Константин Александрович Сутягин
Стальной Лес
– Это то, что я хотел услышать, профессор. Доброго аппетита, – усмехнулся Николай, развернулся и, закрыв за собой дверь, ушёл. Доктор постоял в прихожей ещё секунд десять, а затем рухнул на стоявший там же стул. Он достал из нагрудного кармашка домашней жилетки белый платок и промокнул им лоб. Платок в тот же миг стал мокрым насквозь. Этот Николай, который внезапно появился в квартире Ферье, был невероятно опасен и разрушителен. Он добьётся своих целей при любом раскладе, даже если сам при этом пострадает. «Спица в руке и в черепе пластина,» – говорил про него профессор в те времена. Действительно, переломы и различные травмы были не редкостью для такого индивида, но все повреждения заживали крайне быстро. Однако, сейчас господин Ферье размышлял над вопросом, обойдётся ли дело в этот раз хотя бы переломом?..
Глава 2: Мы выдвигаемся на рассвете
В речной воде лениво текущей Витерры играли яркие блики закатного оранжевого солнца, отражаясь куда-то ввысь. По слегка колышащейся поверхности неторопливо и грациозно плыли белые лебеди, изогнув тонкие шеи. Рассекая маленькие волны тихой реки, они были похожи на купеческие корабли, такие же богато украшенные, выделяющиеся на фоне других судов: рыболовецких лодок и военных кораблей. За этой картиной со своего любимого с детства моста наблюдал Николай, оперевшись на перила и время от времени бросая к лебедям отломок хлеба, на который они тут же набрасывались, на секунду теряя всякую грациозность и изящность. Со стороны такое казалось бы забавным, но за таким занятием Николай размышлял о своих дальнейших действиях, и о том, стоит ли вообще что-то делать? Будучи ещё курсантом Академии, он действительно почти не задумывался о своих поступках и, тем более, их последствиям. Он был общественно опасным человеком, и, зачастую, в учебной части поднимался вопрос об отчислении его из числа обучающихся. Спасало его в таких случаях разве что вмешательство отца – не самого влиятельного, но весьма уважаемого торговца, который каждый раз вступался за своего непутёвого сына, не желавшего думать ни о чём.
Николая частенько замечали за азартными играми в компании весьма сомнительных однокурсников, которые, в свою очередь, занимались мелкими кражами и прочими нечестивыми делами, по непонятным причинам не дошедшие до начальства. Отцу Николая было чрезвычайно стыдно за такое чадо, не пошедшее ни в трудолюбивого интеллигентного отца, ни в благодетельную и заботливую мать, и даже не в деда, известного своими увлекательными и забавными историями и рассказами, которые он, казалось, придумывал из воздуха за считанные секунды. Ни одной хорошей черты своих родственников он не перенял на тот момент жизни. А сам парадокс состоял в том, что ни одной отрицательной черты он тоже не перенял. Он не был болен своим делом, как отец, не был сердоболен ко всем подряд, как мать, и ему не свойственно было приукрашивать всё и вся, как это делал его дед. Николай был просто строптивым, эгоистичным и жадным до денег, ощущений и признания молодым парнем.
Собственно, в этом и крылась причина такого его поведения: он просто хотел признания. Будучи гимназистом, Николай не был отличным учеником, его оценки были хорошими, но его родителям было недостаточно просто хорошей учёбы. И мать, и отец его были людьми образованными и умными, оба закончили местные гимназии и Сагарский Университет по разным специальностям, и хотели, чтобы их сын тоже заканчивал и без того престижную гимназию с отличием. Зная свои пределы, Николай понимал невозможность их желания, но также он понимал и невозможность донесения этой мысли до них. Поэтому он прикладывал все усилия к учёбе, которых всё равно оказалось недостаточно для оправдания родительских ожиданий. Естественно, ни о каком улучшении с ними отношений после такого речи и не шло, и Николай ощутил на себе родительскую немилость. Прошёл год после его выпуска из гимназии, и он поступил в Военно-Морскую Академию, пытаясь хотя бы воплотить в жизнь свою ещё детскую мечту – стать капитаном большого военного корабля. Но и здесь он встретил сопротивление со стороны отца и матери, ведь по их мнению военная служба, где бы то ни было, была недостойна человека со «светлым» умом. «Хоть при дворе Императора служи, а опытный механик всё равно лучше тебя будет,» – всегда говорил его отец, Фёдор Багровский, с усмешкой поглядывая на броненосцы и эсминцы, проплывающие мимо побережья Сагара. Но когда в моряки стал метить Николай, ему уже было не до усмешек.
