Коллектив авторов
Структуры господства, граждане и институты

Еще одно важное положение. Оно касается роли, которая в концепциях господства отводится демократии в контексте выше отмеченного постулата о свободе от господства как высшей политической ценности.

Демократия, ее институты и практики считаются инструментальными ценностями, то есть ценностями «второго порядка». Их предназначение видится в освобождении человека от господства, от неполитической власти, нарушающей (любой) общественный договор.

Формы власти, механизмы и результаты ее осуществления (пере) – осмысливаются и анализируются сквозь призму концептов «господство», «эмансипация», «empowerment».

Такая оптика делает неактуальной известную проблему предмета анализа в критериях «демократическая – недемократическая». Заметим, что демократические концепции господства (democratic conceptions of domination) «бракуются» по той причине, что в них один оспариваемый по существу концепт (демократия) определяется и операционализируется посредством другого оспариваемого по существу концепта (господство)^[31].

Институциональный дизайн и практики стран с разными моделями демократии и ее разной «глубиной» анализируются как процесс и результат постоянного противостояния субъектов и объектов господства в меняющемся историческом контексте. Движение власти и политики на шкале «господство-эмансипация» отражает соотношение сил сторон и их стратегий. Власть и господство сосуществуют, масштаб и интенсивность господства изменчивы. Демократическая форма правления признается самым оптимальным инструментом минимизации отношений господства. Уничтожить отношения господства «на корню» нереально, этот «корень» имеет и свойства ризомы ^[32].

Навязывание отношений господства сильной стороной социального взаимодействия и стремление слабой стороны избежать его сопровождают всю историю человека общественного. В терминах борьбы демоса против господства власть предержащих можно описать и всю историю политики граждан с самой ее «колыбели», когда человек начинает осознавать свое Я в качестве социального и политического субъекта. Логика развития структур господства направлена на разрушение прежде всего этой «колыбели»: на изымание институциональных, экономических, культурных и т. д. факторов формирования гражданина, на ограничение его ресурсов и «аннулирование» автономного человека, на вытеснение его из публичной сферы, подавление социальной энергии индивида или трансформацию ее в безопасные для агентов господства формы^[33]. История свидетельствует, что демократические институты с разной степенью успешности ограничивают развитие отношений господства под своей сенью. Согласно Давиду Рансимену, авторитетному исследователю истории демократии, последняя может быть описана как «совмещающиеся» друг с другом истории «успеха» и «пессимизма и страха» ^[34]. Эти истории могут быть описаны и как хроника меняющегося соотношения между успешной политикой эмансипации и политикой господства (их источников, ресурсов, агентов, стратегий). С последней четверти прошлого века в континууме «эмансипация – господство» власть и политика даже в устойчивых демократиях демонстрируют тенденцию к смещению в сторону полюса «господство», подтверждая справедливость замечания, что «успехи демократии за последние 100 лет не привели к созданию более зрелых, прозорливых и понимающих самих себя демократических обществ»^[35].

В 1649 г. деятели английской революции XVII века констатировали: «„находя по горькому опыту, что господство корыстных интересов властно склоняет большинство людей, однажды облеченных властью, обращать ее на укрепление своего господства и к ущербу для нашей безопасности и свобод… что обычно люди, противодействуют очень слабо или вовсе не противодействуют. установлению произвольной и тиранической власти и ввержению всех дел в состояние анархии и беспорядка, если не установлены наказания за подобные пагубные преступления и деяния»^[36]. Столетия спустя современные общества с разными демократическими формами правления продолжают накапливать этот в чем-то общий для всех и одновременно уникальный для каждого «горький опыт», который авторы одного из первых демократических манифестов Нового времени хотели оставить в прошлом. Суждение, что власть, перерожденная в господство в условиях народного правления, являет собой даже худшую форму власти, чем власть короля, подтверждается практикой граждан, которые с разной степенью успеха пытаются удерживать пристрастное к «корыстным интересам» представительное правление от использования полученной демократическим путем власти не для служения общему благу, но, напротив, для порождения новых форм угнетения и господства.

