bannerbannerbanner
ГлавнаяКультурологияКоллектив авторовТранснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV
Уменьшить шрифт (-)  |  Увеличить шрифт (+)
Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Коллектив авторов
Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Организация конференции и издание книги поддержаны грантами Финского и Шведского фонда культуры (Suomen Kulttuurirahasto, Svenska Kulturfonden) и Фонда имени Р. Рюмин-Неванлинна (Raija Rymin-Nevanlinnan rahasto)

© Авторы, 2018

© Г. Обатнин, Т. Хуттунен, составление, 2018

© ООО «Новое литературное обозрение», 2018

* * *

От редакторов

Сборник научных трудов, предлагаемый вниманию читателей, в основном сделан на основе докладов пятнадцатой совместной конференции Тартуского и Хельсинкского университетов, состоявшейся в августе 2015 года. Первая такая научная встреча была организована в далеком 1987 году, и с тех пор каждые два года ученые из этих университетов, а также их друзья и коллеги, собираются попеременно в этих двух городах. Вместе со сборниками «История и повествование» (2006), «Европа в России» (2010) и «Политика литературы – поэтика власти» (2014) это четвертая публикация материалов финских конференций в издательстве «Новое литературное обозрение».

Крыловский юбилей 1838 г. как культурный и идеологический феномен[1]

Екатерина Лямина, Наталья Самовер

Пятидесятилетие литературной деятельности И.А. Крылова, торжественно отпразднованное в Петербурге 2 февраля 1838 г., – один из самых ярких эпизодов биографии поэта. Вместе с тем это событие оказалось первым не только в русской, но и в европейской культуре чествованием здравствующего писателя исключительно за его литературные заслуги.

Для современников крыловский юбилей стал сенсацией и вызвал громкий резонанс. В связи с этим он хорошо обеспечен источниками: мы располагаем рядом его описаний, мемуарных свидетельств и иных откликов, а также немалым объемом частной и официальной переписки по этому поводу. Неизменно упоминаемый во всех биографиях Крылова, юбилей, однако, до сих пор не привлекал внимания в качестве научной проблемы. Биографы обычно ограничивались более или менее подробным рассказом о празднике и цитированием восторженных отзывов кого-либо из друзей Крылова, подчеркивавших, что юбилей стал трогательным проявлением всеобщего уважения к творчеству великого национального баснописца. Даже в специальных трудах, посвященных литературным юбилеям и праздникам в России, это событие, как ни странно, обойдено вниманием[2]. Совсем недавно появилась работа, в центре которой стоит торжество 2 февраля, однако она касается лишь одного небольшого эпизода этого незаурядного праздника[3].

История «юбилейной культуры» постепенно приобретает статус отдельной темы в рамках изучения исторической памяти. Интерес ученых преимущественно обращен на государственные и исторические юбилеи[4], на юбилеи институций[5] и в куда меньшей степени – на юбилеи частные[6]. Работы, посвященные культуре юбилеев и коммеморации в России XIX в., стали выходить сравнительно недавно[7]. В таком исследовательском контексте крыловский юбилей представляется нам особенно удобной «смотровой площадкой», с которой можно одним взглядом охватить широкий культурный ландшафт, содержащий множество взаимосвязанных явлений.

1

К 1830-м гг. русская культура обладала обширной традицией официальных массовых празднеств – церковных, а также приуроченных к династическим событиям и военным победам[8]. Особенно богата такими праздниками была культура Санкт-Петербурга.

В то же время Москва – вторая, менее официозная столица – знала примеры иных праздников, связанных с чествованием отдельных лиц. Весной 1806 г. там с необычайной торжественностью принимали генерала П.И. Багратиона. 3 марта Английским клубом в его честь был дан парадный обед на 350 персон[9]. «Есть у нас Багратионы, / Будут все враги у ног!» – пелось в приветственной кантате на стихи П.И. Голенищева-Кутузова. Кроме того, во многих домах устраивались балы и театрализованные представления; поистине триумфальный прием был оказан Багратиону 7 марта у князя В.А. Хованского, где, в отличие от клуба, присутствовали дамы. Там также пелись хвалебные стихи, а девицы, «одетые в цвета его (Багратиона. – Е.Л., Н.С.) мундира», поднесли почетному гостю лавровый венок, который он возложил к подножию статуи Суворова[10]. Общественное чествование героя трагических сражений при Шенграбене и Аустерлице явилось не только манифестацией патриотических чувств московской аристократии, но и косвенным выражением ее недовольства бесславными для России итогами борьбы с Наполеоном. То, что праздники прошли в закрытых пространствах клуба и частного дома, а равно их многолюдность и резонанс[11] недвусмысленно давали понять верховной власти, что в России существует лояльное, но достаточно независимое общественное мнение, с которым необходимо считаться.

 

Прошло более четверти века, прежде чем подобное яркое событие повторилось. 12 апреля 1833 г. в том же московском Английском клубе состоялся торжественный обед в честь военного генерал-губернатора князя Д.В. Голицына; в великолепно убранном зале в присутствии 320 гостей были исполнены хвалебные куплеты. Подробное описание торжества поместила газета «Молва»[12]. Праздник стал выражением признательности всех сословий генерал-губернатору за восстановление Москвы после пожара 1812 г., однако формальным поводом послужило избрание Голицына почетным старшиной клуба[13].

Северной столице московский размах был чужд. Характерно, что месяцем раньше, 16 марта 1833 г., петербургский Английский клуб также давал обед более чем на 250 персон в честь любимца императора генерал-фельдмаршала И.Ф. Паскевича-Эриванского, наместника Царства Польского. Однако программа торжества ограничилась исполнением патриотической солдатской песни, а его освещение в печати – небольшой хроникальной заметкой в «Северной пчеле»[14].

