Конкордия Антарова
Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции
Я был в отчаянии. Но все же понимал, что только мое самообладание может помочь мне растолковать Жанне всю низость ее поведения и все ее предательство.
Воспользовавшись моим молчанием, Жанна выпорхнула из комнаты. Я же углубился в мысли о Флорентийце, моля его меня услышать и помочь. Образ моего друга, спасшего мне несколько раз жизнь за это короткое время, точно влил в меня успокоение. Мысли мои прояснились. Я почувствовал в себе уверенность и силу бороться за спокойствие и счастье Анны и ее отца.
– Левушка, скоро будет завтрак. Не хотите ли повидать в саду детей? – входя, сказала Жанна.
– О нет, Жанна. Если вы действительно полны чувством дружбы ко мне, как вы об этом неоднократно говорили, то мы должны договориться с вами о том, как вам вести себя дальше. Я не могу сесть за стол в вашем доме, если не буду уверен, что вы не носите в себе предательства и неблагодарности.
– Ах, Боже мой! Вот какая я незадачливая! Я так обрадовалась, что проведу с вами часок без помехи, а теперь готова плакать, что доктор И. не приедет.
– Если бы доктор И. услышал половину того, что вы сказали мне сегодня, он, по всей вероятности, посадил бы вас на пароход и отправил из Константинополя. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, чтобы вы заглянули в свое сердце. Нет ли там зависти и ревности к Анне? Почему, понимая всю ее высоту, вы решаетесь принять сторону такого низменного существа, как турок?
– Я вовсе не завидую и не ревную. Мне никогда не могло бы понравиться, чтобы на меня смотрели не как на живую, горячую женщину, а как на изваяние, – возбужденно ответила мне Жанна. – Я, конечно, признаю все превосходные качества Анны. И мы такие разные, что о дружбе между нами не может быть и речи. Но я, конечно, всецело чувствую себя обязанной ее отцу и знаю свой долг.
– Как вы можете понимать свой долг, – перебил я Жанну, – если у вас нет чувства простого уважения к чужой жизни, к чужой душе? Конечно, можно быть грубым и малокультурным существом и не различать ничего, кроме своих эгоистичных желаний. Неужели вы именно таковы? Неужели вы позабыли все свои слезы на пароходе, все муки, стоило вам почувствовать почву под ногами?
– Нет, Левушка. Я сейчас только начинаю отдавать себе отчет, что какая-то сила – помимо моей воли – заставляет меня повиноваться турку. Я понимаю, что он ужасен, хочу защитить от него Анну и вовсе в данный момент не хочу, чтобы он был ее мужем. Но что-то находит на меня, мозги мои темнятся, и я нехотя ему повинуюсь.
– Найдутся люди сильнее вас и защитят Анну от интриг. Речь не о ней, а только о вас одной. Все зло, которое вы думаете причинить ей, ляжет на вас одну, милая, бедная Жанна. Оглянитесь вокруг. Кто и что есть у вас в мире, кроме горсточки спасших вас людей? Если они отвернутся, что вас ждет? И как вы можете жить с таким раздвоением внутри? Вы лицемерно обнимаете Анну и плетете вокруг нее паутину предательства.
Жанна молчала и о чем-то напряженно думала. Я же снова призывал всем сердцем своего далекого друга.
– Левушка, я понимаю все, но поймите и вы. Как только я вижу турка, я немею, каменею и ухожу с какой-то навязчивой мыслью, что должна привести его к Анне так, чтобы никто этого не знал. Сейчас я ни за что этого не сделаю; но как только его увижу – обо всем забываю и живу одной этой мыслью.
– Да ведь это гипноз какой-то! Вы подумайте, мог бы турок мне, князю или кому-то еще так приказывать? Ведь надо носить в себе много зла, чтобы чужая воля могла им воспользоваться.
Долго еще я убеждал Жанну, но ее обещания не видеться более с турком казались мне шаткими и не внушали веры.
Кое-как высидев с нею завтрак, за которым я едва мог проглотить что-то из вежливости, я ушел домой, решив все рассказать И.
У калитки я встретил посыльного из цветочного магазина, взял у него прелестное деревце темной сирени и отнес в комнату Ананды, где очень хорошо пристроил его во второй комнате на низкой, тяжелой скамеечке, похожей на фиолетовый камень.
