Коллектив авторов
Сложные чувства. Разговорник новой реальности: от абьюза до токсичности
Когда начинается выгорание
В своей известной работе «Общество выгорания» («Burnout society») философ Бюнг-Чул Хан утверждает, что на смену «дисциплинарному обществу» XX века (с его внешним контролем, безопасностью и превентивной защитой от другого) пришло «общество достижений», в котором внешние границы превратились во внутренние [32]. Из объектов подчинения люди превращаются в субъекты достижений, главный вопрос для которых звучит уже не как «Дозволено ли мне?», но «Способен ли я?». Это означает, что никаких объективных границ на пути к осуществлению наших желаний больше не существует, и если они все же не осуществились, в этом следует винить исключительно самих себя. Суд как ключевая инстанция власти превращается из внешнего органа во внутренний и выносит суровый приговор, легко трансформирующий «все возможно» в «ничего не возможно». Так главная добродетель общества достижений – «способность быть способным» – превращается в хроническую «неспособность быть способным».
Если дисциплинарное общество порождало нарушителей границ, безумцев и преступников, то общество достижений производит неудачников. Однако вне зависимости от того, продолжает ли в нем гореть внутренний «огонь», человек «общества достижений» обречен на полный суверенитет собственной жизни. Следствием отсутствия внешнего господина становится интериоризация господской позиции, а значит – бесконечная и беспощадная самоэксплуатация. Такое экзистенциальное мучительное переживание бремени «хозяина своей судьбы» соответствует изменившемуся характеру труда в постфордистскую эпоху с ее прекарными (незащищенными и временными) рабочими местами и отказом государств от политики социальной ответственности.
Эпоха «позднего капитализма», в котором сам капитал окончательно превращается в невидимую сущность, достигая качества абсолютной абстракции, полностью соответствует эмоциональному режиму «общества достижений», где принуждение осуществляется исключительно изнутри субъекта [33]. Отношения между социальными условиями и миром индивидуальных эмоций всегда остаются амбивалентными и взаимозависимыми. Например, историк Йоахим Радкау показал, как на рубеже XIX−XX веков западные общества стремительно захватил дискурс «нервозности», связанный с быстрой урбанизацией и развитием промышленности. Брошенный в новую реальность большого города и безличных социальных отношений человек переживал одиночество и тревогу. Эта ситуация, как показывает Радкау, обернулась настоящей эпидемией «нервных болезней», породившей широкую инфраструктуру санаториев и медицинских практик, направленных на то, чтобы «укрепить нервы», приучив пациента к строгой дисциплине своих эмоциональных проявлений перед лицом внешних вызовов. Нервозность опознавалась не только как индивидуальный опыт, но также как «состояние нации» [34]. Ослабленным коллективным «нервам» (проявлением которых были декадентская культура и дефицит политической решимости) требовалась закалка в виде империализма и воинственного национализма, атмосфера которого во многом привела к началу Первой мировой войны. Позже, с развитием фордистского капитализма, на смену «нервам» приходит «стресс» [35] – постоянное перенапряжение от однообразного индустриального труда.
Термин «выгорание» распространяется с начала 1970-х в прямой связи с кризисом послевоенного «дисциплинарного» капитализма и социального государства. Согласно тогдашним наблюдениям психологов, выгоранию (то есть «эмоциональному опустошению» и «демотивации») были подвержены прежде всего люди, занятые в публичном секторе, – врачи, учителя, полицейские, социальные работники. Для того чтобы восстановить индивидуальную эмоциональную вовлеченность, рекомендовался рост гибкости условий труда: частая смена обязанностей, большее разнообразие взаимодействий, рост мобильности и физической активности. Рецидивам выгорания противостояла идея искоренения рутины и предсказуемости – то есть ровно та неолиберальная социальная модель, которая к началу 1980-х приходит на смену эпохе «государства всеобщего благосостояния».