Общей тенденцией текущего всеохватного кризисного состояния представительных демократий является экстенсивное и интенсивное развитие социальных отношений господства, которые лишают формальные демократические институты и практики их примордиального содержания и формируют пространство неполитической власти.

Постоянные волны кризисов – ординарная ситуация для всех считающихся демократическими обществ вне зависимости от моделей демократического порядка. Однако, утверждает Д. Рансимен, угрозу демократии несет не столько хроническое кризисное состояние, сколько общие «родовые черты» демократических кризисов. Во-первых, они, к несчастью, не оказываются тем моментом истины, когда делается понятно, что же по-настоящему важно. Напротив, «демократические кризисы – это моменты предельной путаницы и неопределенности. Преимущества демократии не становятся яснее; они остаются перемешаны с ее недостатками»^[37]. Пережив кризис благодаря адаптивности и гибкости демократической системы, «демократические общества становятся самоуверенными, а не мудрыми: демократии усваивают лишь то, что они могут пережить собственные ошибки» и, как следствие, «бредут от одного кризиса к другому, нащупывая свой путь впотьмах» ^[38]. Поэтому проблема демократий, волнующихся о перспективах своего выживания, «не в том, что они не слышат шепота, говорящего им об их смертности. Она в том, что они слышат его так часто, что не могут понять, когда принимать его всерьез»^[39].

С последней четверти ХХ века «шепот» перерастает в набат, сообщающий о беспрецедентности текущего кризиса растущей нелегитимности власти, социальной несправедливости, гражданском неравенстве, политической бедности. Логика развития капитализма привела к маркетизации всей некоммерческой деятельности общества, сделала его незащищенным от господства капитала. Инклюзивные и ориентированные на общее благо институты и практики деформированы или ослаблены.

Во всех считающихся демократическими обществах отношения господства развиваются вширь и вглубь, по вертикали и горизонтали, в иерархиях и сетях. Неуклонно увеличивается диспропорция политических, экономических, информационных ресурсов субъектов господства (властных элит) и его объектов (демоса). Под «прикрытием» формальных демократических институтов и практик группы и сети власть предержащих смастерили не одну «платформу 9 %» и мастерски проходят сквозь стены институциональных ограничений, виртуозно управляют общественным сознанием в своих корыстных интересах.

Богатейший арсенал политических технологий системно и целенаправленно используется для камуфляжа отношений господства и их интериоризации в процессах социализации. «Когда над нами осуществляют господство, мы либо лишаемся возможности формировать свои собственные перспективы (мы индоктринированы, нами манипулируют, мы социализируемся в состоянии подчиненных ролей или, если мы обладаем потенциалом власти над собой, нам мешают его реализовать (унижают, угрожают, заставляют замолчать)»^[40].

Характер поражения социальной ткани модусом и этосом отношений господства побуждает задуматься о «мире», в котором (гегелевская) «диалектика “раба и господина” остановилась, в котором “раб” не хочет и не может даже бороться за власть (не говоря о том, чтобы взять ее), а “господин” уже не нуждается в “признании” “раба”…» ^[41]

Подходят ли представительные демократии к состоянию шмит-товского «серьезного случая»? Есть ли шансы у современного Давида (демократического гражданства и политики граждан) одолеть кажущегося непобедимым Голиафа (ресурсы и структурные отношения господства)?

Философская и теоретико-методологическая база современных концепций господства помогает демократическим обществам лучше понять себя. Интерес к изучению причин и проявлений экспансии отношений господства в считающихся демократическими обществах растет на различных аренах научного дискурса: моральной и политической философии, нормативной и критической политической теории, теоретико-эмпирических исследований.

Анализ отношений господства в критических теориях эмансипации

На развитие современного (поствеберианского) научного дискурса господства повлияли три «поворота». Постмодернистский поворот «ратифицировал» методологическую плюральность и небинарную логику исследования. Республиканский поворот)^[42] вернул язык господства в современные политические дискуссии и «реанимировал» мышление о политике в терминах требований свободы как отсутствия господства (freedom as non-domination^[43]. Инструментальный поворот в политической науке укрепил тенденцию развития теории господства: определять ценность концептуальных смыслов возможностью измерить их эмпирические значения.

