Коллектив авторов
Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Полная версия

ПРЕДИСЛОВИЕ

Это предисловие должен был писать не я, а составитель этой книги, который долго работал над ней, – Рашит Марванович Янгиров (1954–2008), замечательный знаток русского дореволюционного и эмигрантского кино. Много лет он собирал материал для антологии киномысли русского зарубежья, копируя статьи из многочисленных газет и журналов, причем не только в России, но и в ряде других стран, так как многие номера этих изданий отсутствуют в отечественных книгохранилищах. Он одним из первых начал републикацию эмигрантских статей о кино и поместил в журналах статьи ряда ведущих кинокритиков¹. Когда мы в начале 2000‐х встречались в библиотеке ГАРФ (возможно, самом полном в России собрании эмигрантской периодики), он рассказывал о замысле этого трудоемкого издания, а позднее прислал для просмотра собранные материалы, предлагая опубликовать эту подборку в редактируемой мной серии «Кинотексты» издательства «НЛО». Я ответил согласием, но из‐за преждевременной смерти подготовить книгу к изданию Рашиту не удалось². Позднее его вдова, Зоя Матвеевна Зевина, доверила мне завершить работу Рашита, но работа шла медленно, поскольку оказалась весьма трудоемкой, кроме того, необходимо было разыскать наследников десятков авторов, в результате окончить работу удалось только сейчас.

Сразу же обозначу свою роль в этой книге. Рашит собрал и набрал на компьютере сотни текстов, отражающих немой период развития кинематографа. Публикации более позднего периода в эту подборку не были включены, поскольку звуковое кино – это, по сути, новый вид искусства, имеющий свою специфику и в эстетическом, и в социокультурном плане, со своими плюсами и минусами в сравнении с немым кино. Я не знал, какие тексты из этой подборки он собирался включать в книгу. Для публикации всех собранных текстов потребовался бы не один том, а несколько. Но главное не это; среди собранного материала было немало проходных рецензий, информационных заметок и т. д. Возможно, Рашит собирался использовать часть материала в комментариях, а часть не включать в книгу вовсе. Я отобрал наиболее содержательные (на мой взгляд) тексты, ограничившись одним томом. Замечу, что тексты нескольких авторов включены в книгу не были, поскольку не удалось решить вопрос с авторскими правами на них.

Помимо отбора текстов необходимо было как-то структурировать материал, поскольку набранные Рашитом материалы располагались в папке в алфавите авторов. Я разделил тексты на пять частей по следующим темам: теория кино, зарубежный (в смысле не связанный с Россией) кинематограф, творчество Чаплина (поскольку оно активно обсуждалось), советский кинематограф, кинематограф русского зарубежья. В рамках каждого блока я расположил тексты по хронологии, иногда делая небольшие отступления, чтобы поместить рядом публикации, содержащие полемику, или чтобы не разбивать подборку текстов одного автора; кроме того, я не стал разрывать по разным блокам большой цикл Андрея Левинсона «Волшебство экрана» и поместил его в разделе теории, хотя входящие в него статьи затрагивают разную проблематику. Дело в том, что, даже рецензируя конкретные фильмы, Левинсон нередко затрагивал проблемы теории киноискусства.

Часть текстов Рашит откомментировал, часть нет, и это пришлось делать мне. Разумеется, Рашит сделал бы это намного лучше и интереснее, но я надеюсь, что избежал ошибок и пояснил основные «темные» места.

В набросках предисловия Янгиров писал о задачах книги следующее:

Целью настоящего издания является возвращение в контекст современной гуманитарной науки одного из наименее изученных фрагментов культурного наследия Русского Зарубежья, который, несмотря на републикации последних лет, остается ввиду малодоступности многих печатных изданий 1920‐х годов малоизвестным и оттого должным образом не осмысленным.

Киномысль эмиграции с особенным размахом и глубиной активизировалась в последнее десятилетие истории “немого” кинематографа и развивалась в разных, подчас не пересекающихся измерениях – от общей эстетики и теории искусства до актуальной политики. Характерной особенностью этой печатной рефлексии было смысловое продолжение дискуссий предыдущего десятилетия, тематика которых вновь актуализировалась в условиях эмиграции.