Спустя несколько десятилетий то, что было лекарством от выгорания, превратилось в его условие: сегодня выгорают именно от ненормированного рабочего дня, постоянного переключения задач и даже от безвозмездного «активизма» или личных отношений. Например, один из последних опросов Gallup показал, что 28 % работающих американцев часто или постоянно испытывают выгорание [36]. Показательно, что популярная психология не только выделяет в качестве причины эпидемии выгорания исчезновение границы между работой и отдыхом, но и видит прямую связь «эмоционального выгорания» в семье с рабочим местом. Так, российский сайт vc.ru рассказывает поучительную историю IT-предпринимателя Дмитрия, который выгорел на ниве своего бизнеса. Опытный психолог, однако, быстро обнаружил, что Дмитрий переживает также семейный кризис, уклоняясь от домашних обязанностей и секса с женой. Стратегия преодоления выгорания, предложенная Дмитрию, состояла в том, что он должен вернуть «эмоциональный долг» семье, освобождение от которого приведет к росту эмоциональной вовлеченности в своей компании [37].
Общество виновных
Критически оценивая распространение понятия «выгорания», психолог Говард Каргер обращал внимание на то, что оно фактически подменило собой марксистскую категорию «отчуждения» [38]. Отчуждение означает прежде всего отделение субъекта от его способности к труду, приобретающей в рыночном обществе характер самостоятельной сущности и превращающейся в товар. Таким образом, человек оказывается противопоставленным сам себе, и отпечаток этого конфликта пронизывает психологическую атмосферу капитализма. Марксисты полагают, что люди, осознав опасность утраты собственной личности, должны прийти к политическим выводам о необходимости борьбы с капиталистическим порядком, дегуманизирующим все сферы жизни в обществе. Напротив, выгорание представляет как бы перевернутую модель теории отчуждения, предлагая взять вину за разрыв между человеком и его трудовой деятельностью на самого субъекта. Объективный (в рамках данного общества) конфликт с миром превращается в субъективный, где главной проблемой становится неспособность отдельного человека слиться с действительностью, открывающей перед ним безграничные возможности для самореализации.
В этом смысле выгорание лучше всего объясняется известным тезисом Вальтера Беньямина о капитализме как об уникальном религиозном культе, наделяющем виной, а не обещающем ее искупление [39]. Современная капиталистическая религия предоставляет индивиду полную свободу и не налагает на него никаких запретов, кроме одного, самого главного: возлагать вину за собственные неудачи на внешние обстоятельства. Отказываясь признавать себя жертвой общества, человек превращает в жертву себя самого, а свою жизнь – в перманентное добровольное жертвоприношение. И похоже, что беспощадный внутренний суд, постоянно обрекающий нас на все новые эксцессы выгорания, прекратит свое существование ровно в тот момент, когда вынесет первый и последний оправдательный приговор.
Газлайтинг
Ольга Страховская, журналистка, шеф-редактор The Blueprint
– Как бы я хотел проникнуть в твой мозг, чтобы понять, зачем ты совершаешь все эти безумные поступки!
– Грегори, ты хочешь сказать, что я сумасшедшая?
– Я стараюсь об этом не думать!
Грегори, лощеный мужчина в исполнении Шарля Буайе, раздосадован и возмущен; его жена Пола, которую играет звезда только вышедшей «Касабланки» Ингрид Бергман, – в ужасе и смятении. Супруг обвиняет ее во всех тяжких: мол, она не в себе и ей мерещится черт-те что. «Я так и вижу, как ты стоишь и говоришь: „Посмотри на это письмо“. Но ты смотрела в пустоту. В твоих руках ничего не было!»
Это сцена [40] из «Газового света» Джорджа Кьюкора – психологического триллера, в котором наследница убитой при ограблении оперной примы попадает в руки преступника и манипулятора. Быстрый бурный роман – и вот он уже легально входит в дом, где (осторожно, спойлер!) когда-то так и не нашел заветные драгоценности. Поиски возобновляются; правда, теперь придется заодно свести жену с ума, заметая следы. Потому что лучшая защита, как известно, – это нападение.