Указанные повороты еще более приблизили современный научный дискурс господства к чрезвычайно важному для его развития политико-философскому руслу. Речь идет о теоретическом дискурсе эмансипации.

Несколько слов о любопытных особенностях семантического развития понятия «эмансипация».

При самом общем подходе слово эмансипация (лат. emancipatio) означает освобождение от зависимости, угнетения, неравноправия^[44]. Корни термина восходят к древнеримскому праву, в котором под эмансипацией понимался акт освобождения ребенка (patria potestas) от юридической власти отца (pater familias). Закрепленный еще в Законах двенадцати таблиц этот юридический акт был своего рода ритуалом инициации^[45]. Он знаменовал обретение нового социального статуса – полноправного гражданина республики. После биологического рождения акт эмапсипации давал человеку второе, социальное, рождение. Он забирал индивида из-под власти отца (ex manus capere), наделяя статусом юридического лица. В своем изначальном юридическом предназначении акт эмансипации – один из механизмов воспроизводства существующего порядка, включая освященное законом и традициями социальное и правовое неравенство. Инициацию проходил член привилегированного социального класса, считающийся способным стать преемником собственности своего отца. Акт эмансипации выполнял консервативно-интеграционные функции. Он сохранял межпоколенческую преемственность элит, поддерживал существующий социальный и правовой порядок. В этом значении термин и акт «эмансипация» применялись не только в римском праве, но и в других правовых системах, например, в германском праве.

Итак, акт эмансипации изначально являл собой ограниченную временными рамками процедуру с завершенным результатом и четкими критериями состояния зависимости и освобождения от нее.

В Новое время обе характеристики изменились на прямо противоположные. Знаменем всех эмансипационных проектов просветителей была вера в способность Разума и научного прогресса освободить человека от сковывающих его догм, «расколдовать мир», переустроить общество. Фокусирование на процессе (само)освобождения индивидов, больших социальных групп и всего человечества размывало грань между субъектом и объектом просвещенческой эмансипации. Согласно мыслителям Просвещения, эмансипация есть закономерный эволюционный процесс освобождения «просветленного» человека посредством «рационализации» природы и общества.

Процессы господства и эмансипации: теоретические основания пессимистических и оптимистических сценариев

При самом общем подходе и с неизбежным упрощением можно выделить два «лагеря» в теоретическом дискурсе процессов господства и эмансипации. Первый представляют пессимисты: ученые, которые в результате своих исследований были вынуждены констатировать, что пациент (перспектива эмансипации человека и человечества в целом) мертв, в лучшем случае – скорее мертв, чем жив. Во втором лагере развивают свои теории в неодинаковой степени оптимистически настроенные прогрессисты, с разных теоретико-методологических позиций обосновывающие вывод, что пациент скорее жив, и, несмотря на экстерналии развития и далеко не линейное движение, «ключевой тенденцией современности является эмансипация человечества и обретение простыми людьми контроля над собственной жизнью»^[46].

Пожалуй, наиболее системно и основательно просвещенческая эмансипация как «миф двадцатого столетия» была развенчана и препарирована с позиций марксистского метода научного исследования. Связь с ним в разной степени (и в многообразных переплетениях неомарксизма, гегельянства, фрейдизма и т. д.) сохраняет большинство теорий эмансипации и господства.

Грамши о политической власти, идейной гегемонии, эмансипации и господстве

Проблематику эмансипации, освобождения угнетенных классов от власти структур господства и угнетения исследовал итальянский теоретик-марксист Антонио Грамши^[47], выделявший в качестве центральной проблемы марксистского политического анализа «отношение между государством и гражданским обществом, то есть вмешательство государства (централизованной воли) для воспитания воспитателя, социальной среды вообще»^[48].