Между тем в Москве спустя год состоялось новое, еще более пышное чествование Голицына. На сей раз Московское Купеческое общество поднесло генерал-губернатору его мраморный бюст на роскошном постаменте, выполненный знаменитым скульптором И.П. Витали. Парадный обед на 150 кувертов по этому поводу был дан в Купеческом собрании 20 мая 1834 г.[15] Так купечество старой столицы отблагодарило Голицына за его хладнокровие и разумные распоряжения во время холерной эпидемии 1830 г. Промедление в данном случае оказалось следствием общественного характера празднества. Средства для изготовления необычного подарка популярному среди москвичей градоначальнику собирались по подписке, высочайшее разрешение на которую было дано еще в 1832 г.[16]

Следующее публичное чествование частного лица не заставило себя долго ждать. В начале 1836 г. в настоящий общественный триумф вылилось возвращение в Россию К.П. Брюллова – первого русского художника, снискавшего европейскую славу. В двух крупнейших городах его встречали большими приемами, устроенными по подписке: 2 января в Одессе, в клубе, и 28 января в Москве, в зале Художественного класса. Оба эти события, на которых присутствовала аристократия, меценаты и сановники, подробно освещались в одесских и московских газетах[17]. В Одессе на обеде председательствовал сам генерал-губернатор граф М.С. Воронцов; в Москве празднество носило менее официальный характер. О патриотическом одушевлении его участников свидетельствует строфа из куплетов, исполненных в честь виновника торжества:

 
Искусства мирные трофеи
Ты внес в отеческую сень –
И был «Последний день Помпеи»
Для русской кисти первый день![18]
 

Характерно, что абсолютное большинство участников как одесского, так и московского праздника не видели самой картины: «Последний день Помпеи» был доставлен морем в Петербург еще в 1834 г. Восторженные приветствия относились всецело к репутации художника; его успех интерпретировался как достижение России, которая таким образом в художественном отношении становилась на один уровень с ведущими державами мира.

Апофеозом празднеств в честь русского искусства закономерно должно было стать чествование Брюллова в петербургской Академии художеств 11 июня 1836 г., однако здесь праздник был лишен общественного модуса и низведен до уровня внутриакадемического события[19]. Открытая подписка для сбора средств не объявлялась; в сущности, это был корпоративный званый обед, аналогичный парадным обедам Английского клуба, но еще более закрытый. Если в клуб помимо членов допускались и гости, то в залах Академии художеств присутствовали только художники, учащиеся и служащие самой Академии, а из посторонних – лишь Жуковский и Крылов как «почетные вольные общники». Ни вельможи, ни светские люди приглашены не были[20]. Даже сочинение и исполнение «стансов» на этот случай было доверено «своим» – певцам и музыкантам из числа учеников Академии. Несмотря на торжественность праздника, «какому не было еще примера в летописях С.-Петербургской Академии Художеств»[21], столичные газеты и журналы ничего о нем не сообщили[22].

Несколько месяцев спустя, в конце того же 1836 г., праздник в честь композитора М.И. Глинки, чья «Жизнь за царя» стала первой национальной оперой европейского уровня[23], прошел столь же незаметно для широкой публики, несмотря на успех премьеры и ее высочайшее одобрение. В отличие от художников русские музыканты не имели корпоративной институции, подобной Академии художеств; вследствие этого чествование Глинки состоялось в частном доме, в дружеском кругу. 13 декабря на обеде у А.В. Всеволожского по традиции, установившейся для подобных торжеств, композитора приветствовали исполнением сочиненных в его честь куплетов. В данном случае это был канон на музыку В.Ф. Одоевского «Пой в восторге, русский хор», слова для которого написали Мих. Ю. Виельгорский, П.А. Вяземский, Жуковский и Пушкин. Спустя два дня это шутливое приношение было с дозволения цензуры опубликовано отдельной брошюрой[24] – тем все и ограничилось.

 

Очевидно, что в Петербурге разрозненные попытки чествования частных лиц даже за достижения явно патриотического характера не получали той поддержки властей, которая позволила бы им превратиться в общественно значимые события. В рамках официальной праздничной культуры, сосредоточенной на прославлении деяний самодержца, просто-напросто отсутствовал формат для публичного признания частных заслуг.

2

Однако в начале 1830-х гг. в России уже начала приживаться заимствованная традиция, позволявшая отчасти решить эту проблему.

Первым опытом частной инициативы, направленной на чествование общественных заслуг, стало поднесение И.-Г. Вейссе, на протяжении 30 лет (1788–1818) бывшего директором Главного немецкого училища в Петербурге (Petrischule), почетной медали ко дню его 80-летия 22 марта 1833 г. Медаль с латинской надписью была изготовлена на собранные по подписке средства друзей и многочисленных учеников заслуженного педагога, к тому времени давно ушедшего на покой[25]. Впрочем, это событие, несмотря на его значимость не только для петербургских немцев, но и для более широких кругов столичного общества, было проигнорировано русскоязычной прессой.

Общественное чествование в связи с круглыми датами со дня рождения долго еще не получало развития в России; при этом в начале 1839 г. М.А. Корф замечал в дневнике: «С некоторых пор у нас вводится обычай, давно уже существующий в Германии и вообще за границею, праздновать 50-летние юбилеи заслуженных и почему-либо приобретших общую известность лиц»[26].

Стоит уточнить, что названный обычай был распространен почти исключительно в Германии. Торжественного чествования по поводу 50-летия службы удостаивались государственные деятели, военные, духовные лица, а также врачи. Непременным условием было пребывание юбиляра по-прежнему у дел, а не в отставке, в связи с чем подобные праздники оказывались чрезвычайно редки. Наиболее известно торжество по случаю 50-летия службы Гёте при веймарском дворе, устроенное 7 ноября 1825 г. Атрибутами юбилеев были поздравительные куплеты (кантата) или стихотворное приветствие, иногда печатавшиеся отдельным изданием, разнообразные подарки и зачастую памятная медаль[27]. Инициаторами подобных праздников могли выступать профессиональные корпорации, университеты или верховная власть, но в любом случае подчеркивалось, что многолетняя деятельность юбиляра носила общественно полезный характер.

В России с 1790-х гг. за выслугу лет жаловались государственные награды: Анненская медаль для нижних чинов (за 20 лет беспорочной службы), орден Св. Георгия 4-й степени для офицеров (за 25 лет в полевой службе и 18 или 20 кампаний для моряков) и орден Св. Владимира 4-й степени для чиновников (за 35 лет службы в классных чинах). А в 1827 г. был учрежден Знак отличия беспорочной службы[28], которым награждались как военные, так и статские чины начиная с выслуги в 15 лет и далее каждые пять лет. Известны случаи награждения таким знаком за 50, 60 и даже 70 лет службы, однако сакраментальная «юбилейная» дата – 50-летие службы – никак особенно не выделялась, и никаким специальным чествованием, тем более общественным, пожалование таких наград не сопровождалось.