Фильм Кьюкора, сейчас голливудская классика, вышел в 1944-м – с оглушительным успехом. Роль женщины на грани нервного срыва принесла Бергман ее первый «Оскар», без номинации не остался и Буайе; всего «Газовый свет» получил 2 оскаровские статуэтки и 5 номинаций, включая награду за лучший фильм года и лучший сценарий. Будь он снят в наши дни, в начальных титрах, вероятно, стоял бы дисклеймер «Осторожно, триггеры»: он насквозь пропитан, как сейчас бы сказали, токсичностью [41], точнее, ее разновидностью – «газлайтингом». Но несчастная Пола, у которой чем дальше, тем больше уходит земля из-под ног, про газлайтинг еще ничего не знает: термин изобретут только по следам фильма, в конце 1960-х.
Оригинальное название фильма – «Gaslight» – прямо указывает на важный сюжетный ход: каждый раз, когда Грегори рыщет в поисках драгоценностей на чердаке и зажигает там газовый свет, в остальных комнатах он тускнеет. Но об этом значении, кажется, уже мало кто помнит (как и о газовых фонарях), а само слово к 2021 году окончательно перешло из арсенала киноманов в область поп-психологии. «Газлайтинг – форма психологического насилия и социального паразитизма, главная задача которого – заставить человека мучиться и сомневаться в адекватности своего восприятия окружающей действительности через постоянные обесценивающие [42] шутки, обвинения и запугивания», – пишет русскоязычная «Википедия», заменившая нам почти все словари и энциклопедии.
Строго говоря, это термин не из профессионального лексикона психологов и психиатров и уж тем более не диагноз. Американская ассоциация психологов оговаривается [43], что это сленг, который, впрочем, встречается и в научных публикациях – в частности, об антисоциальном расстройстве личности, которое в медицинском руководстве для психиатров DSM-5 связывают с социопатией и психопатией. Но ведь не может быть на свете столько же социопатов, сколько газлайтеров? Потому что, судя по миллионам комментариев к статьям, постам на форумах и в соцсетях, с газлайтингом сталкивался если не каждый первый, так каждый второй.
«Вот только из моих примеров: „Я этого не говорил“, „Ты меня не так поняла“, „Я тогда был бухой“, „Это была шутка“, „Ты слишком бурно реагируешь, это всего лишь слова, не принимай все близко к сердцу“», – пишет пользователь с ником Alfia под статьей Wonderzine «Газлайтинг: зачем мужчины внушают женщинам, что они не в себе» [44], опубликованной в 2017 году.
Этот текст с тех пор прочитали почти 400 тысяч человек – а в момент его публикации бурные дискуссии вызвал не только сам термин (Wonderzine был одним из первых, кто вводил в медийное поле новые понятия, не имевшие емких аналогов в русском языке, вроде «виктимблейминга» и «абьюза» [45]), но и гендерная постановка вопроса в заголовке. Читатели замечали, что газлайтят не только мужчины, но и женщины (да и небинарные персоны наверняка тоже).
«Наконец-то разобралась в терминах. Несмотря на то что с газлайтингом сталкивалась как на работе, так и в отношениях, но названия не знала. Считала таких персонажей мудаками», – писала в комментариях к статье Wonderzine пользовательница с ником Настасья Филипповна. «Сам недавно был подвержен этому со стороны женщины. <…> Пытался донести ей свою точку зрения, но как будто она была в параллельной вселенной. Выходила на спор и все представляла в своем видении. Думал, что схожу с ума. Помог разрыв отношений», – вторил в комментариях Эдуард.
За последние несколько лет материалы о газлайтинге выпустили чуть ли не все русскоязычные медиа, включая Cosmo, Glamour, Tatler, «РБК Стиль», BBC, VC.ru, Forbes и даже «7 дней». На наглядных примерах они показывают, как работает эта тактика, – через отрицание фактов («Что ты сочиняешь»), обесценивание эмоций («Да расслабься», «Не начинай»), высмеивание («Ой, Танечка у нас такая ревнивая») и сомнения в психическом здоровье («Ты последнее время очень нервная», «Может, тебе таблеточек попить?»). Опубликованы даже подробные чеклисты – по каким признакам вычислить газлайтера. Так, украинская «Лиза» пишет [46], что дело плохо, если:
● тебя заставляют сомневаться в собственных воспоминаниях;
● вынуждают подвергнуть сомнению собственную адекватность или подвергают ее самостоятельно;
● тебя преподносят как глупого, психически и интеллектуально несостоятельного человека;
● [подчеркивают твою] мнимую некомпетентность («Ты была маленькой», «Все вы, женщины, что не увидите, то додумаете») по одному из признаков: гендерному или возрастному, например;
● важные для тебя факты или чувства отрицают;
● ты чувствуешь себя угнетенной во взаимоотношениях, слабой, глупой.
