Конкордия Антарова
Две жизни. Роман в четырех частях
Глава 24
Наши последние дни в Константинополе
Точно в девять часов утра на следующий день я постучался в двери сэра Уоми.
Каково же было мое изумление, когда вместо работы я встретил сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел приготовленный чемодан.
В комнате был капитан, передававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, пришел незадолго до меня. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению вечером провалившийся в глубокий сон, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.
Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:
– Как много разлук пришлось тебе перенести, Левушка, за последнее время. И каждую из них ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, это показывает твою любовь и благодарность к людям. С другой – это говорит об отсутствии у тебя ясного понимания того, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить каждый свой день, не тратя его на слезы и уныние.
Скоро, через несколько дней, ты уедешь с Иллофиллионом в Индию. И новые страны, через которые будет пролегать твой путь, и новые люди с их незнакомыми тебе обычаями и нравами, – все поможет расшириться твоему сознанию, направит твою мысль к новому пониманию вещей.
Пройдет несколько лет, мы с тобой вновь увидимся, и годы эти – твои счастливейшие годы – промелькнут как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как на запасном складе. Но с течением времени ты не только осознаешь все, что там накапливается, но и перенесешь большую часть этого в свое творчество.
На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня в подарок вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принес. Где только возможно, будь всегда милосерден и не осуждай никого. Любовь знает помощь, но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает всю свою жизнь, а любовь – даже когда кажется, что она внешне подвергает человека наказанию, – только ведет его к высшей форме жизни.
Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть, – выполни тотчас же приказ, который она несет, не вдавайся в долгие рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то придет к готовности. Эти промедления – только доказательство неполноты верности; и ты видел, к чему они привели Анну, как разрушили ее сомнения весь мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.
Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен той же силой любви и сострадания, которая побудила тебя обнять гада, никогда не знавшего пощады, и заставила слезу задрожать в его глазах. Твой поцелуй принес ему привет закона вечности: закона пощады.
На этой цепочке, кажущейся тебе такой прекрасной, начертаны слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: «Любя побеждай». Я вижу, – засмеялся сэр Уоми, – что ты уже решил изучить этот язык.
– Ах, сэр Уоми, несмотря на кашу в моей голове и огорчений, одно из которых – разлука с вами, – я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе слово однажды изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах Али и Флорентийца. Теперь моему решению пришло новое подкрепление, – и с этими словами я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне камень с цепочкой собственной рукой.
– Этот камень был украден у Флорентийца. На остром углу треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты обретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. Цепь же, подаренная мной, пусть связывает тебя со мной.
Каждый раз, когда тебе будет казаться, что воспитать себя трудно, что полное бесстрашие недосягаемо, коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, объединяясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимым.
Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства внутри, какие испытывал иногда только возле Флорентийца.
В комнату вошли Иллофиллион и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.
Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидел на его лице отражение своей собственной скорби из-за разлуки с сэром Уоми. Как я ни ценил своих высоких друзей, но с капитаном я всегда чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними. Мне казалось, что непреодолимая грань лежит между мною и ими, точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем.
Ананда взглянул на меня – опять точно череп мой приподнял – и, смеясь, сказал:
– Стена стене рознь.
Я покраснел до волос, Иллофиллион и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбки остальных.
Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел внешне ничем выразить своей благодарности. Я просто приник устами к его небольшой, удивительно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас.
