Константин Александрович Костин
Призрачная пуля

Глава 4

Нет худа без добра. Оставшись без армянского, взамен я получил час-другой свободного времени, которое мог потратить столь же бездарно как и свою предыдущую жизнь. И, вероятнее всего – последующую, сколько там ее осталось.

Отойдя в тень, я утолил жажду из шланга садовника, поливающего завядшие цветы. Поток воды ломал засохшие стебли и стекал в самый ад через трещины в почве газона, смешивая солнечные искры и черноту земли, унося в недра планеты частичку жара поверхности.

Мимо пронеслась ватага мальчишек, играющих в войнушку. Да, в детстве мы тоже играли в большевиков и белогвардейцев. Правда, тогда не имело значения, кто победит – в конце всегда приходили родители и, что победители, что проигравшие – все подвергались одинаковым репрессиям – отправлялись копать огород, полоть грядки или чистить снег. Степень наказания зависела от времени года. Но я почувствовал небольшой укол зависти. Зависти беззаботному детству, которому еще предстоит постичь тайны разочарований и сделать первый шаг во взрослую жизнь, глотнув выпивки, нещадно вымарывающей из памяти все невзгоды, топящей боль в омуте забвения.

К "Малахиту" я прибыл намного раньше обозначенных восьми часов. И на удивление трезвый в это время дня. Монолитная высотка вызывала восхищение и зависть своей стойкостью – она единственная не исходила вонючим потом. С меня же текло, как с нильского крокодила. Рифленая рукоять Вальтера, заткнутого за пояс, нещадно натирала спину, а я не мог воспользоваться рецептом, данным самому себе и обезболить нутро сорокаградусным эликсиром. Утешало лишь то, что вскоре я получу остаток гонорара за трость и уж тогда капитально подлечусь. Все же есть нечто волшебное в коньяке. Заливаешь его внутрь, а болеть перестает снаружи. С обычной водопроводной водой так не получается – миллион раз пробовал. Оттого и перешел на более здоровую диету.

Возле гостиницы, несмотря на погоду и относительно ранний час, скопилась целая туча народа. Часть проспекта оградила черно-желтая, как раскатанная катком пчела, лента, рядом задумчиво пялился в пустоту, раззявив беззубый рот, милицейский Москвич, а чуть поодаль копошились мои бывшие коллеги. Кикнадзе, стоявший в оцеплении, приметив меня, демонстративно отвернулся, нервно поправляя ППТ на плече.

Я не упустил возможности утолить свое любопытство, подойдя к ленте вплотную. Сержант продолжал делать вид, что не замечает меня. Стыдно! После нашей предыдущей встречи приклад его автомата стал для меня что родным!

Впрочем, ничего особо интересного за ограждением не оказалось. Рояль, блестящий черным лаком, разметавший по мостовой свои деревянные внутренности, выплюнувший на асфальт черно-белые костяшки, подобно гимназистке, выплевывающей спирт, впервые попробовав блаженный напиток. Из-под инструмента торчали чьи-то ноги в бежевых брюках, бежевых сандалетах и черных носках. Я не знаю – судьба то была или дело рук человеческих, но возмездие совершилось абсолютно справедливо. За такое совершенно точно убивать нужно. Он бы еще галстук с кедами напялил!

Какое же это счастье, что я не ломал голову, что одеть, подобно красной девице. В моем гардеробе хватало одного костюма, одной сорочки, одной шляпы и одного плаща. Каюсь, носков и трусов – две пары. Зато туфли – все равно одни. Черные, как нагар в стволе моего Вальтера, отлично сочетающиеся с носками и трусами любого цвета.

Поднявшись на нужный этаж, я затушил сигарету в кадке с фикусом, с удивлением отметив влажность грунта. Так их поливать, что ли, нужно? Может, оттого у меня в конторе цветы и не приживаются, что я их не поливаю? Нужно будет запомнить. Вопреки обыкновению, я вытер испачканные землей пальцы не о брючину, а об бессовестно чистую стену, кичащуюся своей девственной зеленью. Хотелось произвести благоприятное впечатление на нанимателя.

– Входите, открыто! – последовал отклик на мой стук в дверь.