В осмыслении особенностей искусства экрана активно участвовали многие представители художественного мира эмиграции, рассеянные во всех концах российской диаспоры – от Парижа до Харбина и от Берлина до Нью-Йорка.

Большая историко-культурная ценность этих текстов и их общая проблематика обнаруживаются только при перекрестном чтении этого комплекса под одной обложкой.

Написать это предисловие Рашит не успел. Я думаю, что в нем были бы проанализированы взгляды русской эмиграции на кино.

Общий свой взгляд на отношение эмиграции к кинематографу Янгиров изложил в статье «“Чувство фильма”. Заметки о кинематографическом контексте в литературе русского зарубежья 1920–1930‐х годов»³:

Поначалу отношение эмигрантов к кинематографу развивалось в оппозиции приятия или неприятия его как эстетического фактора, воздействующего на те или иные стороны русской жизни за рубежом. Одним из самых принципиальных оппонентов экрана и его избыточной социальной функции был классицист Павел Муратов. Отказывая фильму в праве называться искусством, Муратов определил причины его притягательности для европейского обывателя: «Кинематограф сделался необходимостью для современного индивидуального человека. Ему отданы часы досуга, отдыха, рекреации, те часы, когда человек живет более всего именно как индивидуальный человек, а не как социальный человек. Вечерняя жизнь городов, особенно больших городов, это в значительной степени жизнь под знаком кинематографа. Притяжение его так велико, так наглядно, как никогда не было притяжение театра, картины или книги. И это показывает, кстати сказать, что эмоциональный фонд современного человека вообще не оскудел. Энергия чувствований, очевидно, не уменьшилась. Им дано только совершенно иное направление. Волнения современного человека направлены не в сторону искусств, но в сторону антиискусства. <…> Привычка к кинематографу убивает привычку к театру, картине и книге. Воспитание в антиискусстве делает людей чужими искусству. Бороться с антиискусством возможно, лишь противопоставляя ему искусство. <…> Борьба против кинематографа была бы возможна, если была бы возможна борьба против целой эпохи. Едва ли, однако, это задача, которую можно поставить поколению, уже отплывшему от священных берегов старой Европы к неведомым горизонтам⁴.

Последовательным оппонентом «антисинемистов» выступил Андрей Левинсон: «Будирование против кинематографа – безнадежная и безжизненная форма снобизма. Высокомерная брезгливость, умственное чванство его зоилов лишь играет на руку сегодняшним хозяевам немого искусства, хищническим эксплуататорам его творческой стихии, невежественным диктаторам рынка. Кинематографом завладел купец; но в этом не наша вина; он, а не мы первый угадал будущность этого великого изобретения»⁵.

 

Левинсон положительно отнесся и к проникновению «магии кинематографа» в литературное творчество. Разбирая повесть-«ленту» Жюля Ромена «Доногоо-Тонка», он отметил, что в ней «не поэт обогащает кино. Напротив, он черпает в своеобразном языке экрана приемы преувеличенной пародии и даже пытается чуть-чуть раздвинуть заповедные пределы литературы. <…> Лишь экранное мышление позволяет ему немедля вызывать на холсте всякий образ, возникший в воображении его героев, внедрять в одну картину элементы другой». Положительно оценивая такие эксперименты, критик все же не был уверен в их новизне, равно как и в глубине воздействия кино на литературу. «Волшебство экрана» он видел прежде всего в его имманентной визуальной сущности и на протяжении ряда лет регулярно анализировал его достижения в эмигрантской и французской печати⁶.