КАЖДЫЙ РАЗ, ГДЕ БЫ И С КАКИМИ СТРАДАНИЯМИ ТЫ НИ ВСТРЕТИЛСЯ, ТЫ БУДЕШЬ ПОНИМАТЬ, ЧТО ПРИЧИНЫ ИХ – ЭТО СТРАХ, СОМНЕНИЯ, РЕВНОСТЬ И ЗАВИСТЬ, А ТАКЖЕ ЖАЖДА ДЕНЕГ И СЛАВЫ. НА ЭТИХ КОРНЯХ РАСТУТ И ВСЕ ДРУГИЕ СТРАСТИ, В КОТОРЫХ ГИБНУТ ЛЮДИ. ВТОРАЯ ЖЕ ПОЛОВИНА ГОРЕСТЕЙ ПРОИСХОДИТ ОТ СЛЕПОТЫ ЛЮДЕЙ, ОТ ИХ УБЕЖДЕНИЯ, ЧТО ВСЯ ЖИЗНЬ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В МАЛЕНЬКОМ ПЕРИОДЕ ОТ РОЖДЕНИЯ ДО СМЕРТИ И ЧТО ОНА ОТРЕЗАНА ОТ ВСЕГО ОСТАЛЬНОГО МИРА. И ЭТОТ ГЛАВНЫЙ ПРЕДРАССУДОК МЕШАЕТ ВИДЕТЬ ЯСНО ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ И ПОНЯТЬ СВОЕ МЕСТО В НЕЙ
Вошел слуга сэра Уоми, сказав, что князь прислал спросить, сможет ли он увидеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы и столкнулись в дверях.
Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осуждать равнодушие моих друзей к разлуке с сэром Уоми.
Как мало я тогда понимал и разбирался в душах людей! Лишь много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми. И какую помощь оказали моему брату, забывая о себе, и он, и Иллофиллион во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.
Иллофиллион не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее оказались в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его для его будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.
Иллофиллион не сказал мне ни слова, а самому мне было и невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны, и всей семьи Строгановых, так как своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них.
– Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что есть на самом деле, – сказал мне Иллофиллион.
Я посмотрел ему в глаза – и точно пелена упала с глаз моих.
– О, Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение от вас? И как я мог подумать, что в вашем сердце было равнодушие к сэру Уоми?
– Не равнодушием или порывами горечи и уныния движется жизнь, а радостью, Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты, а есть только сила сердца – любовь, для которой ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит – она радуется, помогая. Если бы я не сумел забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту.
Живой пример великого друга, сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе, который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг действенной любви, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия.
Капитан с Анандой свернули в сад, мы же с Иллофиллионом пошли к себе. Я рассказал ему все, что говорил мне сэр Уоми, и показал ему подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею.
– Вот тебе, Левушка, наглядный пример, какая разница между тем, что кажется людям видимой справедливостью, и тем, что на самом деле идет по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над собой в каких-то качествах, мешающих им двинуться дальше, трудятся, ищут, падают, борются – наконец достигают, как кажется им и их окружающим. А на самом деле перед истинными законами жизни они стоят на месте. Ты, мальчик, ничем – по законам внешней справедливости – не заслужил того счастья, которое льется на тебя как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, – ласково говорил Иллофиллион.
К нам вошел капитан, но, заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе.
– Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до отправления парохода сэра Уоми. Ни вам, ни ему не следует провожать его, так как он еще многих должен принять, а для Хавы, которая останется здесь еще несколько дней и, быть может, отправится домой на вашем пароходе, у него останется лишь несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело, но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного другим.
Иллофиллион вышел, и мы остались вдвоем с капитаном.
Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы.
Мы молча приводили себя внутренне в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было нам назначено.
Наконец я решился прервать молчание и сказал:
– Капитан, дорогой друг, не сердитесь на меня, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как я нашел в них успокоение.
Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало состояние блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном внутреннем настрое, когда все кажется понятным и ничего не нужно, кроме следования за ним. Но я понял сейчас, что следовать за ним смогу лишь тогда, когда самостоятельно решу свои жизненные проблемы, когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон для их решения, как делаю это сейчас.
Лишь по прошествии какого-то времени, когда я намечу свой путь в творчестве, найду силы крепко держать себя в руках, – только тогда я смогу быть нужным сэру Уоми, как ему нужны сейчас Иллофиллион и Ананда.
Я рад, что первое легкое испытание меня больше не расстраивает. Сколько бы времени ни прошло до нового свидания с сэром Уоми, я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки с ним, не потеряв ни мгновения попусту.
– Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что получено от сэра Уоми, Ананды и Иллофиллиона. Но ты теряешь только первого из них, я же теряю не только всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, после того как я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и раньше был всегда замкнут и носил прозвище «ящик с тайнами». Кому же теперь я могу высказывать свои мысли и как мне искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья?