Вскоре, в типичной константинопольской тележке, слуга привез мои тайны в артистической упаковке. Я развернул покупки, поставил на стол в первой комнате, где они показались мне еще красивее, и пошел к себе за кольцом и к князю за салфеткой.
Князь был очень удивлен моей просьбой, спрашивал, не надо ли тарелок и скатерти; но я сказал, что спрошу И., и если надо, приду еще раз.
Войдя в комнату Ананды, я раскрыл футляр и чуть не выронил его от удивления и восторга.
В золотое, точно кружевное кольцо были хитро врезаны фиалки из аметистов.
А спереди, из выпуклых же аметистов, была сложена крупная буква А, усеянная мелкими бриллиантами. И так же – чередуясь – шли аметисты и бриллианты по краям всего кольца, образуя какую-то надпись на неизвестном мне языке.
Я понял, что кольцо предназначалось капитаном Анне. Но подарить его хотел капитан-тигр, которого я знал вчера; а не тот капитан-страстотерпец, которого я видел сегодня.
Держа кольцо в руке, я задумался о непонятном вращении судеб человеческих; и о том их неизбежном земном конце, о котором никто, никак и ничего не знает, но миновать которого нельзя, и что жизнь у всех разная, но умирают и родятся все одинаково.
Вошедший тихо И. пробудил меня от моих печальных грез.
– Вот так тайна, Левушка! Ананду это поразит. Ты и сам не знаешь, что скажут ему твои подарки. Кто дал тебе это кольцо? Ты не мог купить такую ценную вещь. Но, Боже мой, да где же ты это нашел? – тихо прибавил он, внимательно рассматривая кольцо.
– Ничего не могу сказать вам, Лоллион. Кольцо не от меня. Но кто дает его Ананде, я сказать не могу. Но это еще не все. Вот на том фиолетовом блюде, под тортом, портрет женщины красоты неописуемой. И вся беда в том, что она как две капли воды похожа на Анну. Я знаю, что вы верите в случайность этого совпадения, верите, что я отнюдь не думал принести сюда что-то для Ананды с какой-нибудь таинственной эмблемой. Но и это еще не все. Пойдемте в другую комнату.
Лицо И. слегка омрачилось. Я открыл дверь и указал ему на деревце сирени, которое наполняло ароматом всю комнату. Усевшись на табурет у самой двери, я ждал, что скажет мне И. Он же, подойдя ко мне, нежно обнял меня и поцеловал в голову.
Не знаю, что сталось со мной. Но я заплакал и рыдал так, как после уже ни разу в жизни не плакал. Все скопилось в этих слезах. Перенесенные волнения, страх, разочарования, горечь от последнего разговора с Жанной – все вылилось из меня, точно прямо из сердца моего хлестала кровь.
– Мой дорогой брат, мой милый друг. Перестань плакать. Тебе пошел двадцать второй год. Ты прожил младенчество, детство, юность и вступаешь в зрелость. Только три первые семилетия – юность человека, и ты их прожил, мало сознавая ценность жизни. Но после 28 лет никто уже не может сказать, что он юн. Твои слезы сегодня – это пожар, в котором сгорели три твоих семилетия полусознательной жизни. Начинается твоя зрелость, ты входишь в полное сознание, в полосу наивысшего развития всех твоих сил, наивысшей деятельности и труда.
Никогда больше в тебе не мелькнет сомнение, нужно ли страдание человеку, чтобы идти выше и чище в своем творчестве. Оглянись назад, – отдашь ли ты свое теперешнее понимание счастья и жизни за то, чем жил ты 21 год? Быть может, у капитана, которому ты так сострадаешь, еще больше причин для горечи, ведь он дольше твоего жил полуживотной жизнью, даже не представляя себе, в чем ее истинный смысл, наполняя дни пустотой, а то и разгулом страстей.
Но не все идут путем страдания. Посмотри пристально на князя, и ты увидишь существо, идущее путем радости.
Пойдем отсюда, друг. Твои слезы сожгли в тебе сознание мальчика, и ими же начался твой новый путь мужчины. Пусть их огонь горит в тебе всегда не как потоки слез, а как великая сила любви, когда сердце раздвигается все шире, готовое вместить весь мир, с его страданием и радостью.