Тогда юному Багровскому опостылело такое отношение к нему, и он решил, во что бы то ни стало, заполучить признание: неважно от кого, и за какие заслуги. А самой простой публикой для этого стали новые однокурсники с не очень чистой репутацией. И требования для этого у них совсем низки: делай то, что от тебя ожидают, не забастуй против «пахана», и тогда сможешь считаться у них своим, хотя это понятие весьма растяжимое. В разговоре с тобой они будут называть тебя «братом», «братаном», «дружище» и прочими словами повышенного доверия, но между собой ты будешь для них не больше, чем болванчиком, которому можно поручить пыльную задачу и на которого в случае чего можно спихнуть всю ответственность. Тогда Николай впервые встретился с Авантюристом – его вторым олицетворением. Опасным, эгоистичным и тщеславным. Безусловно, он и сам был не рад такому появлению, но понимая, что это его единственный билет к признанию, принял этот факт как должное. Таким образом, кооперируясь со своей второй натурой, он творил, практически, всё, что придёт в его больную голову, чтобы выставить себя решительным и смелым. Но, оставаясь наедине с собой, Николай, бывало, в прямом смысле, хватался за голову руками и сокрушался, размышляя, что он делает со своей жизнью, и в том ли направлении движется.
Так летели годы, Николай подходил ко времени выпуска из курсантов и посвящению в офицеры. Тогда его отец и решился на беседу с сыном, чтобы окончательно понять его цели. Фёдор Александрович подозвал своего сына после обеда в выходной летний день. Они сели в беседке в саду отцовской усадьбы, под тенью липы. Николай было думал, что он снова будет лишь придираться к очередным проступкам, но Фёдор, будучи умелым торговцем, начал издалека.
– Напомни мне, – заговорил он, втянув носом душистый аромат летнего сада, сохраняя безмятежность, присущую сказочному великану, – скоро ли вас посвятят в морские офицеры?
Этот вопрос поставил Николая в тупик, ведь он не оправдал его ожиданий.
На первый взгляд, это была совершенно безобидная заинтересованность, и ничего она в себе не скрывала.
– Говорили, что в конце этого месяца посвятят, – отвечал он, немного подумав над тем, что здесь не так, – а почему ты спрашиваешь?
– Ничего особенного. Всего лишь хочется узнать, когда мой сын из молодого человека станет настоящим военным. Да, мне немного не по нраву такая отрасль, но само осознание того, что ты своими усилиями добился такого высокого места вызывает… Гордость. Довольно сильную, причём. Не то чтобы довольство, или радость, а гордость.
Тут сердце буйного парня дало трещину. Небольшую, но достаточную для некоторого ослабления. Ведь это именно то, чего он добивался долгие годы, самыми нечестивыми способами, но до конца всё ещё не верилось, и Николай не решался бежать навстречу.
– Но разве… Несмотря на все мои выходки ты… всё равно гордишься? А я думал, что позорю свою семью. Разве не так? – спрашивал он сбивчиво.