Мысль отпраздновать юбилей служебной деятельности в том смысле, как он понимался в Германии, закономерно пришла в голову служащим Министерства иностранных дел. 21 мая 1833 г. чиновники Азиатского департамента отметили 50-летие службы своего неизменного директора К.К. Родофиникина, поднеся ему «богатую серебряную на малахитовом пьедестале вазу с надписью “Доброму начальнику”»[29]. Для этого было испрошено высочайшее разрешение, хотя само чествование носило непубличный характер.

Следующий шаг был сделан спустя три года. Продолжая приведенную выше запись, Корф отмечает, что «чуть ли не первый пример, по крайней мере на нашей памяти, публичного празднества такого рода, сделавшегося официальным через участие (разумеется, милостями, а не лично), которое принял в нем Государь, был юбилей профессора Загорского ‹…›. После праздновали уже таким же образом юбилей доктора Рюля»[30].

Действительно, именно врачи первыми в России начали публично отмечать юбилеи своих заслуженных собратьев. 2 ноября 1836 г. в Петербурге, в зале Дворянского собрания в доме Энгельгардта был дан праздник в честь 50-летия врачебной службы упомянутого Корфом П.А. Загорского – выдающегося анатома и физиолога, члена Императорской Академии наук и Российской Академии[31]. В парадном обеде приняли участие более 160 человек. Помимо многочисленных коллег и учеников юбиляра присутствовали несколько членов обеих Академий, в том числе Пушкин, а также Крылов и ряд литераторов, которые вскоре будут причастны к его собственному юбилею: Н.В. Кукольник, М.Е. Лобанов, П.А. Плетнев и др. А 16 июля 1837 г. в зале Заведения искусственных минеральных вод в Новой деревне состоялся второй подобный праздник: так врачебное сообщество отметило юбилей лейб-медика И.Ф. Рюля. В прошлом военный врач, он служил в учреждениях ведомства императрицы Марии и особенно много сделал в области лечения и призрения душевнобольных.

Оба праздника были тщательно подготовлены специальными комитетами, состоявшими из именитых коллег. Заранее организованные сборы средств по подписке[32] позволили не только устроить торжественные обеды и поднести юбилярам ценные подарки, но и заказать на Санкт-Петербургском монетном дворе памятные медали[33]. В обоих случаях чествование происходило по одному сценарию: утром представители комитета посещали юбиляра на квартире, поздравляли его, в том числе от имени различных ученых обществ, и приглашали прибыть на банкет, устроенный в его честь. Тогда же юбиляру вручались высочайше пожалованные награды[34]. Спустя несколько часов празднование продолжалось многолюдным торжественным обедом с музыкой, речами и обязательным исполнением государственного гимна после тоста в честь государя. При этом подносились медаль и подарок – серебряная ваза с памятной надписью; виновник торжества произносил ответную речь. Банкет завершался тостом за процветание врачебной корпорации.

Юбилейные праздники как любопытная культурная новинка привлекли к себе повышенное общественное внимание. О первом таком событии – юбилее «ученой и полезной службы» Загорского – поведал своим читателям не только специализированный медицинский еженедельник, но и «Библиотека для чтения» – недавно начавший выходить журнал нового, энциклопедического типа. Подробное описание чествования доктора Рюля поместила, опережая «Друга здравия», «Северная пчела»[35], популярнейшая газета эпохи.

Традиция публичного празднования профессиональных юбилеев не случайно проникла в Россию через врачебное сообщество. Таинственная сложность медицинской профессии, пограничной между ремеслом и искусством, и представление о ее высокой значимости еще со времен Средневековья способствовали формированию у врачей отчетливого самосознания, основанного на принадлежности к особой корпорации. Вместе с профессиональной культурой, включавшей понятие о репутации и уважение к заслугам коллег, это самосознание было усвоено и русскими медиками: среди них многие получили образование в европейских университетах или являлись учениками иностранных профессоров, преподававших в России[36].

Среди всех профессиональных групп, существовавших на тот момент в русском обществе, включая военных, инженеров, художников и проч., врачи наиболее живо и полно ощущали себя как корпорацию; громкий резонанс «докторских» юбилеев способствовал тому, что идею быстро подхватили другие профессиональные сообщества.

Вслед за врачами на этот путь вступили литераторы. Формирование самосознания литературного сообщества в России еще ожидает своего исследователя[37], но несомненно, что крыловский юбилей стал для этого процесса важнейшей вехой.

3

К середине 1820-х гг. в русском литературном быту возникло такое явление, как литературный обед[38]. От частного дружеского застолья его отличала фигура организатора – человека, который мог собрать под одной крышей максимально широкий круг литераторов вне зависимости от их отношений друг с другом. Такие обеды предполагали немалое число участников и превращались в своего рода «перемирия» между представителями разных литературных лагерей. Первый подобный обед был дан авторам альманаха «Полярная звезда» его издателями А.А. Бестужевым и К.Ф. Рылеевым 20 января 1824 г.[39] На нем присутствовали «все почти литераторы», в том числе Крылов[40]. «Вид был прелюбезный, – сообщал Бестужев П.А. Вяземскому 28 января, – многие враги сидели мирно об руку, и литературная ненависть не мешалась в личную»[41]. Действительно, «Полярная звезда» сумела объединить под своей обложкой едва ли не всех известных писателей, от Грибоедова и Пушкина до Шаховского и Булгарина, и это сделало обед 20 января событием общелитературного масштаба.

В середине мая 1826 г. Н.И. Греч устроил у себя на квартире обед в честь прибывшего в Петербург французского литератора Ф. Ансело. Краткое описание этого события культурной жизни столицы 20 мая появилось в «Северной пчеле», соиздателем которой был Греч; позднее сам герой торжества посвятил этому обеду письмо VIII своей книги «Шесть месяцев в России»[42]. Ансело, в отличие от многих рядовых иностранных путешественников, обладал особым статусом. Он занимал должность библиотекаря короля Людовика XVIII и в Петербург прибыл в качестве секретаря чрезвычайного посла Франции маршала О.-Ф. Мармона, направлявшегося на коронацию Николая I, что придавало ему самому в глазах русских литераторов значение едва ли не полномочного посла французской культуры в России. Соответственно, особую значимость приобретал и приветственный обед в его честь.