Я, придушив свою гордость, не заставил просить себя дважды и вошел в номер. Здесь находились двое – агроном и женщина… женщина, которая, несмотря на свой возраст, выглядела просто великолепно! Есть такие женщины, настоящие женщины, что с годами становятся лишь лучше, как хороший коньяк. Да, бывали такие времена, когда я пил только хороший коньяк и встречался только с хорошими женщинами. С годами испортилось и то, и другое. Впрочем, могу похвастать, что я и сам приложил руку к тому, чтобы испортить многих хороших женщин. И не только руку, если вдаваться в подробности.

– А, Юрий Владимирович, – воскликнул хромой. – Позвольте вам представить…

– Котов? – удивленно произнесла Ирина. – Котов – ты, что ли?

– Да, моя радость, это я, – усмехнулся я, приподняв край шляпы в знак приветствия.

– Боже мой, Котов! – Казакова заключила меня в свои объятья, запечатлев на щеке поцелуй, еще более жаркий, чем раскаленный воздух Чикагинска. – А ты с выпускного ничуть не изменился! Даже одеколон тот же! Французский?

– Армянский, – смущенно поправил я.

– Да не важно, – отмахнулась моя одноклассница. – Я чертовски рада тебя видеть, Котов! Оу… – внезапно помрачнела она, заметив мой окольцованный золотом безымянный палец. – Давно женат?

– Немногим более, чем разведен, – подмигнул я.

– Стало быть, это ты будешь охранять мое прекрасное тело? – заметно повеселела женщина. – И искать моего убийцу, если вдруг не получится?

– Типун вам на язык, милейшая Ирина Петровна, – ужаснулся Комаров.

– Ладно вам, Виталий Иванович, – подмигнула мне давняя подруга. – За Котовым я как за каменной стеной!

– Кстати, – опомнился я. – Вот ваша трость. Хотелось бы получить расчет…

Мужчина придирчиво осмотрел находку, крякнув несколько раз, обнаружив новые царапины, помусолил слюной палец и попытался затереть повреждения. Без особого успеха, но, как говорится, возвращенному коню в зубы не смотрят. А долг – платежом красен.

– Там, кажется, оставалось тридцать шесть двадцать? – нахмурился агроном.

– Ну… – протянул я. – Не совсем. Мы не оговорили накладные расходы. Там как раз тринадцать восемьдесят и набежало. Так что с вас ровно пять червонцев!

– Да как так-то? – возмутился Комаров. – Помилуйте, милейший! У нас же был уговор!

– Как пожелаете, – пожал я плечами. – Уговор дороже денег. Так что я вполне могу вернуть трость туда, откуда я ее взял, и получить за нее рябчиков двести… а то и все пятьсот! Поверьте, я узнавал.

– Да не жилься ты, Виталий Иванович, – хлопнула мужчину по плечу Иришка. – Заплати человеку. Ему еще мою жизнь от призраков охранять!

– Как скажете, Ирина Петровна, – скрипнул зубами хромой.

Нельзя сказать, что моя жизнь сильно изменилась к лучшему, но, с полтинником в кармане – гораздо веселее, чем без полтинника. Полтинник – это такая сумма, которую можно не только пропить, но и проиграть в преферанс! Чую, в карты мне сегодня повезет!

– Отвыкла я от Чикагинска, – вздохнула Казакова. – Рояли эти… в Финской ССР так часто не падают! Да и сервис так себе! Представляешь, только сегодня купила туфли, выставила за дверь с запиской – чтобы покрасили подошвы красным лаком, через полчаса туфлей уже нет и никто не знает, где они есть!

– А зачем тебе красить подошвы красным лаком? – удивился я.

– Ну… хочу я так! В конце концов – почему бы и нет? Одни любят, когда калоши красные изнутри, а я люблю, когда подошвы красные снаружи! Котов, что ты с расспросами пристал? Ты детектив, или МГБшник?

– Тут дело темное, – покачал я головой. – Туфли найти – это тебе не трость! Дорогие, небось?

– Дорогие, ГДРовские. Три сотни отдала. Сколько ты там берешь? Полтинник? Я заплачу.