– Да, всё в порядке, – спокойно отвечал Фёдор Александрович, – и более того: в таком твоём поведении виноват я, – в этот момент глаза Николая округлились и расширились от удивления, – я понял, из-за чего ты всё это вытворял. Раньше я думал, что это просто юношеская строптивость, и всё пройдёт со временем, но потом осознал, что причина кроется гораздо глубже. Сын мой, я никогда не был тобой доволен. Всё, что я делал – это требовал. Я всегда требовал от тебя больше, чем есть на данный момент, а когда ты достигал его, я ставил новое требование, даже не похвалив за достигнутое. Всю твою жизнь. А ты это запоминал, и копил в себе. Твоя мать всегда выступала за хотя бы небольшое поощрение, но не смела перечить мне. А потом накопленное дало о себе знать, когда ты пришёл в академию. Ты хотел получить хоть малую толику уважения, которое тебе полагалось за все старания. Прости меня за это. Ты и вправду тот, на кого мне бы следовало равняться. И я никогда не говорил, что люблю тебя. Никогда не говорил, что люблю собственного сына, свой венец творения. Непростительный грех с моей стороны. Так вот я хочу, чтобы ты знал: ты не такой хороший, как я. Ты гораздо лучше меня во всём. Я люблю тебя, Коля. Прости, что никогда не говорил этого.
По щеке Николая, с его стальным характером, потекла слеза. Наверное, первая за двадцать лет. Если минуты назад он ещё не верил в происходящее, то теперь сомнений не осталось. Наплевав на интеллигентность и приличие, с катящимися из глазниц слезами, он бросился в объятия отца, всю жизнь бывшего таким строгим и неласковым, а сейчас показавшего себя с совсем другой стороны. С такой, с которой Николай мечтал увидеть его всю жизнь.
– И я тебя, пап, – только и смог выдавить он. Раньше он никогда не позволял себе называть так отца, это считалось неуважением, но теперь вряд ли кто-то обращал внимание на формальности.
Рядом с плававшим в ожидании лебедей куском хлеба, в воду капнула слеза. Багровский заметил это и быстро стал вытирать лицо краем рукава, оглядываясь, не заметил ли такой слабости кто-то из посторонних. Но неспешно прогуливавшихся по вечернему Сагару интеллигентов и торопившихся домой с работы пролетариев, похоже, мало волновали дела среднего роста мужчины в синем сюртуке, оперевшегося на ограждение моста и уставившегося в водную речную гладь. Ну подумаешь: любуется водицей и любуется, чёрт бы с ним. Николая это немного успокоило, но для перестраховки он достал белый платок и промокнул его уголком глаза, чтобы ни одна предательская слеза не выкатилась оттуда, и никто не смог увидеть такого провала.
А поводом для такого погружения в прошлое послужило серьёзное размышление о своих целях. Раньше аргументом вызывающего, безбашенного и даже аморального поведения Николая была нехватка признания, корнями уходящая в детство. В целом, это всё было оправдано, причём сильно и почти нерушимо. Но что заставляло его снова пускаться в опасные авантюры? Доктор Ферье выразился совершенно правильно: он собирался гнаться за туманом. Неясная идея существования какого-то Стального Леса, в которую не поверит никто в добром здравии. Что же это было? Кто-то скажет, что это всего лишь агония перед гибелью, кто-то назвал бы это поиском приключений на свою голову. Но для Николая это была надежда. Да, она была призрачна, как туман, и маловероятна, как попадание молнии или назначение рыбака на пост министра экономики самим Императором. Но она была. И всё это планировалось для выживания. А кто более подходит для такого дела, чем сорвиголова, для которого нет слова «невозможно» или «точно»? Вряд ли такой человек найдётся..
Докрошив остаток булки лебедям, он развернулся и упёрся взглядом в башню Инженерного Университета, на бронзовой кровле которой играли последние лучи майского солнца. Немного подивившись на архитектурное чудо Сагара в лучах вечернего заката, Николай вдохнул через нос, набрав свежего речного воздуха и отогнав нахлынувшие воспоминания. В мае погода коварна тем, что на смену теплому и свежему дню приходит довольно холодная, почти осенняя, ночь. Если задержаться на улице без тёплого пальто, можно легко простудиться, что для Николая могло стать серьёзным осложнением, с его-то хворью. Он посмотрел на циферблат карманных часов: без двадцати минут семь часов вечера, и направился в сторону своей квартиры, по прежнему взвешивая в голове все «pro» и «contra» весьма опасной, но единственно видимой затеей.