– Я, конечно, ничего еще не знаю и мало что понимаю в жизни, капитан. Но я видел, что для вас стал понятен язык музыки. У вас есть теперь новая основа для понимания Лизы и ее матери. И вы сами как-то говорили мне, что много думаете о Лизе и написали ей письмо.
Это первое. Второе – разве между вами, мною и еще сотней обычных людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Разве вы хоть раз видели, чтобы они показали людям свое превосходство, презирали кого-то или не помогли тем, кому могли помочь? Хоть раз вы их видели тяготящимися той или иной встречей? Так и мы: насколько можем, должны стараться следовать их примеру.
Третье, если я расстаюсь с сэром Уоми и Анандой, сохраняя близость Иллофиллиона, то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, – и жизнь посылает вознаграждение, откуда не ждешь.
– Мальчишка мой, милый философ! Пока я еще ни разу не любил до конца, не хранил верность до конца и не был храбрым до конца, а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, – весело расхохотался капитан. – Ну, вот что. Скоро одиннадцать часов. Поедем-ка в оранжерею и привезем цветов, Левушка.
– Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам и не срамиться.
Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу.
Очень быстро мы нашли экипаж и покатили к его другу-садоводу. Подгоняемый хорошим вознаграждением, кучер забыл свою константинопольскую лень, и вскоре мы стояли перед самим садоводом.
Капитан оставил меня у деревца с персиками, которые хозяин любезно предложил мне есть сколько хочется, а сам ушел с ним в оранжерею.
Не успел я насладиться чудесными персиками, как он уже вышел, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с сырой травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжелая.
Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветы, словно это завороженная красавица.
– Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в «Левушку – лови ворон», если бы я тебе их показал. А у нас времени в обрез.
– Ну хоть скажите, как зовут ваших таинственных цветочных красавиц? – спросил я с досадой.
Капитана рассмешила моя раздраженность, и он сказал:
– Философ, их зовут фрезии. Это горные цветы, их родина – Индия. Но если ты будешь сердиться, они станут из белых черными.
– Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми еще черных красавиц не надо. Довольно и одной, – ответил я ему в тон.
Капитан весело смеялся, говорил, что я все еще боюсь Хавы и что, наверное, мое «не бойся до конца» относится к обществу Хавы.
– Очень возможно, – ответил я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в Б. – Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моем доме, то я буду ее бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, – брякнул я, точно один из тех попугаев, которых разносят в Константинополе, чтобы они вытаскивали билетики «судьбы» и предсказывали любопытным их будущее в виде свернутого в трубочку билетика.
Удивление капитана превратило его в соляной столб.
Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.
– Возьмите ваших красавиц, – сказал я, подавая капитану цветы.
– Каких красавиц? – спросил Ананда.
– Белых, для сэра Уоми, если они еще не почернели, – очень серьезно сказал я. – Если же почернели, то…
– Замолчишь ли ты, каверза-философ?! – закричал капитан.
Хава очень была заинтересована, каких еще красавиц не хватало сэру Уоми.
– Горных, – шепнул я ей.
– Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козленка? – смеялась она, обнажая все свои белые зубы.
– Вот-вот, из самой Индии, если только этот козленок не позавидовал вашей черной коже и не сделался черным.
– Левушка, ну есть же границы терпению, – воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.
Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал ее. Вынув цветы из бумаги, он издал восклицание восторга и удивления.
– Фрезии, фрезии! – воскликнула Хава. – Сэр Уоми очень хотел их иметь, чтобы развести у себя в саду! Это ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху! Ну, кто из вас выдумал такого козленка, тот счастливец. Если бы умела завидовать, непременно позавидовала бы удачнику.
– Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, – сказал я, любуясь никогда не виданными роскошными цветами. Белые, крупные, как восковые, точно тончайшим резцом вырезанные, необычной формы колокольчики наполнили прихожую ароматом.
Капитан взял один горшок, дал мне другой. Когда я отказывался, уверяя, что идея и находка – его, он улыбнулся и шепнул мне:
– Одна фрезия – я; другая – Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.
