюкал лимузин. Момент блокировки запаха каннабиса поначалу разочаровал. Но это было ожидаемо. Отель всё-таки. И уровень развлекалки, я знал это и без Сельмы, действительно, как было принято говорить когда-то, ниже теплика. Рябь в деталях дальнего плана. Об объёмности и чистоте звука и говорить стыдно. Высокие еле слышны. Вот, у меня самого была система! Отдал я её буквально за биткойны. Вместе с пэнтом. Как же назывался тот первый изначальный фильм, который римейкнули?… “The Big …” и тоже какая-то славянская фамилия. Его можно было смотреть только по спецразрешению. Кто-то обнаружил там элементы расизма. Мой сенегальский прапрадед часто повторял: “После расистов, я ненавижу антирасистов”.20