Около семи капитан Багровский уже был дома. С утра балкон был весьма полезным и приятным дополнением к квартире в трехэтажном доме на окраине города: весной нет ничего приятнее чашки кофе с омлетом и свежей булкой за небольшим круглым столиком на балконе, а летом можно было уютно провести время, созерцая восход солнца над Витеррой ранним утром. Но вечером стеклянная дверь балкона превращалась в огромное тёмное око ночи, беспрестанно наблюдающее за тобой, пока ты спишь. Это создавало крайне тревожное ощущение, тем более, после чтения хорошего приключенческого романа с примесью ужаса, который оставлял в подсознании неприятную едкую мысль, что всё это может быть реально. Кроме того, от тонкой перегородки из тонкого стекла и такой же тонкой древесины, разделявшей родную квартиру и огромное пространство окружающего мира, по ночам постоянно веяло прохладой, которая зачастую мешала спокойно спать. Николай сидел за обеденным столом в столовой, доедал жаркое и глядел в стеклянную дверь, за которой простирался Сагар, погружённый в тёмно-синий мрак, часто прорезанный светом фонарей.
«Если так подумать,» – вёл он внутренний диалог сам с собой, ковыряя вилкой кусок мяса, – «если это и вправду моя последняя надежда, то это весомая причина пуститься во все тяжкие и отказаться от здравого мышления. Хотя, зачем метаться из крайности в край, будучи либо предельно воспитанным господином, либо сугубо противоположным ему сумасшедшим? Можно ведь точно найти какой-нибудь компромисс. Нужно лишь выяснить, где находится эта золотая середина, и не сходить с неё.»
Размышления Николая прервал осторожный, но хорош слышимый стук во входную дверь. Стрелки серебряных карманных часов показывали, что время потихоньку близилось к одиннадцати часов вчера. Сам факт того, что кому-то заблагорассудилось наведаться в квартиру целого капитана второго ранга на ночь глядя уже давал некоторый повод насторожиться. Он поднялся со стула и, пребывая в напряжении, подошёл к двери. Несколько секунд он стоял недвижимо, слушая звуки за дверью, и вскоре стук повторился. Тогда Николай отворил дверь и голова его наполнилось неоднозначными эмоциями. На пороге стоял Висконт Климов, его бывший однокурсник. С одной стороны, это был сюрприз – увидеть давнишнего приятеля после долгих лет. А с другой стороны, этот сюрприз был не очень приятным… Дело в том, что Климов был одним из той паршивой компании, в которой Багровский, ещё будучи курсантом, творил неблагодарные и небезопасные вещи, из-за которых он постоянно конфликтовал с семьей и преподавателями. Только, по итогу, Николай смог пройти посвящение в офицеры, и прошёл службу аж до капитана второго ранга, а Висконт, несмотря на все усилия его родных, так и не закончил обучение и пошёл по кривой дорожке, на которую ступил ещё в Академии. Однако, Николай не знал об этом. Известная ему судьба его однокурсников часто заканчивалась на выпуске из курсантов, или, в лучшем случае, на его уходе в отставку. И про Климова он знал не больше, чем про остальных парней из той компании. Он уже забыл про непутёвого приятеля, и теперь он стоит у него в дверях, в двенадцатом часу ночи, и странно улыбается.