– Ну, уж Лиза фризия, – куда ни шло. Но вы, вы ужасно любимая, но просто физия, – так же шепотом ответил я ему.
– Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, – сказал Ананда с таким веселым юмором в голосе, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило наш шепот. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.
Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал:
– Да это целая свадьба! – Он ласково пригласил нас в комнату, взял у каждого из нас цветок и обоих нас обнял, благодаря и говоря, что разведет по клумбе фрезий в своем саду, присвоив каждой название морской и сухопутной.
Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего слугу и вместе с ним упаковал их в нашу же корзинку, обильно полив водой и цветы, и прикрывавшую их траву и приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то верзилой, взявшим чемодан, пошел вперед на пристань.
Много народа было в комнате. Были и такие лица, которых я совсем не знал; кое-кого видел мельком, а из хорошо знакомых мне были только турки, Строганов и князь.
Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:
– Ищи радостно, – и все ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль – не Анна.
Я приник к его руке, ошеломленный его словами, как бы ответом на самые затаенные мои мысли.
Все проводили сэра Уоми до коляски; в нее сели также Иллофиллион, Ананда и Хава. Я спросил Иллофиллиона, не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдет к ней за нами вместе с Анандой.
Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз всех провожавших. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал, как ребенок. Я подошел к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут Иллофиллион с Анандой, как только проводят сэра Уоми.
Он согласился, видимо, обрадовавшись случаю не быть сейчас дома, и попросил подождать его несколько минут. Я понимал его состояние, потому что у меня самого слезы подкатывали к горлу, и я подавил их с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, – состояние мое снова было близко к тому, которое я испытывал у камина в комнате брата, сжигая письма.
– Какая страшная вещь – разлука, – услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.
– Да. Мы должны что-то понять, какой-то еще неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать все так, как говорит и делает сэр Уоми: «Не тот день считай счастливым, который принес тебе что-то приятное; а тот, когда ты передал людям свет своего сердца». Но для меня это еще так далеко, – сказал я со вздохом.
– Для вас далеко, – задумчиво ответил мне капитан, – а для меня, боюсь, и вовсе недоступно.
Князь вышел к нам, извиняясь, что задержал, и мы пошли по знойным, как раскаленная печь, улицам, ища тенистых мест, хоть это мало нам помогало.
В магазине мы нашли обеденный – или, вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, – перерыв. Анна сидела в кресле внизу у шкафа, за работой, а Жанна все еще лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.
Анна была бледна, похудела. Но в глазах ее уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время ее разговора с сэром Уоми.
На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась ему и протянула левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.
Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. «Боже мой, – думал я. – Как страдание и соприкосновение с людьми, одаренными силой высшего знания, меняют людей! Еще так недавно я видел эту гордую красавицу возмущенной откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий теперь перед ней с таким уважением, с кроткими и добрыми глазами, – куда же девались капитан-тигр и Анна с иконы? Тех уже нет, нет до основания, а живут новые, – вместо тех, умерших».
Я превратился в «Левушку – лови ворон», мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чем до конца и точно решая вопрос – надо ли, так меняясь, умирать людям, превращаясь в совершенно другие существа? Зачем?
Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, мечущихся в хаосе и оплакивающих свои заблуждения и непоправимые ошибки, и молящих о помощи.
– Левушка, что с вами? – услышал я нежный и слабый голосок Жанны.
– Ах, это вы, Жанна? – вздрогнул я, опомнившись. – Я хотел к вам подняться, да по обыкновению задумался и заставил вас спуститься сюда, – ответил я, здороваясь с Жанной.
– О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас не узнали. Вы совсем, совсем другой, только я не умею сказать и объяснить, в чем изменение, – говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.
– Человеку всегда кажется, что изменились именно окружающие его люди, потому что перемены в самом себе он замечает с трудом. И только тогда, когда что-нибудь очень важное входит в его жизнь, он отдает себе отчет в том, как он сам изменился, как выросли его силы и освободился дух.