Особое место в его теории занимает концепция гегемонии, которая трактуется как способ и механизм реализации власти, а также как форма политического действия. Грамши сформулировал свою концепцию, основываясь на теоретическом анализе исторического развития Италии в эпоху масштабных социально-политических трансформаций (Рисорджименто, послевоенного революционного подъема, установления фашистского режима). Социальная группа, претендующая на руководство обществом, должна, по мнению Грамши, добиваться идейной гегемонии, привлечения на свою сторону большинства граждан еще до завоевания политической власти. Гегемония у него – это прежде всего «руководство» (direzione), идейное и культурное лидерство, а не «господство» и «принуждение» (dominio). Политическая гегемония класса или социальной группы прямо противостоит господству. Процесс завоевания гегемонии охватывает множество областей – не только политическую, но и экономическую, правовую, интеллектуальную, культурную, моральную, этическую.

В концепции Грамши ведущая социальная группа завоевывает массы на сторону преобразований этико-политическими методами, достигает консенсуса в гражданском обществе, управляет «с согласия управляемых», осуществляя идейно-политическую и моральную гегемонию в обществе. Важнейшим механизмом завоевания гегемонии и главным содержанием процесса социальных трансформаций является у Грамши «реформа сознания», «интеллектуальная и моральная реформа», то есть исторически назревшие «изменения в способах мышления, верованиях, мнениях» большей части народа. Эти изменения осуществляются, по Грамши, с помощью «интеллектуального возвышения все более широких слоев народа», придания «индивидуальности аморфному элементу массы» и формирования таким образом «интеллектуальных elites нового типа, которые вырастали бы непосредственно из массы, оставаясь при этом в контакте с массой»^[49]. Формирование нового политического сознания включает в себя, по Грамши, два основных направления: критику отсталых, не соответствующих действительности народных верований и этических норм, и формирование «новой морали, соответствующей новому мировоззрению» ^[50].

Практики достижения культурной и идейной гегемонии, реализуемые через деятельность таких «частных» организаций, как церковь, профсоюзы, средства массовой информации, политические партии, подчинены цели организации и объединения социальных сил, обеспечивающих гегемонию доминирующей группы.

Таким образом, важнейшими в теоретическом анализе Грамши оказываются проблемы культуры и интеллигенции, поскольку именно в области культуры и с помощью интеллигенции осуществляется основная борьба за гегемонию в гражданском обществе.

В концепции Грамши интеллигенция, по сути, играет политическую роль (партия у него – «коллективный интеллигент») и обеспечивает функционирование государства в его расширенном понимании. «Интегральное государство», пишет Грамши, включает и политическое, и гражданское общество: «…в общее понятие государства входят элементы, которые должны быть отнесены к понятию гражданского общества (в этом смысле можно было бы сказать, что государство = политическое + гражданское общество, иначе говоря, государство является гегемонией, облеченной в броню принуждения)»^[51]. И если политическое общество – это преимущественно сфера господства, в которой прибегают к силе и принуждению (по Грамши – государство в узком смысле), то гражданское общество – сфера достижения согласия и договоренностей, сфера координации разнообразных социальных, экономических и других интересов и сфера борьбы за гегемонию, реализуемой интеллигенцией.

«Интеллигенты, – пишет Грамши, – служат “приказчиками” господствующей группы, используемыми для осуществления подчиненных функций социальной гегемонии и политического управления, а именно: 1) для обеспечения “спонтанного” согласия широких масс населения с тем направлением социальной жизни, которое задано основной господствующей группой, – согласия, которое “исторически” порождается престижем господствующей группы (и, следовательно, оказываемым ей доверием), обусловленным ее положением и ее функцией в мире производства; 2) для приведения в действие государственного аппарата принуждения, “законно” обеспечивающего дисциплину тех групп, которые не “выражают согласия” ни активно, ни пассивно» ^[52].

Начиная с раннего периода своей политической деятельности, периода участия в развернувшемся в Италии в послевоенное «красное двухлетие» 1919–1920 гг. движении фабрично-заводских советов^[53]и создания туринской группы «Ордине Нуово» («Новый строй»), Грамши развивал тему демократии с акцентом на активном участии граждан, самоуправлении, на преодолении разрыва между управляющими и управляемыми, между гражданским и политическим обществом. Советы в концепции Грамши – не просто выразители спонтанного стремления трудящихся к самоуправлению, а носители новых институциональных форм, ростки нового государства и даже новой цивилизации.