Мы вышли из комнат Ананды, переоделись, зашли к князю сказать, что И. обедать не будет, и поехали на пристань. По дороге я успел рассказать И. о свидании с Жанной и разговоре с ней.
Когда мы подошли к пристани, пароход уже почти пришвартовался. Я искал внизу высокую фигуру Ананды, но мне послышался его голос откуда-то сверху. И действительно, я увидел его на верхней палубе, откуда он махал нам белой шляпой. Рядом с ним стоял юноша, высокий, худощавый, с красивым лицом. Я вспомнил, что Ананда везет сюда своего приятеля доктора.
Пока мы ждали Ананду, некоторое чувство стеснения перед ним и его спутником, род какого-то страха, что я буду теперь дальше от И., проникли в мое сердце, и я робко прижался к нему. И. точно понял мое детское чувство и пожал мне руку, ласково улыбаясь.
Ананда сразу же покорил меня простотой своего обращения. Он сердечно обнял И. и меня, блестя своими глазами-звездами, просил принять в наше дружеское братство своего спутника и так комично шепнул мне, что привез в подарок новую шапку дервиша, что я залился смехом, взял у него из рук пальто и саквояж, сказав, что уж, наверное, шапка здесь и я очень прошу не лишать меня привилегии нести ее самому.
Капитан – всегда и обо всем помнящий друг – прислал на пристань верзилу, который взял вещи и сказал, что все доставит сам.
Налегке, пешком, мы пошли домой. Ананда очень обрадовался тому, что будет жить не в отеле, а в тихом доме вместе с нами. Расспросив обо всех, кто нас окружает, он заговорил об Анне и ее отце. Узнав про магазин, он покачал головой, но ничего не сказал.
Дальше он стал говорить с И. на неизвестном мне языке, а его спутник, подойдя ко мне, спросил, бывал ли я раньше в Константинополе. Он, как и я, мало видел свет; сам он англичанин, но вырос и учился в Вене, где и познакомился несколько лет назад с Анандой.
В прихожую Ананды мы вошли все вместе, но спутник его прошел прямо к себе по крутой винтовой лестнице.
Ананда, оглядевшись, укоризненно посмотрел на И.
– Я и пальцем не шевельнул. Хозяйничали князь и Анна, да вот этот мальчик, самую большую каверзу которого вы отыщете на дне этого блюда, когда съедите торт, – сказал И.
Ананда пристально поглядел на меня, на блюда и кувшин, протянул мне свою руку и поцеловал, благодаря за внимание, за тонкость вкуса, – но… несколько браня за расточительность.
– Я ведь не принц, чтобы встречать меня такими царскими подарками, – сказал он с обаятельной улыбкой, но покачивая головой.
– Есть люди, считающие, что вы и принц и мудрец, – расхрабрился я, в ответ на что и он, и И. рассмеялись уже совсем весело.
– Но что это? Как могло очутиться здесь это? Однажды мой дядя подарил мне точно такое же кольцо, оно исчезло на другое утро бесследно, и найти его никто не смог. Это оно, оно самое. Вот здесь надпись на языке пали и буквы С. Ж. Как вы его нашли? – спрашивал меня Ананда, пристально рассматривая кольцо капитана и все более удивляясь.
– Все, что я могу вам сказать, это что человек, дарящий его вам, купил его у антиквара. Я знаю его имя, но не имею права назвать, – ответил я.
– О, я очень, очень теперь обязан этому человеку. Передайте ему, что я у него в большом, очень большом долгу. И если бы я ему понадобился, – я был бы счастлив отслужить ему всем, чем смогу. Он и не представляет, какой крепкой цепью он связал меня с собой, возвращая мне эту пропавшую вещь. Передайте ему, Левушка, вот это колечко с моего мизинца. Если он пожелает, он может увидеться со мной когда угодно.
– О, он пожелает хоть сегодня вечером, если позволите. Но… ведь он просил меня соблюсти тайну его имени, как же быть?
– Ничего, вы передайте ему мое кольцо. Если он не захочет открыться, то не наденет его.