Иришка достала из сумочки зеленоватую купюру, манящую своей шероховатостью, и протянула ее мне. Я, привычным жестом глянув на просвет, сунул банкноту в карман. Вообще, учитывая, что сотворила одноклассница с беспорочным юношей, каким я был в школьные годы, стоило бы удвоить таксу, да трезвый ум, как обычно, подвел в самый неподходящий момент.

– Какая порода, окрас, на какую кличку откликаются?

– Кто – откликается? – не поняла одноклассница.

– Как – кто? Туфли!

– А… Salamander, такие бирюзовые, внутри – кремовые, на высоком каблуке. Котов, ты записываешь?

– Да-да, – кивнул я. – Записываю. В голову. У меня из головы еще никогда ничего не пропадало! Это же, в конце концов, не карман! Кстати, а чего мы на сухую голову? Столько лет не виделись! Может, сбрызнем это дело?

– О! – щелкнула пальцами женщина. – Шампусика?

– Э…

– Винца?

– Ну…

– Виски?

– Ты знаешь – да, – еще раз кивнул я. – Виски – самое оно. Прекрасный выбор красивой женщины!

– Ой, Котов… – кокетливо отвела глаза Иришка.

Не забыв при этом выпрямить спину и выставив вперед свою и без того объемную грудь, заставив вспомнить выпускной вечер, проведенный в каморке под лестницей, в компании одноклассницы и бутылки Шустовского. Эх, молодо-зелено… был бы я постарше – взял бы вторую бутылку.

Глава 5

Вопреки всем невзгодам, вчерашний день я не закончил трезвым. Не начинал трезвым и день сегодняшний. Не то, чтобы у меня сильно пересохло в горле, просто было чертовски приятно употребить с самого утра, сделав натруженную за ночь голову легкой и свежей.

В фужере плескался, оттеняя темную фанеру столешницы своей бледностью, Havana Club. Между пальцами дымила кубинская сигарета. Вентилятор с насадным рокотом перемалывал фарш растопленного воздуха, разбрызгивая прохладу по кабинету. Виски нещадно ломило, но то была приятная боль – боль человека, хорошенько угостившего собственную печень минувшей ночью. Удивительно, насколько меняется мировоззрение в зависимости оттого, с какой стороны бокала смотреть на этот прогнивший мир!

Так вышло, что в моей жизни была единственная женщина, заслужившая полное и всецелое мое доверие. Женщина, ни разу не обманувшая меня. И имя ей – Интуиция! После встречи с Иришкой интуиция подсказала мне, что честно заработанной сотне найдется более выгодное вложение, чем выплата долгов. И интуиция меня не подвела!

– Ага, – протянула Даша, вернувшаяся с обеда. – Так я и знала! Уже накидался!

– Имею право, – лениво ответил я, вываливая на стол горсть смятых купюр. – У меня были удачные инвестиции.

– В баре?

– В преферансе.

Про то, что я и в баре немножко проинвестировал в себя, я счел разумным промолчать, чтобы помощница не спустила с цепей диких псов нравоучений. Хотя и эти вложения я считал весьма успешными, о чем красноречиво напоминала головная боль и сухость во рту.

– Котов, ты фужеры хоть иногда моешь? – сморщила носик девушка.

– Зачем? – пожал я плечами. – Я их дезинфицирую.

– К тебе сегодня снова приходил этот вчерашний… с Иришкой, – добавила секретарша, с особой язвительностью выделив последнюю фразу. – Обещали вернуться после обеда.

– Он ничего не забыл? – поинтересовался я, окидывая взглядом кабинет.

– Нет, сегодня ничего не забыл.

– А жаль, – разочарованно вздохнул я. – Лишний полтинник мне не помешал бы…

Подышав на кировский "Маяк", я протер циферблат. Отлично! У меня еще есть время пообедать! Я плеснул рома в фужер и опрокинул содержимое в себя, ощущая, как по венам разливается коктейль из калорий и промилле, раскрашивая серость бетонного мира всеми цветами радуги, как малыш, впервые дорвавшийся до гуашей, изображает какофонию красок на листе ватмана.

– Это бардак! Беспредел!

Похоже, я слегка переборщил с обедом, да будет мне прощен сей каламбур, и немного задремал. Мне снились бескрайние снега заполярья, свирепые метели и лютые вьюги, блаженно холодящие раскаленный организм, и прелестные комсомолки в открытых красных купальниках, с синеющей на морозе кожей, переполненные радости оттого, что мое разыгравшееся воображение не закинуло их в еще более знойный ад, чем Чикагинск – на Черноморское побережье.