Позднее в «Тюремных тетрадях» он связал тему демократии с проблематикой гегемонии. В декабре 1931 г. в заметке «Гегемония и демократия» он пишет: «Из многих значений демократии наиболее достоверное и точное можно извлечь, как мне кажется, связав его с концепцией гегемонии. В системе гегемонии демократия присутствует в отношениях между управляющей группой и управляемыми группами в той мере, в какой развитие экономики, а следовательно, и законодательства, отражающего это развитие, способствует молекулярному переходу из групп управляемых в группу управляющих»^[54].

Грамши пишет также о новых формах демократии в контексте перспективы социальной трансформации в направлении «урегулированного общества», результатом которой должно стать, в соответствии с марксистской теорией, поглощение политического общества гражданским, исчезновение классовых различий, а вместе с ними и государства, по крайней мере в качестве инструмента господства^[55].

Господство и эмансипация в дискурсе Франкфуртской школы

В ХХ столетии вехой в критическом осмыслении взаимосвязи процессов эмансипации и господства стали знаменитые теоретические споры о методологии социальных наук представителей критического рационализма (К. Поппер, Г. Альберт) и критической теории Франкфуртской школы (Т. Адорно, М. Хоркхаймер).

Центральная посылка основателей критической теории – просвещенческая рациональность, весь проект Современности, рациональность индустриального капиталистического общества в основе своей иррациональны и деструктивны. Критическая теория призвана осмыслить их онтологию и эпистемологию. Методология научного позитивизма не способна справиться с этой задачей.

«Диалектика Просвещения» Теодора Адорно и Макса Хорк-хаймера^[56] стала программной работой критической теории Франкфуртской школы, хотя сначала была принята весьма прохладно. Работа фокусирована на «родовой травме» заложенного Просвещением проекта Модерна – развитие через подавление, господство как способ отношения к природной и социальной среде. Авторы ниспровергли тезис о безусловно освободительном характере и потенциале Просвещения, понимаемого ими в широком смысле как форма мышления и установки сознания обществ Модерна. Столпы первого поколения Франкфуртской школы указывают на саморазрушительную природу Просвещения, на противоречивость его идеалов разума и рациональности. Адорно и Хоркхаймер безусловно признают, что «свобода в обществе неотделима от просвещающего» мышления. «Тем не менее, – утверждают они, – понятие именно этого мышления ничуть не в меньшей степени, чем конкретные исторические формы, институты общества, с которыми оно неразрывно сплетено, уже содержит в себе зародыш того регресса, который сегодня наблюдается повсюду»^[57].

Авторы, эрудиты-энциклопедисты своего времени, приводят аргументы из разных областей знания в подтверждение верности своего утверждения, что господство является неизбежной альтернативой Просвещению в силу самой сущности последнего. Адорно и Хоркхаймер бескомпромиссны: modus vivendi и modus operandi технологического прогресса европейской цивилизации таковы, что их проклятием является регрессия. Деструктивность просвещенческого прогресса, эмансипация в логике Просвещения ведут к возникновению новых и все более изощренных форм господства: «Рост экономической продуктивности, с одной стороны, создает условия для более справедливого мира, с другой стороны, наделяет технический аппарат и те социальные группы, которые им распоряжаются, безмерным превосходством над остальной частью населения. Единичный человек перед лицом экономических сил полностью аннулируется» ^[58].