Помимо Греча и его друга и компаньона Булгарина в этом обеде приняли участие литераторы и любители литературы (как русские, так и французы) – всего около тридцати человек: «поэты, ученые и грамматисты», в том числе Крылов (его Ансело в своем описании обеда упоминает первым), Лобанов, А.Е. Измайлов, О.М. Сомов, художник-медальер Ф.П. Толстой. В качестве оммажа гостю был поднят тост «за процветание французской литературы, старшей сестры русской словесности, и за здравие представителя ее на берегах Невы господина Ансело»[43]; в заключение он сам прочел для присутствующих фрагменты своей новой комедии. Между тем русской литературе на этом обеде также было уделено существенное внимание. Это сказалось уже в традиционном первом тосте в честь государя, «который, облагодетельствовав Карамзина, почтив вниманием своим Крылова, Жуковского, ободрил, почтил и оживил русскую словесность»[44]. По-видимому, провозглашались и тосты за отдельных русских литераторов, из которых Ансело запомнился один – за здоровье отсутствующего Жуковского, который тогда путешествовал за границей.

Обед в честь Ансело пришелся на время, чрезвычайно насыщенное драматическими событиями: вследствие участия многих литераторов в заговоре и восстании декабристов политическая репутация русской словесности оказалась тогда под вопросом[45]. В столь нервной атмосфере милости, оказанные Карамзину, Крылову и Жуковскому, несомненно, интерпретировались как знак того, что монарший гнев поразит только виновных и минует литературное сообщество в целом.

Страх, порожденный этой ситуацией, в последующие годы постепенно рассеивался и к началу 1830-х гг. уступил место иному умонастроению. В европейском контексте русская литература перестает считать себя «младшей сестрой» и всерьез претендует на равенство с другими литературами. Внутри страны русские литераторы отчетливо осознают свое цеховое единство и особую миссию.

В этом отношении показателен следующий большой литературный обед. Он был устроен 19 февраля 1832 г. издателем А.Ф. Смирдиным в связи с переездом его книжной лавки и библиотеки в новое роскошное помещение на Невском проспекте, в доме Петропавловской лютеранской церкви. Там, в будущем читальном зале, собрались писатели, журналисты, художники-иллюстраторы и цензоры – всего более пятидесяти человек. Почетное место за столом было отведено Крылову как признанному дуайену литературного цеха.

Несмотря на, казалось бы, частный характер этого праздника, он удостоился описаний в столичных газетах. «Небывалое на Руси пиршество» – так определил новоселье Смирдина безымянный автор «Русского инвалида» (по-видимому, А.Ф. Воейков)[46]. «Единственное и первое в России празднество»; «веселость, откровенность, остроумие и какое-то безусловное братство одушевляли сие торжество», – вторил ему Н.И. Греч, сам принимавший деятельное участие в организации этого праздника[47]. «Первый не только в Петербурге, но и в России по полному (почти) числу писателей пир и, следовательно, отменно любопытный; тут соединились в одной зале и обиженные и обидчики, тут были даже ложные доносчики и лазутчики», – записал другой участник обеда, М.Е. Лобанов[48].

Этот праздник по своему значению вышел далеко за пределы своей ближайшей цели – продвижения коммерческого предприятия Смирдина. По сути, сообщество литераторов чествовало само себя и отечественную литературу в целом. Об этом говорит порядок здравиц: уже в первом тосте, традиционно поднятом за государя, подчеркивалось, что он, даровав России новый цензурный устав, стал «воскресителем русской словесности»[49]. Далее шел тост «за здоровье почтенного хозяина»; затем пили персонально за наиболее выдающихся писателей-современников, включая отсутствующих, по старшинству, в том числе за И.И. Дмитриева и Крылова. Тот, со своей стороны, предложил «почтить память отшедших к покою писателей», в основном живших в XVIII в., начиная с Кантемира, а также выпить за «здравие московских литераторов». Последние бокалы были подняты «за здравие всех нынешних писателей ‹…› читателей и покупателей»[50]. Так очерчивалось единое пространство российской словесности, в которое включались как давно почившие предшественники, так и все ныне живущие русские писатели; в него же входили и августейшие покровители литературы, и рядовые ее потребители. Неслучайна и «гордость при виде русских книг, до 16 000 творений заключающих», которую, по словам «Русского инвалида», испытывали гости, находившиеся в помещении библиотеки Смирдина.

Во время обеда ту же мысль об историческом единстве русской литературы выразил старейший из присутствовавших поэтов, 75-летний Д.И. Хвостов. Он приветствовал хозяина праздника небольшим стихотворением «На новоселье А.Ф. Смирдина»:

 
Угодник русских муз! свой празднуй юбилей;
Гостям шампанское для новоселья лей.
Ты нам Державина, Карамзина из гроба
К бессмертной жизни вновь, усердствуя, воззвал
Для лавра нового, восторга и похвал.
Они Отечество достойно славят оба!
Но ты к паренью путь открыл свободный им:
Мы нашим внучатам твой труд передадим[51].
 

Употребление в этом контексте слова «юбилей» выглядит несколько курьезным. Ранее в России юбилеями именовались лишь знаменательные даты в жизни царствующего дома и высочайше опекаемых заведений[52]. Под такое определение новоселье лавки Смирдина определенно не подпадало. Хвостов, однако, толкует понятие «юбилей» расширительно, вкладывая в него значение «редкий, особо значимый праздник»[53].

Примерно через год Ф.В. Булгарин, констатируя профессионализацию литературного труда, провозгласит возникновение в России «сословия литераторов», существующего «независимо от других сословий» и посвятившего себя «исключительно обрабатыванию одной отрасли»[54]. «Сословиям» такого рода присуще сознание группового единства и важности общего дела, уважение к своему прошлому и к профессиональным авторитетам. Таким безусловным живым авторитетом практически для всех русских литераторов, к какому бы лагерю они ни принадлежали, еще с середины 1820-х гг. был Крылов. Не случайно первым публичным празднеством «сословия литераторов» и одновременно актом официального признания литературы как реальной общественной силы стало празднование его литературного юбилея в начале 1838 г.