Я едва успел привести себя в божеский вид – застегнул помятую рубашку и подтянул узел галстука, как в кабинет ворвалась Иришка с агрономом.

– Вот, Котов, полюбуйся! – женщина швырнула на стол лист бумаги.

Протерев глаза, слезящиеся от ненавистного солнечного света, я поднял записку, где значились слова, вставшие ровными рядами, будто ликерные конфеты в коробке: "Если хочешь жить – не суйся в Красный Луч!" Отпечатано на печатной машинке, лента изношена, буква "й" западает. Лет пять не видел текста, отбитого на машинке – с тех пор, как во всех конторах этот анахронизм не заменили на гордость и символ процветания советской науки и техники – ЭВМ.

– Котов, мне это совсем не нравится, – заявила Казакова. – Ты обязан что-то с этим сделать!

– По крайней мере ты можешь быть уверена, что тебе угрожают не призраки, – зевнул я.

– А?

– Ну, были б призраки – они б писали кровью, я не печатали на машинке, – пояснил я.

– Вот вам, милейший, шуточки шутить, – пробубнил Комаров. – А мне кажется, что за нами следят!

– Да! – подтвердила одноклассница. – За нами с утра следует такси салатового цвета, номер ЛЯ, девятнадцать-пятьдесят четыре!

– Салатового, говоришь? – протянул я. – А цвета какого салата оно было? Оливье? Винегрет? А, может быть, селедка под шубой?

– Вот вам, милейший, только бы шуточки шутить… – возмутился агроном.

– Котов, салатовый – это светло-зеленый, – шепотом подсказала Даша.

– Благодарю, куколка, – кивнул я. – Но, если салатовый и светло-зеленый – одно и тоже, то мне кажется, что вам не кажется. Ладно, с этим я разберусь.

Засунув за пояс Вальтер, я снял с вешалки пиджак и шляпу. С этим подонком на светло-зеленом такси у меня отдельные счеты! Душу был готов вынуть, да, к сожалению, вряд ли там есть душа! А, если и есть – настолько грязная, что после руки отмывать устану. Впрочем, я их никогда особенно и не мыл – хватало вытереть о штаны.

А еще мне непонятно, зачем называть светло-зеленое салатовым? Светло-зеленое – оно, хоть тресни, останется светло-зеленым. А салатов даже я знал великое множество! Почитывал, порой, меню в "Магнолии", отчего считал себя большим гурманом. Это все равно, что если б я назвал цвет коньячным. Там, в зависимости от выдержки и производителя, столько оттенков – пойди, попробуй, разбери.

– Нам-то что делать? – обеспокоенно спросил хромой.

– Раз так боитесь – сидите в номере, – пожал я плечами. – Да, и хочу отметить, что я уже начал отрабатывать свой гонорар!

– Отмечу в табеле, – прошипел в ответ Виталий Иванович.

– А на расходы? – потребовал я.

– Сколько? – буркнул Комаров.

– Полтинник? – выпалил я, чтобы проверить свою удачу.

– Побойтесь Бога, милейший! – возмутился колхозник. – У меня всего трешка осталась!

– Черт с тобой, – сжалился я. – Давай трешку.

Безусловно, быстрее всего добраться до таксопарка было бы на такси. Предполагается, что любое такси, покинувшее таксопарк, рано или поздно туда вернется, как пчела в улей. Но меня душила жаба отдать за поездку последнюю трешку, тем более в тот редкий момент жизни, когда эта трешка была! Так что я выбрал трамвай, пустой в разгар рабочего дня, как и мой счет в Сберкассе.

От угрюмого серого здания с пыльными окнами под парапетом, отражающему своей унылостью все типовую застройку, издали несло самыми пролетарскими ароматами – металлом, бензином и машинным маслом. Лавируя между обглоданных ржавчиной стальных скелетов отслуживших свое таксомоторов, переступая через едкие черные лужи, словно автомобили, подобно всему живому, еще и успевали гадить в перерывах между поездками, я зашел в каморку диспетчерской.