– Ну, не наденет! Так наденет, что уж никогда и не снимет, – сказал я, представляя себе удивление и радость капитана. – А можно мне его надеть, пока я не увижусь с ним, – не смог я удержаться от восторга, держа кольцо с большим продолговатым выпуклым аметистом и двумя бриллиантами по бокам, в тяжелой платиновой английской оправе, необыкновенно пропорциональной.
Ананда засмеялся, сказав, что будет рад видеть его на моей руке, считая меня добрым вестником и чувствуя себя обязанным и мне.
– Но вам кольцо дам не я, а ваш великий друг Флорентиец. И камень в нем будет зеленый, – сказал он мне, ласково меня обнимая.
– Войди сюда, Ананда. Здесь тоже все приготовлено не мной. И эта сирень дар все того же моего Левушки, – открывая дверь в соседнюю комнату и пропуская туда Ананду, сказал И.
Когда Ананда вошел, И. тихо закрыл за ним дверь и сказал мне, чтобы я шел к князю, попросил у него скатерть и несколько тарелок и прислал бы их сюда с верзилой.
Потом он просил меня заняться спутником Ананды, которого зовут Генри Оберсвоуд. И только после обеда, к девяти часам, привести князя, капитана и Генри в комнату Ананды.
Я обещал все точно выполнить и, радуясь за милого капитана, весело побежал к князю.
Как только князь отправил верзилу с тарелками и скатертью, я решил пойти к Генри и предложить ему услуги, если он в них нуждается, а также предупредить его о часе обеда.
Генри я застал за раскладыванием вещей. Я еще не видел его комнаты и снова отдал должное вкусу князя. Большая комната, почти белого цвета; в ней мебель была синяя. Стояли шкафы и столы орехового дерева, ковер на полу тоже был синий, и – чего не было в других комнатах – на двух широких окнах стояли горшки с цветущими розами и гардениями.
Первое, чем встретил меня Генри, была благодарная радость по поводу цветов, которых он оказался любителем, так как именно розы и гардении разводила его мать. На вопрос, кто так заботливо убрал его комнату, я назвал имя князя. И объяснил, что зайду за ним в четверть восьмого, чтобы познакомить с любезным хозяином и показать, где находится столовая.
Генри сказал, что это его первое плавание «в свет», что он очень мало осведомлен по части хорошего тона и боится осрамиться в том обществе, куда его привез Ананда и обычаев которого он не знает.
Я ответил Генри, что я точь-в-точь в таком же положении, с тою только разницей, что пустился в свет месяцем раньше. Но что все преимущества на его стороне, так как он уже доктор, а я еще студент, к тому же очень рассеянный и заслужил себе прозвище «Левушка-лови ворон». Я прибавил, что хозяин наш очень снисходителен и не осудит за промахи в хорошем воспитании.
– Ах, так это вы Левушка? – улыбнувшись, сказал Генри. – Я слышал от Ананды, что вы очень талантливы. Я не ждал, что вы так молоды.
Я был сконфужен, не нашелся, что ответить, – только вздохнул, чем насмешил моего нового приятеля. Сказав ему еще раз, что зайду за ним, поахав над количеством привезенных им книг, я ушел к себе.
Капитана еще не было, но судя по тому, что верзила приготовлял ему воду для бритья и свежий костюм, я понял, что он скоро вернется.
Как только я заслышал издали шаги капитана, я побежал ему навстречу и очень важно сказал, чтобы он поскорее одевался, так как нам предстоит весьма серьезный разговор.
Лицо капитана, до этого печальное, все осветилось смехом, – так я был, должно быть, комичен в своей важной серьезности.
– Да вы не смейтесь, капитан. Это очень важно, то, что я должен передать вам. Но такому запыленному и измазанному – я вам ни говорить, ни передавать ничего не буду.
– Есть, иду мыться, помадиться, причесываться, – смеясь, ответил капитан. – Но уж извольте держать марку! Если ваши важные известия не будут достойны моей выутюженной персоны, – держитесь.
Продолжая смеяться, он пошел к себе, шутливо грозя мне кулаком своей сильной, изящной руки…
Я обдумывал, как и с чего начать разговор, все время любуясь камнем кольца, который отливал то багровым, то фиолетовым огнем. И, как всегда бывало со мной, когда я готовился к встречам, вся приготовленная заранее речь вылетела у меня из головы, а приходили слова самые простые и неожиданные.