4

Организатором юбилейного торжества в честь Крылова могла бы выступить Российская академия, членом которой баснописец был с 1811 г. Еще в 1823 г. она присудила ему Большую золотую медаль, а в марте 1837-го приняла единогласное решение заказать на свой счет его портрет и «поставить в зале собрания»[55]. Однако Российская академия никогда не отмечала юбилеи своих членов, а действующих литературных обществ в столице на тот момент не было. Петербургский Английский клуб, в который Крылов вступил в 1817 г., имел традицию устройства больших торжественных обедов (как «годичных», так и по случаю собственных юбилеев, а также в связи с важнейшими государственными празднествами)[56], но и там не было принято чествовать таким образом отдельных членов. В отсутствие институций, способных взять на себя такую инициативу, замысел почтить Крылова особым праздником от имени литературного сообщества зародился в частном кругу. Это произошло в начале ноября 1837 г.

По всей вероятности, толчком послужил следующий крупный литературный обед, данный Воейковым и его коммерческим партнером, купцом 1-й гильдии В.Г. Жуковым 6 ноября 1837 г. по случаю открытия ими собственной типографии. Приглашены были практически все петербургские литераторы за исключением Греча, Булгарина и О.И. Сенковского – личных врагов Воейкова. Среди гостей был и Крылов, которому как фактическому старшине литературного цеха отвели почетное место за столом – так же, как это было сделано на новоселье Смирдина и, вероятно, на чествовании Ансело.

Литературная борьба к этому времени достигла такого накала, что примирения «партий», хотя бы временного, на обеде не произошло. То, что «литературные аристократы» и их антагонисты, представители «литературной промышленности», держались подчеркнуто обособленно, отмечают сразу несколько мемуаристов[57]. Натянутые отношения между гостями дали о себе знать в неожиданно возникшей «борьбе тостов»: в ответ на произнесенный А.В. Никитенко тост за Иоганна Гутенберга, изобретателя книгопечатания, Н.В. Кукольник, И.П. Сахаров, Н.А. Полевой и др. потребовали пить за русского первопечатника Ивана Федорова. Вскоре, когда большинство «аристократов» уже покинули собрание, начался, по красноречивым описаниям И.И. Панаева и того же Сахарова, разгул, сопровождавшийся аффектированными демонстрациями «русскости» вплоть до пляски вприсядку.

По меркам других литературных обедов, затея Воейкова закончилась полным провалом. Его обед, устроенный, в отличие от рафинированного праздника у Смирдина, в нарочито трактирном стиле, свелся к заурядной попойке[58]. Однако заслуживает внимания всплеск патриотических чувств, его завершивший. Так проявился один из важнейших аспектов развития самосознания русского литературного сообщества – поиск адекватного выражения национального характера.

Уже на следующий день, 7 ноября, беллетрист и переводчик В.И. Карлгоф принимал обычных посетителей своего салона: Кукольника, Е.Ф. Розена, К.П. Брюллова и др., а также Крылова. Сам хозяин и большинство гостей побывали у Воейкова и, несомненно, находились под свежим впечатлением. Хотя атмосфера семейного обеда в присутствии хозяйки дома радикально отличалась от той, которая царила накануне, не будет натяжкой предположить, что вопрос о национальном духе отечественной словесности и здесь волновал собравшихся. Но теперь центром внимания стал Крылов.

За четыре с небольшим месяца до описываемых событий в московском журнале «Живописное обозрение» была опубликована биографическая заметка о нем. В ней говорилось:

Имя Ивана Андреевича Крылова знакомо каждому грамотному русскому. Кто не знает нашего неподражаемого баснописца, нашего Лафонтена, философа народного? Кто не прочтет нам наизусть хоть нескольких басен его? Кто не говорит, часто сам не замечая того, выражениями басен Крылова?.. Эти выражения сделались народными пословицами и, заключая в себе умную правду, в самом деле заменяют для народа нравственную философию. Надобно прибавить, что едва ли кто из русских писателей пользовался такою славою, как И.А. Крылов[59].

В этом каскаде восторженных характеристик выразилось уже сложившееся восприятие Крылова как национального классика, признанного олицетворения русского начала в литературе.

Автор статьи в «Живописном обозрении», Николай Полевой, вечером 7 ноября был среди гостей Карлгофа. Он мог напомнить присутствующим о том, что приближается день рождения Крылова: в его заметке утверждалось, что баснописец родился 2 февраля 1768 г.[60], из чего следовало, что вскоре ему исполнится 70 лет. Супруга Карлгофа, Елизавета Алексеевна, вспоминала:

Посреди оживленного застольного разговора муж мой взял Крылова за руку и сказал, что имеет до него просьбу. Тот отвечал, что непременно исполнит ее, если это только в его воле. «Так вы будете у нас обедать второго февраля?» Крылов немного задумался, наконец смекнул, в чем дело, поблагодарил моего мужа и обещал быть у нас 2 февраля. Мы тут же пригласили на этот день всех присутствующих[61].

Таким образом, первоначальный замысел крыловского праздника укладывался в традиционную рамку званого обеда в частном доме. В семействе Карлгофов подобные обеды не были редкостью. Согласно мемуарам хозяйки дома, 28 января 1836 г. в честь прибытия в Петербург Д.В. Давыдова они собрали у себя всю «литературную аристократию», в том числе Крылова. Впрочем, никакого специального чествования знаменитого гостя в тот вечер не происходило: за столом «много толковали о мнимом открытии обитаемости Луны», беседовали о литературе и читали стихи – однако вовсе не Давыдова[62]. Еще один подобный обед был дан примерно через год, в начале Великого поста 1837-го, по случаю переезда в столицу состоятельного и просвещенного москвича Ю.Н. Бартенева; этот обед был замечателен присутствием на нем «литераторов всех партий»[63].