Здесь за столом, заваленном бумагами, сидела женщина объемных габаритов, как если б инженер попытался нарисовать человека одним циркулем, позабыв линейку. Дамочка в голубом платье с рюшечками, украшенном незабудками, обмахивалась папкой, спасаясь от всепроникающего пекла.

Женщина – это хорошо. С женщинами я обращаться умею.

– Привет, красавица, – подмигнул я.

– Почему посторонние в диспетчерской? – зычно гаркнула она, приподнявшись на стуле.

– Тихо, красавица, тихо, – примирительно произнес я, доставая удостоверение. – Частный детектив Котов.

– Точно? – недоверчиво прищурилась дама. – А то пахнет, как от алкаша!

– Спасибо, я старался, – скромно улыбнулся я.

– А! – щелкнула пальцами диспетчер. – Я поняла! Это такая маскировка, как в кино! Убедительно получилось! Увидела б на улице – подумала б, что какая-то синь подзаборная, ни за что детектива не заподозрила б! Очень натурально!

– Еще раз спасибо, – скрипнул я зубами. – Красавица, подскажи, кто ездит на машине ЛЯ, девятнадцать-пятьдесят четыре?

– Так это я тебе мигом! Новенький это – Борька!

– Борька – а дальше?

Тетка на секунду задумалась, затем откопала из Эвереста бумаг гроссбух такой толщины, словно кто-то старался задокументировать каждое разочарование в моей жизни, и зашелестела страницами.

– Вот! Калугин Борис Фомич. Работает у нас без году неделя. А что, натворил чего?

Я нервно дернулся, намереваясь высказать все то, что думаю об этом Калугине, этом низменном, поганом человечишке и никудышном водителе, но счел недостойным переваливать весь груз обид на хрупкие женские плечи.

– Как знать… – многозначительно протянул я. – Как знать… адрес его есть? И фотокарточка, желательно?

– Карточки нету, – вздохнула диспетчер. – Говорю ж – работает у нас без году неделя, не успел еще принести. Мужик, как мужик. Морда круглая, нос картошкой. Усики у него такие реденькие, мерзенькие. А так – нормальный мужик, не запойный. Две декады у нас работает, ни разу в загул не уходил. Побольше б таких мужиков! Только вот усики у него мерзенькие.

– Про усики понял – не дурак. Дурак бы не понял. А адрес, красавица? Адрес у него какой?

– Морская семнадцать, квартира пять, – ответила дама, проведя пальцем по строчке гроссбуха.

– Благодарю покорно, – коротко кивнул я.

– Кстати, моя смена заканчивается в четыре… – кокетливо произнесла диспетчер.

– Сожалею, красотка, – разочаровал я ее, показав обручальное кольцо. – Впрочем, когда разведусь – то, первым делом, пулей – к вам!

Безусловно, я любил женщин. А женщины всегда отвечали мне взаимностью. Но женщины, объема которых хватит на двух женщин, всегда пугали меня. Рядом с ними я ощущал необычайную хрупкость своих костей, которые старался беречь. Мне с ними еще жизнь доживать!

Покинув таксопарк, я развернул бумажку с записанным адресом. Там же значился номер телефона, криво нарисованное сердечко и подпись "Танюсик". Какая настойчивая барышня! Хотя… после бутылки-другой можно будет и набрать.

Но вот тянет же меня на эту Морскую! Нет бы поселиться где-нибудь в приличном районе, еще лучше – поближе к конторе, чтобы далеко не кататься. Нет же – все на Морской! Ну почему все мелкие жулики всегда живут в трущобах, на Морской? Неужто, более респектабельные районы сплошь заняты жуликами покрупнее?

Правда, сегодня желание мстить мстю было так велико, что расстояние меня не останавливало. Пересохшая глотка чуть отсрочивала момент торжества справедливости, но не более, чем на четверть часа.

Глава 6

В свете дня Морская улица смотрелась еще более убого. Обнаженные кирпичи строений по обоим сторонам дороги стыдливо прикрылись пылью, мечтая хотя бы о лоскуте штукатурки. Провалы в мостовой, забитые мусором и битым стеклом, скалили пасти, словно просили еще, словно пытались набить свою ненасытную утробу тленом большого города.