Казалось бы, медиа и соцсети сделали все, чтобы мы могли распознать газлайтинг с первого взгляда. Но разве что со стороны – потому что отследить его изнутри (и, главное, поверить, что это происходит с вами) не так-то просто. «Жертва и сама долгое время не может определить то, что с ней происходит, как жестокое обращение. Ее медленно, но верно ломает собственный партнер», – объясняет The Reminder в статье «10 признаков морального насилия» [47].
Я отчетливо помню, как переживала газлайтинг сама, когда уже была главным редактором Wonderzine – и, казалось, знала теорию психологического насилия назубок. Тогда у меня был абьюзивный партнер, склонный к вспышкам агрессии. Я упорно не хотела признавать, что это «то самое», – к тому же на словах он был за все хорошее и против всего плохого. «Спровоцировать» его могло что угодно: неудобное мнение, «неправильно» загруженная посудомойка, слишком долгие сборы. В ответ на все мои попытки себя отстоять я слышала: «Ты вообще ни в чем не разбираешься», «Просто посмотри на себя», «Я этого больше терпеть не буду».
Наше расставание прошло по золотому стандарту газлайтинга: швырнув об пол тарелку с «невовремя» заказанным и остывшим к его приходу ужином, он яростно резюмировал, что жизнь со мной была адом (хотя, конечно же, наоборот), – и ушел, хлопнув дверью. Мой следующий бойфренд был полной противоположностью: со всех сторон положительным, невероятно уравновешенным… и эмоционально холодным. Он никогда не обвинял меня прямо, но вел себя так, будто моя потребность в близости и физическом контакте – что-то чрезмерное, излишнее и даже отталкивающее.
Этих двух опытов хватило, чтобы я отправилась к психотерапевту, полагая, что со мной что-то не так и пора научиться контролировать свои чувства. Я действительно подозревала, что испытываю какие-то неадекватные, гипертрофированные, «неправильные» эмоции. Пришлось потратить много времени, сил и денег, чтобы понять и принять, что мой гнев, страх, возмущение, обида и растерянность – не что-то противоестественное, не следствие нарушений психики или детской травмы, а закономерная реакция на жестокость, бесчувственность или необъяснимое отдаление.
Полагаю, что в этом я не одинока. Интернет кишит историями газлайтинга, но пользователи, как правило, описывают ситуации или дают практические советы (встречается даже «Начните газлайтить в ответ! Они этого просто не выносят»). Я пыталась найти в открытом доступе рассказы – или хотя бы упоминания – об эмоциях, которые люди испытывали от столкновений с газлайтингом, во время самих инцидентов и после. Но почти ничего не нашла: возможно, газлайтинг вызывает такое смятение чувств, что распознать и описать их не так-то просто.
Поэтому я попросила своих инстаграм-подписчиков, знакомых с газлайтингом не понаслышке, рассказать мне о своем опыте. Чаще всего в этих историях звучали слова «стыд», «несправедливость», «гнев» и «беспомощность». «Очень жалко было себя, ощущение одиночества и беспомощности, потом стыда тоже, особенно когда верила в то, что истеричка, – написала мне знакомая. – Испытывала вину, что все из-за меня же и надо быть спокойнее. Злилась, конечно, тоже иногда, что это нечестно и несправедливо».