– Ну здорово, Никола, – хмыкнув, произнёс он и прищурил глаза. Выглядел он, по меньшей мере, неопрятно, а в большей степени, как человек, только вышедший из запоя. Темно-каштановые волосы были напрочь засалены и, казалось, не знали о существовании такого инструмента, как расчёска. Некогда зелёные глаза ныне светились краснотой лопнувших сосудов, а весьма давно небритая щетина заполонила собой все щёки и подбородок этого неприятного лица. Одет он был подобающе: простая коричневая куртка, наподобие тех, которые носят рабочие сагарских фабрик, но гораздо более грязная и вымазанная чем-то прочно въевшимся в одежду, на ногах были надеты слегка мешковатые грубые брюки цвета охры со множеством карманов и теми же пятнами, что и на куртке. В качестве обуви он выбрал старые и потрёпанные даже для рядового пролетария кирзовые сапоги, подошвы которых были сплошь залеплены грязью, и издававшие ввиду того глухой топот при ходьбе по твёрдому полу, заместо характерного звонкого и тяжёлого грохота, – как твоё ничего, братишка? – И тебе доброго вечера. Да вот, потихоньку, живу себе спокойно, тихо и мирно, – прокашлявшись, ответил на почти риторический вопрос Николай, сделав акцент голосом на «спокойно», – и чего это ты обо мне вспомнил, Висконт, да на ночь глядя? Как нашёл меня?
Климов поморщился, едва его ушей коснулся звук полного его имени и демонстративно закатил и без того скверно выглядевшие глаза. Никто в их небольшой группе не любил, когда в их отношении приятели использовали полные имена.
– Какой я тебе Висконт, напряги извилины, – презрительно вздохнул он, – как будто я тебе, чёрт возьми, чужой человек. Виски, или Вискарь, как обычно. Пожил немного среди белоручек, и сам таким же стал, аж смотреть противно. А добыть информацию о том, где живёт тот или иной господин, для меня проще чем репу почесать. Чем занимаешься-то в жизни, господин капитан второго ранга? – произнёс он с явной насмешкой. Теперь скривился уже Багровский.
– Не иронизируй, и не называй меня так, я тебя понял уже. В отставке я, года два уже как. Содержание получаю, грех жаловаться, а так нигде не работаю. А ты, собственно, с какой целью интересуешься?
– Отставка – всего лишь отмазка, дружище, – неприятно улыбнулся Виски, прищурив глаза, – ты просто просиживаешь свою задницу в тёплой уютной квартире, довольствуясь малым, а серьёзные деньги проходят мимо тебя. Ты мог бы жить по-другому. Жить в золоте, ни в чём себе не отказывать, и ни секунды не задумываться о своём состоянии.
– А что же ты, дружок-пирожок, сам в обмотках ходишь, если знаешь, как кататься аки сыр в масле? – с ехидством посмотрел на Климова Николай. Этот вопрос явно поставил того в неудобное положение, и он стал хватать ртом воздух, пытаясь найти стоящий ответ на такую провокацию.
– Это тебя не касается, – зашипел он обиженно, – двух пар рук для этого недостаточно, нужно чуть больше.
– Какое ещё дело? И почему двух пар? С тобой разве есть кто-то из прежнего состава? Ты же прекрасно знаешь, что я со всеми сомнительными делишками завязал ещё в Академии, и меня это не сильно-то волнует.
– Подумай головой, Никола, – покачал головой Висконт, – ведь когда-то ты был неплохим болтуном, прямо дипломатом. И вместо того, чтобы просиживать в четырёх стенах, дожидаясь старуху с косой, ты мог бы жить на широкую ногу и вести активную жизнь.
Действительно, когда Николай состоял в их группе, у него были сильные способности работать языком, а знающие об этом люди поэтому называли его Болтуном. Он мог заговорить сторожа крайне непримечательной обывательской беседой, выпытать любую информацию из человека без пыток и побоев, обмануть простака и убедить его сознаться полиции в проступках, которых не совершал. Внезапно, в затылке у капитана Багровского будто кольнула маленькая иголочка. А ведь отчасти Вискарь был прав: в квартире ему оставалось разве что ожидать встречи с богом, которая, впрочем, не заставит себя долго ждать. А вспомнив про свой недавний порыв страсти авантюриста, он и вовсе засомневался, не стоит ли выслушать предложение Климова, вместо того, чтобы прогнать его из своего жилища? Он хотел уже развеять мысли об этом, как друг маленький вопрос к самому себе лишил его всякого желания сопротивляться: «Стальной Лес, кроме как риском и поддержкой кого-то опытного, ты вряд ли найдёшь. И белоручкой остаться тоже не получится, так что думай, Багровский». Он замолчал секунд на десять.