1. Данная работа представляет собой радикально расширенный вариант статьи: Лямина Е., Самовер Н. Крылов и многие другие: генезис и значение первого литературного юбилея в России // Новое литературное обозрение. 2017. № 145 (3). С. 158–177.
2. Левитт М. Литература и политика. Пушкинский праздник 1880 г. СПб., 1994; Мельгунов Б.В. О первых юбилеях русских писателей (И.С. Тургенев, Островский, Н.А. Некрасов) // Русская литература. 2001. № 4.
3. Тимофеева Л.А. Юбилейные книги Крылова // Печать и слово Санкт-Петербурга: (Петербургские чтения – 2016): В 2 ч. СПб., 2017. Ч. 1. С. 36–43.
4. См., например, сб. статей: Das historische Jubiläum / W. Müller, W. Flügel, I. Loosen, U. Rosseaux (Hrsg.). Berlin, 2003.
5. Укажем на серию работ О.В. Морозова о юбилеях немецких и российских университетов, в частности: Morozov O. University Jubilees: A New Research Area in the History of Universities // Kasvatus ja Aika. 2015. № 3.
6. См.: Köhle-Hezinger Ch. Dinge, Orte, Zeiten: Private Jubiläen // Jubiläum, Jubiläum… Zur Geschichte öffentlicher und privater Erinnerung / P. Münch (Hrsg.). Essen, 2005. S. 209–222.
7. См. статью А. Вдовина «Годовщина смерти литератора как праздник: становление традиции в России (1850–1900-е гг.)» в: Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. / A. Graf (Hrsg.). München, 2010. S. 81–93. Ряд интересных наблюдений содержится в научно-популярной заметке Вас. Аржанова (В.И. Беликова) «Празднуем рождение или смерть? Что мы понимаем под юбилеем» (Учительская газета. 2011. № 12. 22 марта). См. также работы К.Н. Цимбаева, в особенности статью «Реконструкция прошлого и конструирование будущего в России XIX века: опыт использования исторических юбилеев в политических целях» (Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом. М., 2012. С. 188 passim).
8. Новогодние «балы с мужиками» в Зимнем дворце; ежегодная церемония освящения воды на Крещение («Иордань»), совершавшаяся на Неве у Зимнего дворца в присутствии императорской фамилии; летний Петергофский праздник в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны; коронационные торжества; торжественная встреча войск, возвращавшихся из заграничного похода в 1814 г.; открытие Александровской колонны 30 августа 1834 г.; Бородинский праздник 1839 г.; парады, устраиваемые по всевозможным поводам, и т. п. Подробнее о праздниках и публичных церемониях в Петербурге XIX в. см.: Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. М., 2002. Т. 1; Келлер Е.Э. Праздничная культура Петербурга: Очерки истории. СПб., 2001.
9. Описание этого праздника см., например: Жихарев С.П. Записки современника. М.; Л., 1955. С. 195–198.
10. Письма Я.И. Булгакова из Москвы в Неаполь к сыну его Александру Яковлевичу. 1806 // Русский архив. 1898. Вып. 6. С. 291.
11. Об этом см.: Анисимов Е. Багратион. М., 2009. С. 221–222.
12. Московские записки // Молва. 1833. 13 апреля. № 44. С. 173–176.
13. Об этом см.: Извлечение из журналов гг. старшин Московского Английского клуба со дня открытия оного, то есть с 1802-го года, обстоятельств почему-либо достопамятных // Русский архив. 1889. Кн. 2. Вып. 5. С. 95. Еще один торжественный обед в честь Голицына будет дан Английским клубом 7 ноября 1836 г. по случаю его возвращения в Москву из-за границы (Там же. С. 95–96).
14. Северная пчела. 1833. 28 марта. № 69. С. 273–274.
15. История Московского Купеческого общества. 1863–1913. М., 1916. Т. 2. Вып. 1. С. 398–404; а также: Описание торжества, бывшего в сей столице по случаю открытия бюста его сиятельства г-на московского военного генерал-губернатора Дмитрия Владимировича Голицына, устроенного с высочайшего соизволения усердием московского купечества // Московские ведомости. 1834. № 42 (26 мая). С. 1989–1992.
16. Поднесение такого «памятника» «начальствующему лицу» от имени подведомственного ему населения было разрешено в виде исключения. Соответствующий сенатский указ от 9 марта 1832 г. см.: Полное собрание законов Российской империи. Собр. 2-е. СПб., 1833. Т. 7. 1832 год. С. 135–136. Особый извод описываемой традиции связан с подносными кубками. Они вручались подчиненными «благодетельным начальникам», как гражданским, так и военным, по случаю важных событий в ведомстве или при выходе в отставку. На сбор средств для изготовления таких кубков также требовалось высочайшее разрешение, причем давалось оно не всегда, хотя само явление отнюдь не имело массового характера: «тогда [это] было необычайно» (Дубровин Н.Ф. Несколько слов в память императора Николая I // Русская старина. 1896. № 6. С. 463). Поднесение кубка сопровождалось торжественным обедом, исполнением поздравительной кантаты или стихотворения. Так, в 1809 г. золотой кубок был преподнесен П.С. Валуеву, начальнику Кремлевской экспедиции и Оружейной палаты, в 1818-м – командиру Измайловского полка М.Е. Храповицкому, в 1826-м – командиру Северского конно-егерского полка С.Р. Лепарскому, в 1839-м – директору императорских театров А.М. Гедеонову.
17. См.: Одесский вестник. 1836. 4 января. № 2. Стлб. 13–16; Московские ведомости. 1836. 5 февраля. № 11. С. 229–230 (отчет П.И. Шаликова).
18. Московские ведомости. 1836. 5 февраля. № 11. С. 229. Авторство этой строфы иногда без достаточных оснований приписывается Е.А. Баратынскому.
19. В этом сказалось высочайшее недовольство поведением художника, который, в 1834 г. получив звание профессора Академии художеств, не торопился возвращаться в Петербург к своим новым обязанностям.
20. Подробный «порядок приема» Брюллова в Академии см.: К.П. Брюллов в письмах, документах… / Сост. Н.Г. Машковцев. М., 1952. С. 113–114.
21. Цит. по: Там же. С. 115.
22. Единственное исключение – запоздалые десять строк в «Художественной газете», начавшей выходить в сентябре того же года (1836. № 1. С. 16; раздел «Смесь»). Обещание издателя, Н.В. Кукольника, вскоре более подробно осветить «обстоятельства, сопровождавшие праздник русских художников», исполнено не было.