Но самое жуткое – это запах. Запах прокисшей капусты, старательно смешанный с вонью протухшей селедки, а после еще и взболтанный. И миллиарды мух, радостно слетевшихся на щедрый пир гниющего смрада.

Я сбавил шаг и оглушительно чихнул, встряхнув пустоту улицы. Звук, громкий, будто выстрел, застучал по стенам, забренчал по водостокам, окружая меня, словно пес, гоняющийся за собственным хвостом в попытке выудить назойливую блоху, и взлетел над жестяными крышами, встретив неожиданную свободу.

– Будьте здоровы, – прозвучал из неоткуда голос.

Молниеносно дернув рукой, я нащупал рукоять Вальтера за поясом. Вежливость в таком районе не сулит ничего хорошего. Она подозрительна, как мужские ботинки в прихожей, когда без предупреждения возвращаешься из командировки, готовя сюрприз любимой и, как казалось, любящей жене. Подозрительна, как вздутая банка кильки, забытая в серванте десять лет назад. Как полуночный скрип половиц в моей холостяцкой берлоге. Вежливость – самое страшное оружие из всего, придуманного человечеством. Она усыпляет бдительность, и, стоит расслабиться, бьет исподтишка, преданно глядя в глаза.

Осмотревшись, я заметил невзрачного мужичка, столь же серого, как и окружающие дома. Зажав зубами потухшую папиросу, он стоял перед капотом универсала Бьюик с деревянными кузовными панелями, настолько запыленным, что эмблема почты на его боку, на который скряги-капиталисты пожалели лист стали, едва проступала сквозь толстый слой грязи.

– Будьте здоровы, – повторил он, протирая руки ветошью.

– И тебе не хворать, добрый человек, – осторожно ответил я, не выпуская пищаль.

Пожав плечами, шофер вновь запустил руки в клюв железного зверя, потчуя его болтами и гайками, возвращая телегу к жизни.

Нужная квартира располагалась в самом конце длинного коридора, единственными обитателями которого были пауки, вьющие смертельные кружева в углах, и облезлый кот, дремлющий на подоконнике. Если первые не проявили никакого интереса ко мне, то животное, заслышав скрип гнилых досок под моими ногами, встрепенулось, с любопытством осмотрело меня и, втянув носом воздух, вновь уложило голову на лапы. Похоже, благодаря своевременному приему армянского, я замаскировался, сделав свой запах неотличимым от запаха других домочадцев. Да и помыться бы не помешало…

Загнав патрон в казенник Вальтера, я постучал в дверь. Тишина. На всякий случай подергал ручку, а то всякое бывало. Закрыто. Похлопав себя по карманам, я нащупал отмычку и вставил щуп в скважину. Единственный свидетель ловкости моих рук – облезлый кот, осуждающе мяукнул. Замок оказался на удивление смешным, сдался быстрее, чем я смог придумать, что скажу хозяину, если вдруг он застанет меня в своей квартире. В таком районе такой замок может служить лишь одной цели – чтобы никто не зашел поссать. Случайно. Кому сильно нужно будет – прямо на дверь напрудит.

Как я и предполагал, квартира пустовала. На плите стоял чайник, еще теплый, но, с такой жарой снаружи, температуру он мог сохранять с самого утра. В холодильнике – грохотка яиц, бутыль молока и шмат колбасы. Выпивки, к сожалению, не нашлось, чтобы вернуть должок, но я не побрезговал и салями. Я вообще большой любитель колбасы, халявной – особенно. Если вдруг что – свалю все на кота.

В единственной комнате, на столе у окна, чернела антрацитом карболита пишущая машинка, гордо отливая золотистыми буквами "Ленинград". Я пощелкал по клавишам, остановившись на залипшей букве "й".

– Хм… – задумчиво протянул я.

Где-то я уже это встречал, только вспомнить бы – где? Жаль, что во всей квартире нет и грамма алкоголя, чтобы стимулировать память. Не нашлось ни единого документа, ни единой фотографии – ничего, чтобы идентифицировать жильцов. И никаких ценностей, способных порадовать меня и ближайший ломбард. Лишь аккуратно свернутая одежда в шкафу.