Пример Левинсона побудил и других художественных обозревателей Зарубежья вглядеться в презираемые прежде «картинки балагана». Одним из самых вдумчивых кинозрителей был Сергей Волконский, посвятивший экрану сотни статей, рецензий и обзоров. Питая к нему давнюю симпатию⁷, он тоже считал необходимым развести художественную специфику литературы и кино, хотя и не отвергал возможности их периодического соединения: «Кинематограф всегда пользовался и долго еще, к сожалению, будет пользоваться литературными сюжетами <…>, но прибегать для кинематографа к таким романам, где все действие сосредоточено в душевных движениях и переворотах, совершенная бессмыслица, ибо бессмысленно поручать “немому искусству” монологи. <…> Нет, экран не есть страница книги, и то, что, будучи выражено буквами, вызывает в нас душевную картину, решительно ничего в нас не вызывает, когда вместо букв видим человека. Ибо особенное свойство буквы в том, что, недвижная, она говорит, а человек недвижный – молчит»⁸.

В этом с Волконским соглашался другой почитатель кинематографа – Константин Мочульский, и ему не были близки эксперименты по имплантации кинообразов в ткань литературных произведений, которыми увлеклась одно время молодая французская литература. Рецензируя «роман-сценарий» Рене Клера «Адамс», посвященный Чаплину, он отметил, что «материалом книги стали не слова, а движения. Вы читаете нотную тетрадь; кружки, палочки и крючки – сами по себе не литература: нужно уметь расшифровать знаки – перевести их на язык движущихся форм. Странный и сомнительный жанр, обращенный не к душе читателя, а к его внешним чувствам. Художественная выразительность ее [книги] всецело зависит от силы нашего зрительного воображения. Если для воспринимающего слова́ не превратятся в фигурки и не запрыгают на “мысленном полотне” – от “Адамса” останется груда пыльного хлама. <…> Но – когда кинематографические сценарии могут быть литературой? Не тогда ли, когда их внутренняя словесная напряженность и законченность делают их самодовлеющими, т. е. не нуждающимися в помощи режиссера, монт[аж]ера и артистов? Когда в слове воплощены уже все возможности художественной выразительности? Пока же сценарий только средство, только леса для постройки, их нельзя ни издавать отдельными книгами, ни именовать “романами”. Рене Клер делает отчаянные попытки растормошить слова, захороводить синтаксис, закружить в пляске периоды. Чтобы одна сплошная динамика! И, действительно, страницы его мелькают как торпедо на автодроме; треск, грохот, суматоха, пыль, двести километров в час. Фразы обгоняют друг друга, толкаются, суетятся; мимо летят, скашиваясь и распластываясь, дома. Ломаются перспективы, кривятся линии, предметы рассыпаются точками. Динамика! Ново ли это? Нисколько. Присмотритесь: растрепанный, всклокоченный стиль – короткие фразы, повторения, точки, многоточия, разрывы, скачки – ведь это под новым ярлыком старое снадобье: импрессионизм под эгидой кинематографа»⁹.

Совершенно игнорировать все эти трансформации культурного ландшафта эмигранты-«антисинемисты» не могли, но приятие тех или иных новаций сдерживалось их внутренней установкой на консервацию национальной идентичности: «Многое мы в ней (европейской культуре. – Р. Я.) осудим из того, чем восхищались издали, но многое воспримем основательнее, чем кто-либо, и с этой последней вернемся в отечество – без культуры мы теперь жить уже не сможем <…>. Культура представляет много соблазна и обаяния. В нее втягиваются, она становится воздухом, новым отечеством – и последняя начинает заслонять то старое далекое отечество. <…> Превосходная, вековая, но чуждая цивилизация только механически заменит нам наше русское дедовское наследие, мы потеряем не только свой облик, свой национальный гений и характер, но вообще реальную почву для деятельности»¹⁰.

В ряде статей Рашит охарактеризовал наиболее видных эмигрантских кинокритиков. Они републикуются в приложении к книге.

На мой взгляд, хотя киномысль Советской России 1920‐х годов намного интереснее эмигрантской киномысли (это было связано и с бурным развитием самого советского кино, и с тем, что в России были созданы специальные научные учреждения для изучения кинематографа), тем не менее в русском зарубежье появилось немало содержательных публикаций, затрагивающих как общие проблемы киноэстетики, так и частные вопросы (роль музыки в кино, визуальные аспекты кино и т. д.).

Я надеюсь, что подготовленная Рашитом Янгировым книга успешно решит задачу панорамного введения в киномысль русского зарубежья.