23. Такое понимание заслуг Глинки отразилось в двустишии, приписываемом Кукольнику и якобы сочиненном непосредственно после премьеры: «С ним музыки русской зарделась заря, / Забыт он не будет, как “Жизнь за царя”» (подробнее см.: Штейнпресс Б.С. Глинка, Верстовский и другие // М.И. Глинка. Исследования и материалы. М.; Л., 1950. С. 125–126).
24. Канон, слова Пушкина, Жуковского, князя Вяземского и гр. Виельгорского, музыка кн. Владимира Одоевского и М.И. Глинки ‹sic!›. СПб., 15 декабря 1836.
25. См.: Дьяков М.Е. Медали Российской Империи. М., 2006. Ч. 4. 1825–1855. С. 68 (№ 504).
26. Корф М.А. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010. С. 250 (запись от 22 января 1839 г.).
27. См., например, медали, выбитые в честь 50-летних юбилеев пастора Г. Петри (1748), Гёте (1825, 1826), антрополога и натуралиста И.-Ф. Блуменбаха (1825), врача Х.В. Гуфеланда (1833), генерала К.Ф. Х. фон Лоттума (1834) и др.
28. В 1828 г. для дам, служивших в благотворительных заведениях ведомства императрицы Марии, был учрежден Мариинский знак беспорочной службы 1-й и 2-й степеней.
29. Яковлев М. Константин Константинович Родофиникин // Санктпетербургские ведомости. 1838. № 187. С. 860.
30. Корф М.А. Дневники 1838 и 1839 гг. С. 250 (курсив автора).
31. Подробное описание торжества см.: Пятидесятилетие заслуженного профессора, академика, действительного статского советника и кавалера Петра Андреевича Загорского (СПб., 1838). В этой брошюре юбилей Загорского назван «первым у нас праздником в таком роде» (С. 3).
32. Так, согласно названной юбилейной брошюре, в подписке на праздник в честь Загорского приняли участие 1190 человек – в абсолютном большинстве врачи, в том числе провинциальные.
33. Памятные медали в честь П.А. Загорского и И.Ф. Рюля см.: Дьяков М.Е. Медали Российской Империи. 1825–1855. М., 2006. Ч. 4. С. 90 (№ 532), 94 (№ 538).
34. Загорскому была пожалована украшенная бриллиантами табакерка с вензелем императора, Рюлю – орден Белого орла.
35. Описание юбилея Загорского см.: Друг здравия. 1836. № 42. С. 336 (здесь он назван «праздником, навсегда замечательным в летописях русских врачей»); Библиотека для чтения. 1836. Т. 19. Отд. 6. С. 74–76. О юбилее Рюля см.: А.Н. [Никитин А.Н.] Письмо к приятелю в деревню о праздновании пятидесятилетнего юбилея г-на тайного советника лейб-медика И.Ф. Рюля // Северная пчела. 1837. 27 июля. № 166. С. 663–664; то же, с сокращениями – Друг здравия. 1837. № 31. С. 240. См. также рецензию А.Н. Никитина на брошюру, посвященную юбилею Загорского (Северная пчела. 1838. 25 февраля. № 45. С. 179).
36. Одним из проводников европейских традиций врачебной корпорации в России служило Немецкое врачебное общество, основанное в Петербурге в 1819 г. О нем см.: Шрадер Т.А. Немецкое врачебное общество в Санкт-Петербурге в XIX веке // И.Ф. Буш и развитие медицины в XVIII–XIX веках. Материалы симпозиума. Санкт-Петербург, 28 февраля 2001 г. / Под ред. А.А. Вихмана. СПб., 2002. С. 115–121.
37. Наиболее близко к этой проблеме подошли Т.С. Гриц, В.В. Тренин и М.М. Никитин в книге «Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина)» (М., 1929) и, много позже, А.И. Рейтблат в статье «Русская литература как социальный институт» (Рейтблат А.И. Писать поперек: Статьи по биографике, социологии и истории литературы. М., 2014. С. 11–32). В последней работе, однако, рост профессионального самосознания русских писателей отмечается только в пореформенное время.
38. Материал о позднейшем бытовании этого явления подобран в статье: Olaszek B. Литературные обеды в культурном пространстве Петербурга второй половины XIX в. // Festkultur in der russischen Literatur (18. bis 21. Jahrhundert) – Культура праздника в русской литературе XVIII–XXI вв. S. 71–79).
39. Где именно был устроен обед, неизвестно, но можно предположить, что наиболее удобна для этой цели была просторная служебная квартира Рылеева в доме Российско-Американской компании, где в 1824–1825 гг. вместе с ним жили братья Александр и Михаил Бестужевы (см.: Сиротин А.Б. Памятные места декабристов в Санкт-Петербурге. Справочный указатель // 14 декабря 1825 года. Вып. VII. 1825–2005. С. 95). Менее вероятно, что это происходило на казенной адъютантской квартире Бестужева при Корпусе инженеров путей сообщения (Там же. С. 117) или в доме его матери, где он, по некоторым сведениям, проживал в описываемый период (Шубин В.Ф. Поэты пушкинского Петербурга. Л., 1985. С. 314).
40. Памятная книжка А.А. Бестужева 1824 г. // Памяти декабристов. Вып. 1. Л., 1926. С. 61. В «Полярной звезде» на 1823 г. была напечатана басня Крылова «Крестьянин и овца», на 1825-й – басни «Ворона» и «Мельник».
41. Литературное наследство. Т. 60. Кн. 1. М.; Л., 1958. С. 214.
42. Ансело Ф. Шесть месяцев в России. М., 2001. С. 41–43.
43. Северная пчела. 1826. 20 мая. № 60. Л. 2 об.
44. Там же. В том же номере газеты было помещено сообщение о пожаловании Карамзину беспрецедентного пенсиона (50 тыс. руб.). Под высочайшим вниманием к Жуковскому, по-видимому, подразумевается назначение его наставником будущего наследника престола, сына великого князя Николая Павловича (12 июля 1825 г.). О каких-либо милостях, оказанных в это время Крылову молодым императором, неизвестно.
45. На это, в частности, обратил внимание Н.Я. Эйдельман (см.: Эйдельман Н. Последний летописец. М., 1983. С. 145–146).
46. Русский инвалид. 1832. № 46. 22 февраля. С. 183.
47. Греч Н. Письмо к В.А. Ушакову // Северная пчела. 1832. 26 февраля. № 45. Л. 1 об. – 2.
48. Цит. по: Крылов в воспоминаниях современников / Подгот. А.М. Гордин, М.А. Гордин. М., 1982. С. 91; далее в сносках – КВС.
49. Имеется в виду цензурный устав 1828 г., более разумный и гибкий, чем «чугунный» устав 1826 г. Ср. с вариантом того же тоста: «Здравие государя императора, сочинителя прекрасной книги “Устав цензуры”» (КВС. С. 91).