Забавно. Одежда – только мужская, но в ванной – две зубных щетки и массажная щетка с длинными волосами. Или здесь проживали двое и дама съехала буквально вот-вот, или у кого-то раздвоение личности, какое случается у мня, когда просыпается желание почесать языком после пары-тройки стаканов, а единственным собеседником оказывается зеркало.

Стопка газет на тумбочке у входа тоже не дала ничего нового. Самая старая датировалась парой недель назад, самая свежая – нынешним утром.

Крайне неудовлетворенный, я подошел к окну и закурил сигарету. Столь многообещающая ниточка привела в глухой тупик. Оставалось только устроить засаду. Должен же хозяин, рано или поздно, почтить свою берлогу собственным присутствием! Было бы чем скоротать время. Я нащупал сквозь ткань кармана горсть мелочи. Затем, вытянув шею, осмотрел через грязное стекло улицу.

В рабочем районе не могло не быть того, чего я искал, чего жаждал, истекая слюной и потом. И, конечно, приветливая вывеска рюмочной, маня привлекательным обещанием пива и менее полезными для взрослого организма соками и водами, оказалась всего в сотне метров, на противоположной стороне улицы. За это я и люблю свою Родину, Советский Союз – за заботу о простом трудовом человеке. Чтобы сталевар, или токарь, или фрезеровщик, после дня, полного ударного труда подобно дон Кихоту, сражающему мельницы, не истязал свои ноги в поисках утоления жажды, а мог лишь перейти дорогу и получить вожделенную награду за счастье быть товарищем, а не господином.

Кошки слегка поскребли по совести оттого, что я изменяю любимой "Магнолии" с кудрявой официанткой Машей, но я утешал себя, что в этом нет моей вины. Я не по своей воле оказался на противоположном конце Чикагинска, а исключительно по велению фатума, неумолимо толкающему меня раз за разом на Морскую.

Я б не был частным сыщиком, если б не умел заметать следы. Плеснув в миску молока, я поставил блюдо на пол подле холодильника, окончательно подставляя усатого и полосатого свидетеля и поманил кота. С такими уликами он в жизни не отмоется!

Стоп! Усы! Диспетчер упоминала про усы! Я пристально посмотрел на кота, упоенно лакающего прохладное молоко. Нет, вряд ли он мог управлять светло-зеленым автомобилем. У него – лапки.

Рюмочная оказалась на редкость мерзкой, грязной и унылой. Лишь батарея бутылок, преломляя лучи солнца и играя волшебными искрами, рассеивала мрак полуподвального помещения. Продавщица тоже оказалась на удивление скверной и несговорчивой. Она упорно отказывалась верить моему честному слову советского гражданина, что недостающую часть я занесу позже, переполненная надменной уверенности, что запись в тетрадке только для постоянных клиентов. Пришлось ограничиться чекушкой водки. Горькой, как сама правда.

Разрядив в кассу медно-никелевый боекомплект, привычно засунув бутылку во внутренний карман, еще хранящий прохладу предыдущих посетителей, я вернулся в раскаленный воздух Чикагинска, размышляя о том, что моя засада приобретает более осмысленный характер, сожалея лишь о том, что салями полностью перекочевала в недра моего внутреннего мира, так и не успев познать радости стать закуской.

Расслабился я слишком рано. Я понял это сразу, едва ступив на изъеденный трещинами, подобно апрельскому льду, асфальт. Тут же раздался визг тормозов и я, спасаясь от удара хромированного бампера, был вынужден броситься ничком на тротуар. Хруст стекла в кармане послужил лишним подтверждением, что сегодня удача мне не сопутствовала.

– Да вы издеваетесь! – прошипел я, поднимаясь на ноги.

Тьма. Черная тьма, как глубины моей души, истосковавшейся по чудодейственному нектару алкоголя, заволокла мой разум. Я желал одной мести, кровавой, как тесак мясника.

Я выдернул из-за пояса пищаль и увидел в разрезе целика светло-зеленое такси ГАЗ М20 с полосой на боку, украшенной месивом черно-белых квадратов. Это был он – дьявол во плоти, спустившийся на испепеленную светилом Землю, дабы подло лишить меня единственной радости жизни!

Да, горькой радости. Но что я мог поделать? Какова жизнь – такова и радость.