В критической теории Т. Адорно и М. Хоркхаймера очевидно влияние философского понимания К. Марксом всеобщей эмансипации как неотчужденной человечности. Называя две взаимосвязанные формы господства при капитализме – отчуждение и классовое господство, – Маркс не отождествлял освобождение человека с политической эмансипацией. Под последней он понимал «сведение человека, с одной стороны, к члену гражданского общества, к эгоистическому, независимому индивиду, с другой – к гражданину государства, к юридическому лицу»^[59]. Предел политической эмансипации, согласно Марксу, «с самого начала проявляется в том, что государство может освободить себя от какого-либо ограничения без того, чтобы человек стал действительно свободным от этого ограничения, что государство может быть республикой без того, чтобы человек был свободным человеком»^[60]. Согласно Марксу, «всякая эмансипация состоит в том, что она возвращает человеческий мир, человеческие отношения к самому человеку (…) лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина государства и, в качестве индивидуального человека, в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом; лишь тогда, когда человек познает и организует свои “собственные силы” как общественные силы и потому не станет больше отделять от себя общественную силу в виде политической силы, – лишь тогда свершится человеческая эмансипация»^[61].

Критика современности Т. Адорно и фрейдо-марксиста М. Хоркхаймера радикальнее марксовой в том смысле, что это «не просто критика конкретного метода производства как способа угнетения, но критика коллективного мышления и действия, критика менталитета, системы подавления, которая угрожает не только классу, но и всему человечеству»^[62].

По мере того как практика подтверждала тезис классиков Франкфуртской школы о том, что эмансипация в логике проекта Модерна неизбежно будет порождать новые и все более изощренные формы господства, смещался и фокус исследования власти: от ее явных форм к скрытым проявлениям.

Две работы можно назвать своеобразной визитной карточкой критического теоретического дискурса эмансипации, власти и господства 1960-х г. Любопытно, что авторы «ведут диалог» даже заголовками своих ставших хрестоматийными работ – «Два лица власти» Питера Бахраха и Мортона Бараца^[63] и «Одномерный человек» Герберта Маркузе^[64]. Исследователи с разных методологических позиций обосновывают общую стержневую идею: в силу характера современного буржуазного общества господство репрессивной общественной системы далеко не обязательно принимает ту или иную форму открытого насилия или «террористического политического координирования общества» в терминах Г. Маркузе. Контроль над структурами господства позволяет использовать скрытые, но в высшей степени деструктивные для индивида и общества формы порабощения.

П. Бахрах и М. Барац открывают второе, не столь явное, по сравнению с далевским первым^[65], но очень важное «лицо» власти. Авторы вводят в дискуссию о власти критерии, которые стали ключевыми для дифференциации власти и господства в современных концепциях господства: возможность субъекта власти осуществлять в своих интересах контроль над набором опций объекта власти и использовать последнего в качестве инструмента для достижения своих целей.

Концепция двуликой власти указывает на редуцированное понимание демократии и власти Р. Далем и его коллегами-плюралистами^[66]. П. Бахрах и М. Барац отмечали, что хотя «плюралисты убедительно показали основные слабости элитистской модели» (в частности, положение о том, что «структура власти имеет тенденцию быть стабильной в динамике»), они сами «концентрируют свое внимание не на источниках власти, а на ее использовании»^[67]. Авторы соглашались с Р. Далем в том, что власть воплощается и отражается в «конкретных решениях», означает «участие в принятии решений» (participation in decision-making) и может анализироваться лишь после «тщательного изучения ряда конкретных решений»^[68].

Однако власть проявляется и в скрытых формах, которые «относительно “безопасны”» («relatively “safe”») для ее субъекта. В первую очередь, речь идет о таких формах власти (по сути, господства), как мобилизация предрасположенностей (mobilisation of bias) и непринятие решений (non-decision making). «Все формы политической организации, – утверждают авторы, – имеют предрасположенность к тому, чтобы одни виды конфликтов рассматривать, а другие подавлять, ибо сами организации – суть мобилизация предрасположенностей»; организации «мобилизуют»/формируют у объектов воздействия «совокупности предопределяющих ценностей, мифов, убеждений, ритуалов, установленных институциональных процедур и правил игры, которые систематически и стабильно обеспечивают выгоду определенным индивидам и группам за счет других»^[69]. В этой связи С. Льюис, анализируя работу П. Бахраха и М. Бараца, выделяет их утверждение, что «исследователь должен начинать не с вопроса социолога «кто правит», и даже не с вопроса плюралиста «правит ли кто-нибудь», а с исследования конкретной «мобилизации предвзятостей в изучаемом сообществе», кто и в чем выгадывает или проигрывает от воздействия на ценности и институты общества^[70].