Похожие переживания описывает и мой знакомый, увидевший в открытом твиттере своей девушки посты о чувствах к другому человеку. Он вспоминает, что при первой же попытке обсудить отношения получил в ответ недоумение, раздражение и ложь. «Я был ошеломлен. Ревность сменилась смущением, я начал переживать за собственную адекватность, чувство стыда было трудно выносимым. Я знал, что нечто происходит, но моя партнерша делала вид, что проблема во мне, что я устраиваю истерику на ровном месте и утомляю ее. В конце концов я начал думать, что, возможно, никакого криминала действительно нет и я себя накручиваю». Он начал постоянно проверять твиттер, «чтобы получить осколки информации о том, что происходит на самом деле», но так и не решился на открытую конфронтацию. «Она бросила меня по эсэмэске. Теперь я не доверяю людям, когда чую какой-то подвох».
Можно добавить к этому шквал историй про гостинг – почти что новую норму эпохи дейтинг-приложений и тотального свайпа [48]. Оказав тонну внимания (неважно, в переписке или офлайн), в один день гостеры попросту исчезают без объяснений. А на вопрос, что случилось, могут ответить в духе «Я ничего не обещал, ты сама все придумала». Для такого комбо из гостинга и газлайтинга даже придумали новый термин: гостлайтинг.
«Когда люди гостлайтят, они или полностью обрывают общение, или резко сокращают число встреч, звонков и сообщений. Настолько, что смена динамики в отношениях становится очень заметной, – объясняет журналу Women’s Health психотерапевт и автор книги „Газлайтинг. Как вычислить манипуляторов и эмоциональных абьюзеров“ Стефани Саркис [49]. – А когда вы наконец поднимаете эту тему, надеясь все выяснить, стараются сбить вас с толку». Например, говорят: «Я не пропал» или «Ты сама не писала». Это сильно обескураживает и заставляет сомневаться в себе: что, если мне показалось и я зря наезжаю?
Почему люди так поступают? Откуда берется этот «вкрадчивый семейный террор» (как описывал происходящее в «Газовом свете» кинокритик «Афиши» Денис Горелов в далеком 2007 году [50])? Где проходит грань между инфантилизмом, враньем и насилием?
Газлайтинг – это не просто мухлеж, утверждает соосновательница Йельского центра эмоционального интеллекта и автор книги «Эффект газового света» Робин Стерн, называя этот прием «фоллоу-апом лжи, который пробивает дыру в мировосприятии другого человека» [51]. Семейный психотерапевт Алена Голзицкая объясняет в статье для издания «РБК Стиль», что родиться газлайтером нельзя – но можно перенять эти манипулятивные практики у родителей [52]. «Некоторые родители любят говорить: „Ты придумываешь – не было такого“, „Я этого не говорил и не мог сказать“, „Тебе приснилось“, „Что ты ноешь – ничего ужасного не случилось“».
Моя приятельница вспоминает, что в ее семье неким видом нормы были постоянные наказания, непрошеные оценки, советы и подтрунивания. «Впоследствии я много раз обсуждала неприятные ситуации из детства с моими родственниками, особенно с матерью, и ни разу они не признались в том, что совершали или говорили. Мои чувства, воспоминания, обиды или просто события из жизни обесцениваются, моя личная оценка каких-то событий постоянно подвергается сомнению. А моя реакция на газлайтинг безусловно считывается как агрессия или „тебе показалось“». По ее признанию, она ловит себя на похожих поступках: часто задевает людей шутками, а потом защищается фразами «я же пошутила» и «ты не так понял». «Кажется, мне еще много времени понадобится для того, чтобы переделать себя и изменить тот паттерн поведения, который был знаком, хоть и непонятен, мне с детства».
Принято считать, что цель газлайтеров – подавить партнера, взять его под контроль. Но это совсем не значит, что все они в душе Макиавелли: по моим наблюдениям, большинству из них вообще-то не очень нравится роль злодея. Похоже, они чувствуют себя намного увереннее и даже самодовольнее, ощущая над кем-то власть, – но при этом очень боятся выглядеть плохо в глазах окружающих. Помню, как мой знакомый, явно серийный манипулятор, спросил у меня: «Но ведь я не мудак?» И он выглядел искренне обеспокоенным!