50. Греч Н. Указ. соч. // Северная пчела. 1832. 26 февраля. № 45. Л. 1 об. – 2. Иной порядок тостов описан в процитированной заметке «Русского инвалида». Заметим, что «перемирие» между представителями враждующих литературных лагерей за столом у Смирдина было весьма условным. Так, Пушкин не удержался от полушутливого выпада против Булгарина и Греча, сравнив сидевшего между ними цензора В.Н. Семенова с Христом, распятым меж двух разбойников (Рассказы о Пушкине // Русская старина. 1870. С. 570–571).
51. Дамский журнал. 1832. Ч. XXXVII. № 11. С. 168. «Все гости были писатели, в том числе Жуковский, Пушкин, Крылов, – сообщал Хвостов издателю «Дамского журнала» П.И. Шаликову, посылая ему для публикации свое стихотворение. – Стихи мои приняты со всею братскою похвалою и в ту же минуту, во время обеда, напечатаны у хозяина в типографии» (Там же). Впоследствии текст Хвостова воспроизвел Смирдин в своей преамбуле к альманаху «Новоселье» (СПб., 1833. С. VI).
52. Ср. пролог М.М. Хераскова «Счастливая Россия, или Двадцатипятилетний юбилей» (1787), посвященный годовщине восшествия на престол Екатерины II, и описание праздника в честь 25-летия начальствования императрицы Марии Федоровны над Воспитательным обществом благородных девиц, озаглавленное «Достопамятный юбилей» (Отечественные записки. 1821. Ч. 8. № 20. С. 443–453). Из более поздних фиксаций слова в данном значении укажем на письмо Пушкина к М.Л. Яковлеву (9–15 октября 1836 г.): «Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. Т. XVI. С. 168).
53. Позднéе близкое значение (‘торжественное празднество по поводу 50-летия или иной крупной даты’) зафиксирует в своем словаре В.И. Даль, иллюстрируя его режущими современный слух словосочетаниями «юбилей пятидесятилетия службы» и «юбилей тысячелетия Руси».
54. Булгарин Ф. Об общеполезном предприятии книгопродавца А.Ф. Смирдина (Окончание) // Северная пчела. 1833. 30 декабря. № 300. С. 1187.
55. См.: Бабинцев С.М. И.А. Крылов в Российской Академии // Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л., 1958. С. 69. Такое же решение было принято и в отношении портрета покойного Н.И. Гнедича. Стоит отметить, что несколько ранее Крылов возражал против задуманного Академией издания биографий ее членов с портретами: «По мнению моему, едва ли прилично ученому обществу издавать историю своих членов при жизни их» (Там же). Можно предположить, что изображение Крылова Академия заказала лучшему портретисту столицы Карлу Брюллову. Однако тот приступил к работе не сразу (см. упоминание о посещении мастерской Брюллова 10 февраля 1840 г. и виденном там портрете Крылова – Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского. М., 1998. С. 362), а летом 1841 г. Российская академия перестала существовать как самостоятельное учреждение и была слита с Императорской Академией наук. Заказ, таким образом, аннулировался, вследствие чего художник потерял интерес к работе и оставил ее. Ученик Брюллова М.И. Железнов так вспоминал об этом эпизоде: «Голова этого портрета, его одежда и фон были написаны в один сеанс, а на том месте, где должна была находиться рука, осталась незакрашенная холстина. Кажется, что необыкновенно удачное начало портрета должно было бы заставить художника позаботиться поскорее приписать к нему руку, но Брюллов не собрался этого сделать до самой смерти Крылова и потом, смеясь, говорил: “Крылов предсказал, что портрет, который я начал с него, никогда не будет окончен”» (цит. по: Ракова М. Брюллов-портретист. М., 1956. С. 152). Впоследствии рука была дописана учеником Брюллова Ф.А. Горецким с гипсового слепка руки умершего Крылова. Это неудачное дополнение не мешало многим современникам признавать портрет баснописца одним из лучших произведений Брюллова; работа тем не менее долго не находила покупателя и была приобретена В.А. Перовским за тысячу рублей серебром лишь в 1849 г.
56. Завьялова Л.В. Петербургский Английский клуб. 1770–1918: Очерки истории. СПб., 2008.
57. Записки И.П. Сахарова // Русский архив. 1873. № 6. Стб. 942; Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 109.
58. Краткое сопоставление обедов дано в историко-краеведческой работе: Сидоренко Л. Два обеда // Санкт-Петербургские ведомости. 2012. 30 ноября. № 46. С. 5. Беллетризованное описание вечера у Воейкова см.: Панаев И.И. Литературные воспоминания. С. 108–110. Никитенко, шокированный произошедшим, внес его подробное описание в свой дневник, отметив, что в довершение всего у него украли шубу (см.: Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 201–202, запись от 7 ноября 1837 г.).
59. [Полевой Н.А.] Иван Андреевич Крылов // Живописное обозрение достопамятных предметов наук, искусств, художеств… 1837. Ч. 3. С. 22.
60. Вопрос о точной дате рождения Крылова (как о годе, так и о дне) поныне остается дискуссионным из-за отсутствия метрической записи и противоречивости других источников. Примечательно, что в сообщении о праздновании юбилея Крылова, помещенном в газете «Русский инвалид», говорилось о «72-м дне рождения» баснописца (РИ. 1838. 4 февраля. № 31. С. 122), что соответствовало сведениям, внесенным в «Именной список чиновников» Публичной библиотеки за 1837, 1838 и 1840 гг. Подробнее см.: Бабинцев С. О годе рождения И.А. Крылова // Русская литература. 1959. № 3.
61. ‹Драшусова-Карлгоф Е.А.› Жизнь прожить – не поле перейти. Записки неизвестной // Русский вестник. 1881. № 10. С. 723. О высокой достоверности этих мемуаров, основанных на дневниковых записях автора, см.: Ильин-Томич А.А. Драшусова Елизавета Алексеевна // Русские писатели 1800–1917: Биографический словарь. Т. 2. М., 1992. С. 181–182.
62. ‹Драшусова-Карлгоф Е.А.› Жизнь прожить – не поле перейти. № 9. С. 151–152.
63. Там же. № 10. С. 714.
следующий лист >>
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25 
Рейтинг@Mail.ru