Второе «лицо» власти находит выражение в способности добиться «непринятия решения» посредством управления политической повесткой. Авторы справедливо утверждают, что «власть также проявляется, когда ее субъект создает или усиливает социальные или политические ценности или практики, которые ограничивают диапазон публично обсуждаемых политических проблем только теми вопросами, которые относительно безопасны субъекта власти»^[71]. В той мере, в какой личность или группа – сознательно или бессознательно – создает или поддерживает барьеры для публичного озвучивания политических вопросов, эта личность или группа имеет власть, утверждают авторы двуликой концепции власти. На самом деле, «непринятие решения» есть принятие такого решения, которое подавляет латентные ценности, преференции и интересы объекта воздействия, то есть, если использовать лексику Г. Маркузе, направляет энергию человека по ложному пути.

Концепция двуликой власти П. Бахраха и М. Бараца во многом определила развитие научной дискуссии о том, «как мыслить власть теоретически и как изучать ее эмпирически»^[72]. Однако это безусловно плодотворное обсуждение не вышло далеко за пределы научного сообщества социологов и политологов.

Иная судьба была уготована идеям Г. Маркузе о порабощении человека посредством тотального программирования общества, ориентированного на ложные ценности. Ранее известный лишь в академической среде философ, социолог и культуролог стал интеллектуальным гуру «новых левых» студенческого протестного движения, которое началось с «Парижской весны» 1968 г., бурлило во многих странах и иссякло в середине 1970-х.

Яркий представитель первого поколения Франкфуртской школы Г. Маркузе развивает стержневой постулат своих коллег по цеху Т. Адорно и М. Хоркхаймера, полагавших, что сам способ организации технологической основы современного индустриального общества заставляет его быть тоталитарным, что «технологическое общество является системой господства, которое заложено уже в понятии и структуре техники»^[73]. Маркузе утверждает, что господство охватывает все общество: «…культура, политика и экономика при посредстве технологии сливаются в вездесущую систему, поглощающую или отторгающую все альтернативы, а присущий этой системе потенциал производительности и роста стабилизирует общество и удерживает технический прогресс в рамках господства»^[74].

Как и авторы «Двуликой власти», Маркузе видит одну из форм господства в способности А (субъекта власти) ограничивать возможности Б (объекта власти) осуществлять выбор из неконтролируемого А набора опций. Но его понимание господства как ограничения набора опций и контроля над выбором гораздо глубже. Оно близко к «мышлению» о власти в ее трех- и четырехмерных концепциях^[75]. Одномерный человек Маркузе – одна из ипостасей нормализованного Системой-Паноптикумом человека М. Фуко.

Согласно Маркузе, «регрессивная технологическая рациональность индустриального капиталистического общества неизбежно становится политической рациональностью» и инструментом деструктивной политики, «права и свободы становятся действенным инструментом господства»^[76]. Критикуя почти в стиле памфлета сытое общество потребления золотого традцатилетия welfare state, Маркузе показывает, что изобилие выбора товаров и услуг является лишь иллюзией выбора возможностей. Он развивает тезис авторов «Диалектики просвещения» о том, что «при несправедливом порядке бессилие и управляемость масс возрастают пропорционально количеству предоставляемых им благ»^[77]. Как и авторы «Двуликой власти», Маркузе выделяет важнейший критерий господства – осуществление А (агента власти) контроля над предпочтениями, интересами, желаниями и т. д. Б (объекта власти) в интересах А. Повторим, что концепт «внешний контроль» входит в арсенал всех субстантивных современных концепций господства, он является стержневым в рассмотренной ниже неореспубликанской концепции господства, которая считается, пожалуй, самой авторитетной. Маркузе провозглашает: «Для определения степени человеческой свободы решающим фактором является не богатство выбора, предоставленного индивиду, но то, что может быть выбрано и что действительно им выбирается. (…) Свободный выбор среди широкого разнообразия товаров и услуг не означает свободы, если они поддерживают формы социального контроля над жизнью»¹.