Вы, Жанна, кажетесь мне не только изменившейся, но вы вся точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин вам так тосковать и плакать, – нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я.
– Ах, если бы вы знали, вы бы не поцеловали моей руки, – вытирая катившиеся слезы, ответила мне Жанна. – И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед Иллофиллионом. Ах, что я наделала, и как теперь мне все это исправить? – сквозь слезы бормотала бедняжка. – Я бы уже выздоровела, если бы раскаяние меня не терзало. Я нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, на меня будто веет успокоением от полога, которым доктор Иллофиллион закрыл мой уголок. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом – и станет на сердце тихо!
Я случайно взглянул на Анну и поразился перемене в ней. Склонившись вперед, глядя неотрывно на Жанну, точно умоляя ее замолчать, она сжимала в руках шитье, а слезы капали ей на грудь одна за другой. Я понял, какую муку она испытывала, как оплакивала предназначавшийся ей, но так и не полученный хитон, наш отъезд без нее и свои неправильные, вплоть до сей минуты, поступки.
– Анна! – крикнул я, не будучи в силах выдержать ее муки. – Отсрочка – не значит потеря. Анна, не плачьте, я не в силах видеть этих слез, я знаю, что значит безумно рыдать в тоске, видя себя точно на кладбище.
Не думайте сейчас о себе. Думайте об Ананде, о том огромном горе, разочаровании и необходимости отвечать за вашу ошибку, которые легли на него, – упав перед ней на колени, говорил я. – Совсем скоро Ананда и Иллофиллион придут сюда. Неужели возможно встретить их таким убийственным унынием после того, как они проводили сэра Уоми?! Неужели ваши любовь, благодарность и радость о том, что они живут сейчас с нами, могут выражаться только в слезах о себе?
– Встаньте, Левушка, – обнимая меня, сказала Анна. – Вы глубоко правы. Только горькая мысль об одной себе заставила меня опять плакать. А между тем я уже все поняла, и все благословила, и все приняла.
Посидите здесь возле меня минутку, друг Левушка. Поверьте, я уже утихла внутри. Это отголосок бури, который вы вовремя помогли мне прервать. Много лет я думала, что в сердце моем живет одна только светлая любовь. А недавно я убедилась, что там еще лежала, свернувшись, змея ревности и сомнений.
Слава богу, что она здесь развернулась и раскрыла мне глаза. Ананда получил удар, но все же мог удержать меня возле себя так, чтобы я не выпустила его руки из своей. Вы напомнили мне, что мои слезы задевают все его существо, что он их чувствует как слезы гноя и крови. Я больше плакать не буду; благодарю за ваши слова – они помогли мне.
Она отерла глаза, подошла к Жанне и, нежно ее обняв, вытерла ее слезы платком сэра Уоми.
Надрыв, который я пережил, почти лишил меня чувств. Я неподвижно сидел в кресле; сердце мое билось как молот; в спине, по всему позвоночнику, точно бежал огонь; я с трудом дышал и, как мне казалось, падал в пропасть.
– Левушка, ты всех здесь напугал, – услышал я голос Ананды и увидел его возле себя. – Выпей-ка вот это; я думал, что ты уже сильнее, а ты все еще не совсем здоров, – и он подал мне рюмку с каплями.
Вскоре я совсем пришел в себя, спросил, где Иллофиллион, и, узнав, что он прошел к Строганову и вскоре тоже придет сюда, совсем успокоился.
Я обвел всех глазами, заметил, что Хава пристально смотрела на меня, а все остальные имели смущенный вид. Я взял руку Ананды, неожиданно поднес ее к губам и сказал:
– Простите меня, Ананда. Я немного половиворонил, чем всех расстроил и привел в такое состояние, что они стали похожи на утопленников. Вот, вы тоже думали, что я крепче, и я обманул ваше доверие. Я очень сожалею об этом и постараюсь быть сильнее. Но ведь это все пошло от вашей дервишской шапки, – улыбнулся я.