Клинический психолог Ирина Катин-Ярцева подтверждает мои догадки: «Значительная часть людей, которая прибегает к газлайтингу, трудно переносит чувство вины, свою неправоту. Их самооценка может быть очень хрупкой, им страшно думать о своем несовершенстве. При этом они могут искренне верить в свою искаженную реальность, которая годами выстраивалась вокруг болезненных участков опыта так, чтобы их не задеть». По словам Катин-Ярцевой, часто это люди с высокой тревожностью: их картина мира должна соответствовать строгим требованиям, чтобы тревога не сводила их с ума. Психолог уточняет, что лишь небольшая часть газлайтеров – их и называют социопатами – делает это специально и сознательно, «как охотник загоняет жертву в ловушку, наслаждаясь ее страхом и отчаянием».
Впрочем, есть мнение, что проблемой газлайтинга должны заниматься не только психологи, но и социологи, так как корни этого явления – в социальном и гендерном неравенстве и крепкой традиции виктимблейминга [53]. Более того, не стоит забывать, что в последние годы граница между вымыслом и реальностью все больше размывается: в эпоху fake news газлайтинг может доходить до поистине планетарных масштабов. В конце концов, если у власти в самой влиятельной стране мира был президент, не стеснявшийся манипулировать фактами на глазах у телезрителей и всего твиттера, о чем можно вообще говорить? «Когда я смотрю на Трампа, я периодически чувствую себя Ингрид Бергман», – писала в 2016 году колумнистка The New York Times Сьюзан Доминус [54]. Русскоязычные медиа напоминают, что бывший президент США не уникален и в России федеральные каналы тоже могут выдавать очень многие псевдофакты за действительность [55].
Огромный поток информации, противоречивые сообщения в прессе и соцсетях, инфлюенсеры без должной экспертности – вычленять хоть какую-то правду становится все сложнее. Нежданных проблем добавляет и популяризация психотерапевтического дискурса. Чем более «проработанным» становится общество, тем прочнее в наш вокабуляр входят готовые фразы, своего рода шорткаты, словно позаимствованные из корпоративного этикета. Я-сообщения в духе «Я замечаю твои чувства», «У меня нет ресурса об этом говорить» и «Мои границы сейчас были нарушены» призваны упростить коммуникацию и избавить нас от проблем – но, вынесенные из кабинета психотерапевта во «внешний мир» и используемые по поводу и без, начинают мало чем отличаться от пресловутых «Мы вас услышали», «Мы к вам вернемся», «Ваше мнение очень важно для нас».
Подобная полемика делает газлайтинг все более латентным, а столкнувшихся с ним способна повергнуть в еще большее замешательство: ведь у газлайтера тоже есть чувства и личные границы, и в их восприятии и переживании он, скорее всего, искренен. И если человек о них заявляет, разве он не вправе рассчитывать на понимание?
С этой этической проблемой начинают сталкиваться и руководители коллективов – от hr-специалистов консалтинговых компаний до кураторов арт-проектов. Фидбек, как и любая другая профессиональная коммуникация, вынужден становиться все более «экологичным», что безусловно важный шаг для сфер, где принято работать в режиме подвига (а где-то до сих пор и вовсе кричат на людей). В то же время образуются серые зоны. С одной стороны, у сотрудников появилась возможность сказать о своих сложностях и эмоциональных или психологических проблемах работодателю – и быть понятыми. С другой, называя сорванные дедлайны и плохо выполненные задачи своими именами, можно услышать в ответ «Вы обесцениваете проделанную мной работу». В моей практике были случаи, когда журналисты-фрилансеры пропадали или без предупреждения срывали сроки, а затем объясняли это усталостью от темы или отсутствием ресурса. Действительно, проблема нередкая – и далеко не всегда удается понять, правда ли это (и сотруднику нужно дать отсрочку, поддержку или отпуск) или тобой ловко манипулируют.
В этом шатком пространстве эмоционального, для которого нет универсальной шкалы мер, кажется, что последней точкой опоры остаются сухие факты: письменные договоренности, голосовые сообщения, посты в соцсетях. В мире постправды каждый – сам себе фактчекер. Парадокс в том, что, как говорил еще в середине прошлого века британский министр здравоохранения Эньюрин Бивен (чью реплику прославила группа Manic Street Preachers в конце 1990-х [56]): «Это моя правда, расскажите мне свою».