Когда вошел элегантный капитан, я протянул ему кольцо и спросил:
– Достойно ли это кольцо вашей выутюженной персоны?
Капитан взял кольцо, удивленно на меня посмотрел и спросил:
– Что это значит?
Казалось, кольцо произвело на него сильное впечатление. Я надел его ему на мизинец и подивился, как оно было красиво на его загорелой и огрубевшей, но прекрасной формы руке.
– Я тоже когда-нибудь получу такое, – сказал я. Капитан расхохотался и уже хотел меня тормошить, но я просил его набраться терпения, сесть и выслушать меня, как он слушает докладчиков на пароходе.
– Этот мальчишка уморит меня, – усаживаясь и продолжая смеяться, сказал капитан. – Свет объездил – забавней мальчонки не видал!
– С сегодняшнего дня я уже больше не мальчишка. Но если вы не будете серьезны, я, пожалуй, не сумею вам передать поручение Ананды.
Капитан чуть побледнел при этом имени, лицо его стало очень серьезно, и по мере того, как я говорил, он все больше бледнел и затихал.
– Если я не выполнил всего, как надо, – простите меня, капитан. Но имени вашего я не назвал, и вы вольны выбирать, как вам поступить. Я уверен, – о чем и сказал Ананде, – что ничто и никто не отнимет у вас его кольцо. Ведь я был прав? – бросаясь ему на шею, сказал я.
И тут же прибавил, что к девяти часам И. велел мне привести к Ананде князя, Генри и его. Взглянув на часы и увидев, что уже десять минут восьмого, я уговорил капитана пойти со мной за Генри и помочь мне познакомить его с князем. Капитан не очень охотно, но все же согласился идти со мной.
За обедом, где разговаривали преимущественно князь и Генри, мы сидели недолго, потому что князь, узнав о приглашении Ананды, заторопился, говоря, что у него еще есть до вечера дело, не терпящее отлагательства, но что без десяти девять он будет в моей комнате.
Генри сказал, что к девяти часам спустится к Ананде сам, а сейчас пойдет к себе и закончит раскладывать вещи и книги. Мы с капитаном остались вдвоем и вышли в сад.
Капитан по нескольку раз расспрашивал меня о тех или иных словах, произнесенных Анандой, и никак не мог взять в толк, какой же цепью мог себя с ним связать, возвратив ему исчезнувшее кольцо. Я знал не более его, и нам обоим страстно хотелось, чтобы поскорее наступил назначенный час.
Время быстро промелькнуло, к нам вышел князь, говоря, что уже без десяти девять. Не найдя нас в комнатах, он решил, что мы в саду, и не ошибся.
У Ананды мы застали Анну с отцом и обоих турок, наших спутников по пароходу. В дверях мы столкнулись с Генри.
Я стоял в отдалении и молча наблюдал за всеми. Капитан прежде всего подошел к Анне, низко поклонился и поцеловал ей руку. Затем, оглядев всех, он подошел к хозяину комнат – Ананде, которому И. представил капитана как человека, оказавшего нам в путешествии немало важных услуг.
Ананда подал ему руку и, задержав его руку в своей, пристально на него поглядел, точно пронзил своим взглядом.
– Я очень рад встретиться с вами, – сказал он ему своим неподражаемым голосом. Мне казалось, что он вложил в это какой-то особый смысл и хотел что-то еще сказать капитану. Но только молча смотрел на него, потом выпустил его руку, как-то особенно остро и странно еще раз взглянул на него и обратился к князю.
Разговор шел в разных углах комнаты сразу. Анна говорила со старшим турком, сын его точно прилип к Генри, князь сел возле Ананды, а капитан подошел ко мне.
Мы забились с ним в угол на низкий диванчик, стали за всеми наблюдать и любоваться Анной. Ни тени усталости не было на этом лице. Сказать, сколько ей лет? Точно на семнадцатой весне остановилась она; а я знал, что ей уже двадцать пять, и на Востоке такая женщина считается старой, не говоря уж о девушках.
Ананда внимательно слушал князя и, казалось, наперед знал все, что тот ему скажет. Из долетевшего к нам слова «жена» я понял, что князь говорил ему о несчастье княгини. Я очень удивился, когда князь встал и, ссылаясь на какое-то экстренное дело, стал прощаться. Потом я узнал, что он должен был встретить московских адвокатов.