– Выкладывай, – сухо и немного презрительно сказал он. Если раньше Висконт просто улыбался, то сейчас он буквально расплылся в улыбке, обнажая кривоватые зубы, загрязнённые следами сотен выкуренных махорок и начальными парадантозными симптомами.
– Рад, что ты в деле, – рассмеялся он, ткнув капитана кулаком в плечо, отчего тот рефлексивно отряхнул место тычка, – как я уже сказал, есть одно дельце, для которого пригодился бы твой подвешенный язык. Не боись, никакого нелегала, – быстро поспешил успокоить Багровского Виски, заметив ставшее серьёзным его лицо, – совсем наоборот: сделаем худо нелегалам…
– Климов, ты совсем с головой не дружишь? – перебил его Николай, вытягивая руку знаком «стоп», – наши прошлые дела – ещё куда бы ни шло, но бандитская разборка – это то, на что у тебя, друг мой, кишка тонка. Ты хоть представляешь, что с нами сделают? И не один десяток раз повторят после того.
– Никола, не будь ты бабой! Это никакие не бандиты, они сами сопляки. Всего-то какая-то маленькая конторка, занимающаяся тем, что устраивают на «черную» работу нелегальных мигрантов. Настолько маленькая, что о ней не знает ни одна банда, и что все думают, будто этих человечков просто так берут грузчиками и дворниками. Да и к тому же, что они сделают? Не побегут же они в полицию жаловаться! Их там самих с радостью повяжут.
– Нет, полиция им и не понадобится, – с иронией заметил капитан, – они нам сами кишки выпустят. Я тебе говорю, даже побирушек, просящих милостыню на улице всегда кто-то крышует, а тут целую контору никто на счётчик не ставит! Не бывает так, брат. Ты-то точно должен знать по этой теме больше моего, а тут такую чушь болтаешь. И вообще, как и что ты собрался делать?
– Я же тебе говорю: никто о конторе не знает, а мы знаем. И даже если крыша у них всё же имеется, я продумал наши действия. Мы притворимся бандитами, вооружимся парой пистолетов, для вида, закроем лица и потребуем плату за крышу. А сделаем всё так, чтобы это выглядело, будто мы бандиты одного маленького картеля. Таким Макаром, если покровители есть, они решат, что это какая-то банда пытается увести у них деньги, и будут по всему городу искать несуществующую банду, а мы уйдём с их деньгами. Ну а если покровителей нет, то всё ещё проще: никто никого разыскивать и не будет. Согласись, что-то в этом есть, а? – Висконт широко улыбнулся, в ожидании глядя на Николая.
– Возвращаемся к предыдущей теме, – холодно произнёс тот, – ты затеял бандитскую разборку. Называй вещи своими именами, Виски. Кроме того, ты думаешь, что мы возьмём не то что бы хорошую, а хотя бы нормальную сумму с тех, кто дерёт последние копейки с мигрантов? И как ты намереваешься строить из себя бандита? Из тебя же бандит такой же, как из меня любитель риска.
– С миру по нитке, Никола, с миру по нитке, – рассмеялся Климов, собираясь чиркнуть зажигалку и поджечь краешек махорки, на что тут же получил угрожающий жест кулаком перед носом, – они собирают копейки, а копят состояния, иначе им было бы не выгодно содержать нелегалов. А что касается маскировки, бандита будешь изображать ты, для чего нам и нужен оратор. Ты же по-любому знаешь, как обычно говорят такие люди, – он указал кивком на забытый в прихожей на табурете томик популярной на то время повести про дела одной группировки, – а мы с Лёней будем так, для устрашения. Выглядим-то мы чутка опаснее, чем ты.