– Нет, мой мальчик, ты ничьего доверия не обманул. Никто здесь не мог обмануть, и не обманул меня. Все, что вышло не так, как я предполагал, совершилось только потому, что я был в старинном долгу у людей и хотел поскорее вернуть мой долг сторицей. Я не заметил, что не надо было так усиленно продвигать людей вперед. Зов дается однажды; я же дал его дважды, за что и дам теперь ответ.
Я не все понял. Какой, когда и зачем дается зов? Но я понял, что он дал его вторично Анне и что этого не надо было делать.
Голос Ананды – всегда неповторимо прекрасный – нес в себе на этот раз особые нежность, утешение и такую искреннюю доброту, что все утихли, всем стало легко и радостно. Лица у всех прояснились и стали светлее. Каждый точно вобрал в себя искру энергии самого Ананды, и когда через некоторое время вошли Иллофиллион и Строганов, ни на одном лице уже не было ни тени уныния и слез.
Разбившись группками, я и Жанна, князь и Иллофиллион, капитан и Строганов, Анна и Ананда, – все как будто окрыленные и обновленные, обменивались простыми словами, но слова эти получили какой-то новый смысл от сияния мира в каждом сердце.
– Друзья мои. Через день нас покинут капитан и Хава. Завтра мне хотелось бы, прощаясь с ними, угостить их музыкой. Можно ли располагать вашим залом, Анна? – спросил Ананда.
– Как вы можете спрашивать об этом? Для всех ваши песни и игра несут столько счастья! Мне же сэр Уоми велел играть и петь людям как можно больше. А уж о своем восторге играть с вами я и не говорю, – ответила она.
Перерыв в работе кончился. Радуясь завтрашней музыке, мы покинули магазин, где с его хозяйками остался только Борис Федорович.
Иллофиллион с Анандой и князем не страдали от жары и шли довольно быстро, оставив нас с капитаном далеко позади. Я же еле двигался; зной, к которому я еще не привык, меня всего истомил, а капитан отстал вместе со мной, желая что-то сказать. Когда расстояние между нами и нашими друзьями увеличилось настолько, что расслышать нас было нельзя, он сказал:
– У меня к вам просьба. Я получил сейчас из дома так много денег, что их мне девать некуда. Я хочу половину их отдать Жанне с тем условием, чтобы она никогда не узнала, кто ей их дал. Я знаю, что Иллофиллион финансово обеспечил ей первые годы работы, знаю и то, что княгиня, до некоторой степени, позаботилась о детях. Но мне хотелось бы влить уверенность в это бедное существо, которое страдает, страдало и – не знаю почему, как и откуда, но я ясно это сознаю, – будет еще очень много страдать.
За свою скитальческую жизнь я видел таких людей, которые – по каким-то неуловимым для моего понимания законам – страдают всю жизнь, даже когда нет на то особых, всем видимых причин.
Сам я уже не успею положить в банк на ее имя деньги, так как эта операция займет не менее двух часов. А дел у меня будет масса, поскольку я прогулял почти весь день сегодня.
Вторую же часть денег я прошу вас взять в свое распоряжение. И если встретите людей, которым моя помощь может быть оказана вашими руками, – я буду очень счастлив.
Ну вот мы и у калитки. До свидания, дружок Левушка. По всей вероятности, мы увидимся только завтра вечером у Анны. Возьмите деньги.
Он сунул мне в руки сверток, довольно небрежно завернутый в бумагу, и мигом скрылся.
В комнате я застал Иллофиллиона, посоветовавшего мне освежиться душем. Но я чувствовал такое сильное утомление от зноя, что еле добрел до кресла и сел в полном изнеможении, нелепо держа сверток в руках и не зная, что с ним делать.
На вопрос Иллофиллиона, почему я не положу свой сверток куда-нибудь, я рассказал ему, что это деньги капитана, упомянув о том, как он велел мне ими распорядиться. При этом я передал все, что думал капитан о будущем Жанны.
– Молодец твой капитан, Левушка. Что касается денег для Жанны лично – то он предупредил желание сэра Уоми, который велел мне обеспечить ее. Как капитан угадал мысль сэра Уоми о фрезиях, так и вторую его идею он реализовал, никем к тому не побуждаемый!