– Вы напрасно волнуетесь, князь, – услышал я Ананду. – Судя по словам И., я уверен, что ваша жена еще будет здорова. А относительно раздела с сыном, – он усмехнулся, точно вглядывался во что-то, – вы себе и не представляете, как все это произойдет легко и просто. И какая хитрая и ловкая женщина-делец ваша жена! Я непременно завтра зайду к ней вместе с И.
Князь просиял – если можно было сиять еще больше – и простился со всеми, особенно нежно поцеловал руку Анне и тихо сказал ей:
– Благодарю вас. Ваша музыка помогла мне понять жизнь и найти себя, – и вышел.
– Ваша музыка помогла мне потерять себя, – прошептал внезапно капитан. Я едва расслышал его и увидел, что он, усердно прятавший свою левую руку с кольцом, рассеянно прикрыл ею лицо. Кольцо сверкнуло и не укрылось от зорких глаз Ананды, как – я уверен – и шепот капитана донесся до музыкальных его ушей.
– Я так и думал, так и думал, – вдруг сказал Ананда, поднимаясь с места и направляясь прямо в наш угол.
– Мой друг, я перед вами в большом долгу. Вы не можете даже представить себе, как много вы для меня сделали, отыскав мое кольцо, – взяв за левую руку капитана и задержав ее, говорил Ананда. – Вы очень измучены. Вам кажется, что музыка разворошила вам всю душу. Но, право, верьте, мы с Анной нынче сыграем и споем вам, – и вы совершенно иначе себя ощутите. Вы найдете тот высший смысл жизни, путь к которому и есть наша земная жизнь с ее серыми днями.
У вас такое печальное лицо, – продолжал Ананда, – как будто бы вы похоронили самые лучшие мечты. Анна, мы должны с вами играть сегодня. Я большой эгоист, прося вас об этом, ведь вы не выразили еще желания играть или петь. Но если только вы желаете помочь мне отблагодарить человека, вернувшего мне подарок дяди, – не откажите и сыграть, и аккомпанировать мне, – обратился он к Анне, подходя к ней.
– Какой подарок дяди? – спросила Анна, и тот же вопрос я читал на всех лицах.
Ананда подал ей кольцо, которое обошло всех, вызывая всеобщий восторг; дошло оно и до нас с капитаном. Я взял его, еще раз полюбовался им и, передавая капитану, смеясь сказал:
– Вот такого мне уж никто не подарит.
– Да ваш цветок вовсе и не фиалка, – внезапно сказала Анна.
– Вот как?! – воскликнул я, пораженный, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова. – А разве цветок капитана фиалка?
– Быть может, и не фиалка, – улыбаясь, ответила она. – Быть может, из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.
Капитан смотрел на нее, не отрываясь, все еще держа кольцо в руках. Я не мог решить, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих, что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить ее, какой же мой цветок; но в это время верзила внес маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонившись Анне, попросил ее быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с тортом.
Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая И., где он их достал.
– Это не я. Это Левушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и торт. Но если его содержимое не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для Левушки наказание, – прибавил И., юмористически поблескивая глазами.
– Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только вкусит от торта, – заливаясь смехом, брякнул я. – А всякий, кто здесь принц, найдет на блюде божественную красоту и оценит ее, а не будет придумывать для меня каверзные наказания.
Все весело смеялись. Строганов даже за голову взялся, повторяя: «Ай да литератор!», а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой взгляд на улыбавшихся И. и Ананду, молча смотревших на меня.
– Что же, дорогая хозяйка, давайте-ка нам скорее это выпеченное волшебство. Пора решать, кто здесь мудрец и кто принц, – все улыбаясь, сказал Ананда.
– С кого же начать? Не с самых ли младших? – рассмеявшись, спросила Анна.
– О, так как я самый младший, а я знаю, что в середине торта – рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, – ответил я ей.
– Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, что ты мудрец, – подавая отцу тарелку, сказала Анна.
– Мы ровесники с Джел-Мабедом, – сказал Строганов. – Дай и ему, мы вместе будем держать экзамен.
Торт был подан отцу Ибрагима, и… оба вскрикнули:
– Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.