Рослый, сто девяносто с чем-то сантиметров капитан с широкими плечами оглядел с ног до головы Висконта, худощавого, неопрятного и едва дотягивавшегося рукой до макушки Николая. «Ты шутишь что-ли?» – хотел сказать он, но промолчал. Леонид, тоже бывший однокурсник Багровского и Климова, вместе с ними участвовал в сомнительных делах раньше, но сейчас Николай не знал о его судьбе, и даже не вспоминал о нём до сего момента.
– Кровин тоже с тобой? Надо же, тебе удалось подбить на это хоть кого-то. Но вопросы не закончились, ещё нет. Откуда вы будете брать пистолеты? Нам их понадобится не меньше трёх.
– Вот он как раз и раздобудет стволы, так что об этом не беспокойся.
– А план подхода, отхода? Он у вас имеется?
– Ты думаешь, если бы мы были такими умными, то я пришёл бы к тебе? – с намёком улыбнулся гнилыми зубами Виски.
– Так, давай подытожим, – Николай ухватил большим и указательным пальцами переносицу, уставившись в пол, – ты хочешь предложить мне бандитскую разборку в самом чистом виде, у вас нет в этом даже теоретического опыта, из оружия у нас только пистолеты непонятного качества, наш состав – кап два, человек, похожий на Плюшкина, и Лёня, ставший неизвестно кем, наша возможная добыча – шиш да маленько, неоправданный риск и возможность закончить свою жизнь в ближайшие дни. Как ты думаешь, будучи в добром здравии, я соглашусь на такое «заманчивое» предложение?
– Ты и не обязан, дружище, – произнёс Висконт с таким видом, будто его идею только что не разнесли в пух и прах неоспоримыми аргументами, – но если Кровин согласился, то это что-то да значит?
Леонид Кровин действительно был человеком не глупым, и его мотивация присутствия в банде что раньше, что сейчас была неясна. Он постоянно отмахивался на такой вопрос, мол «нужны деньги», или «мне так хочется», но всем всегда было понятно, что он что-то недоговаривает, однако, сказать об этом напрямую никто не решался. Возможно, если его это чем-то заинтересовало, то Климов говорил правду, и был шанс неплохо поживиться?
– Я подумаю, – тихо и угрюмо сказал он, всё еще глядя в пустоту, сдвинув брови к центру.
– Я тебя понял, Никола, но времени у тебя не то чтобы много. Выступаем на рассвете, часов в пять от нашего любимого во времена Академии трактира. Надумаешь – приходи, у нас снаряжение найдётся и для тебя. А если нет – то мы провернём всё вдвоём с Лёней, но уже в виде ограбления, что, разумеется, опасней любой маскировки. Доброй ночи, не позволяй себе кусать клопов! – рассмеялся Виски, закрывая входную дверь. В следующий миг из подъезда донёсся жуткий грохот кирзовых сапог. Видимо, за время беседы грязь на подошвах высохла и более не мешала им грохотать при ходьбе по всевозможным твёрдым поверхностям.
Теперь Николай снова остался наедине с собой и своими мыслями. Один против целого фронта ранее, и один против огромного роя сейчас. Мысли теперь были не организованными и идущими ровными шеренгами друг за другом, не были взаимосвязаны, а роились и кружили над головой такого крохотного, в сравнении с этой армадой, Багровского. К размышлениям про Стальной Лес, про таинственную местность Загравена и про болезнь добавились вопросы, на которые мало кто мог бы дать ответы, и ещё меньше тех, кто собирался бы их дать. Откуда взялся Климов? Почему он решил обратиться именно к капитану, а не к кому-то более опытному в таких делах? И почему столько всего свалилось на Николая за один непримечательный майский день? Ещё его терзала мысль: пойти ли на это дело? Поддаться ли на наглую и такую бесперспективную авантюру ради, возможно, ничего? Мыслей было много, но все они были связаны одним признаком. Риск.