– Ну нет, – сказал Генри. – Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость не обязательно согласуются. Я прошу теперь и для нас с Ибрагимом.
Анна подала им торт, ласково пригрозив Генри за бунт.
Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что придется оспаривать право на мудрость у первых вкусивших, так как свой рай они уже проглотили.
И, пожалуй, торта не хватит для повторного испытания, если все будут поглощать райскую мудрость так быстро.
Когда очередь дошла до И. и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа блюдо с начатым тортом, поклонился мне и сказал:
– Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушел бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Кушанье скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдете в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же продемонстрировали еще и талант тайного волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.
Вскоре от торта не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.
Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.
– Стой, стой, Левушка! – вскричал И., мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. – Как раскрылись твои каверзы – так ты и бежать?
– Я очень заинтригован, – вставая, произнес капитан. – Левушка в такой тайне все держал…
И он направился к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провел рукой по глазам и молча пошел на свое место.
– Да что там такое? – громко сказал Строганов. – Мудрецами становились вслух, а как до принцев дошло, – языки проглотили. Наоборот бы надо.
Он приподнялся, склонился над блюдом и, окинув всех взглядом, улыбаясь, сказал:
– Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я.
Генри, турки – все бросились к блюду.
– Ну дайте же и нам с Анандой посмотреть, – отстраняя их от стола, сказал И.
Я готов был провалиться сквозь землю, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал:
– Ну и мальчишка! Почему же не я нашел эту вещь? Я готов был бы…
– Я согласен, что на блюде изображена царственная красота. Если бы в лице нарисованной красавицы сверкало столько духа и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит, – я согласился бы признать вас принцем-отцом, – сказал Ананда. – И юноша, сумевший оценить сходство, оценить краски портрета на стекле, достоин моей горячей благодарности.
С этими словами Ананда подошел ко мне, обнял, и как ребенка подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.
– Надо фехтовать, Левушка, делать гимнастику, ездить верхом, закалять организм. Ваша худоба неестественна. Генри, доктор, займись моим другом Левушкой. Ну, а теперь – играть, – прибавил он.
Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идем в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперед, и вскоре мы все собрались в освещенном зале.
Я был поражен, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил ее утром среди прочих его вещей.
Анна, в белом гладком платье из блестящего, мягкого шелка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша так, что казалось невозможным вместить эту красоту в образ обычной, из плоти и крови созданной женщины.
– Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми и пошлыми напевами, – сказал Ананда.
Я сидел рядом с И., по другую сторону от него сел капитан, как раз напротив музыкантов.
Что это были за лица. Глаза-звезды Ананды сверкали, точно бросая искры вокруг. У Анны горели розами щеки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд ее мелких, белых зубов.
Ни в нем, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.
Первые звуки рояля мгновенным вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, еще ближе сливаясь в гармонии и снова ее разбивая, несся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, казалось, всем пространством вокруг.
Я не мог представить, что поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.
Звуки смолкли. О, как бедно стало сразу все! Какой унылой показалась жизнь, лишенная этих звуков. «Еще, еще», – молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.
Снова полилась песня. Она показалась еще прелестнее и колоритнее.
Огромная сила жизни лилась в этих звуках. Я не мог постичь, каким образом эти высшие, с недосягаемым талантом люди ходят среди нас, выдерживают вибрации таких простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Им нужен Олимп, а не обыденные дни с их трудом, потом и слезами…
«Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм», – роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни и не знал, какую из них предпочесть.
Внезапно Ананда встал и сказал:
– Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.
Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.
В тумане слез, взволнованный до глубины души, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, сотрясавших всего меня сил. Точно под воздействием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе еще не знал.
Как только смолкли звуки, Ананда подошел к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня заныло в сердце, поцеловал ей руку и сказал:
– Старые, венгерские, последние, что я вам прислал.
Еще никто не успел приготовиться, опомниться, а уже снова полилась песня. Но можно ли было назвать это песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то неведомый мне инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлен, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись на Ананду, еле переводил дыхание.
Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погибшую жизнь, погибшую любовь.
Ревность, злоба, безумие – все человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби воплотились в песне и проникли в сердце. Но вот звуки изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир…
«Зачем этот человек среди нас? – все не мог я отделаться от навязчивого вопроса. – Его место где-то выше, не среди простых людей».