А. И. Рейтблат

ТЕОРИЯ

Николай Дризен О КИНЕМАТОГРАФЕ (Наблюдение)

Помнится, во французском «Dictionnaire d’ Academie»¹¹ встречается такое определение искусства: искусство обусловлено совокупностью известного рода действий или средств, направленных к конечному результату, все равно, что бы последний ни представил: пользу, истину, добро или красоту.

Мне кажется, что подобная формула лучше всего подходит к природе кинематографа. Пора, наконец, это популярнейшее из театральных зрелищ включить в какую-нибудь категорию. Все кинематографом пользуются, его усердно посещают, иногда втайне, чтобы не видели другие, но очень мало кто о нем говорит серьезно и не в пренебрежительном тоне. Спрашивается, почему? В сущности, кинематограф так же относится к сценическому искусству, как, например, гравюра к живописи. В том и в другом случае мы имеем вторую степень известного вида искусства, так сказать, его производное, обязанное уже не непосредственному участию художника, а его пособнику – механической силе. Однако и там и тут подоснова – самостоятельное творчество. Все мы знаем, какой сложный процесс предшествует переводу картины на камень или дерево. Менее известна в большой публике комбинация действий, составляющих сущность кинематографии.

С каждым днем совершенствуясь, она представляет сейчас смесь чисто технических приемов-трюков и определенных сценических действий, имеющих непосредственную связь с театром. Нет сомнения, что в данный момент она вылилась в известную специальность. Специальна экспозиция каждой картины, специальны средства, ее обслуживающие, начиная с действующих лиц, актеров. У всех на языке ряд имен, ставших популярными благодаря кинематографу. Не говоря о Максе Линдере, в последнее время вовсе исчезнувшем с горизонта (одни утверждают, что он убит на французском фронте, другие, что он, обогащенный кинематографом, вышел из строя его участников¹²), можно назвать имена Асты Нильсен, Франчески Бертини, П[олы] Негри, Чаплина и др., ставших поистине знаменитыми. Для публики, как имена больших актеров, они составляют приманку спектакля. Вспоминаю отзыв покойного К. Варламова об Асте Нильсен. Он считал своею обязанностью не пропускать ни одну фильму с ее участием. По его словам, молодежи на таких картинах нужно учиться мимике. Любопытно, что работа в кинематографе совершенно ограничивает артиста только этой областью. Для театральных подмостков он почему-то совсем не годится. Припоминаю по этому поводу неудачный дебют того же М. Линдера в Петербурге. Некий антрепренер пригласил его на ряд гастролей за баснословное вознаграждение, что-то около пятнадцати тысяч рублей за спектакль. И что же? Более постыдного выступления я не запомню¹³. С другой стороны, участие в кинематографе вовсе не увеличивает славу известных драматических артистов, а для кинематографа происходит бесследно. Таким образом не оставили никакого впечатления выступления Э. Дузе, Режон¹⁴, у нас К. А. Варламова¹⁵ и т. д.

Вот еще другая особенность кинематографа: в концепции его картин динамика должна преобладать над статикой. Совершенно непереваримы картины, где вместо действия на первый план выдвигаются психологические мотивы действующих лиц.

Вот почему в сравнении с заграничными фильмами, особенно американскими, так слабы наши русские. Мы, по нашей природе, всюду ищем внутренние переживания, предпочитаем самоанализ каким-либо внешним проявлениям. Кинематограф хотя и уделяет так много места объяснительному тексту, но последний никак не спасает долгих и мучительных душевных эмоций, скучных не только на экране, но и на сцене. Между прочим, здесь нужно искать причину популярности кинематографа в современном обществе. Что греха таить, скучно стало за последнее время в театре. На сцене или очень посредственная игра, или вместо живого сценического действия какие-то драматические логарифмы. Невольно вспоминается анекдот про знаменитого Жемчужникова, сподвижника А. Толстого в музе Козьмы Пруткова. Он, рассказывают, пришел однажды в немецкий театр с словарем в руках. Едва артист на сцене произносил какое-нибудь замысловатое слово, Жемчужников демонстративно его останавливал:

– Bitte, warten Sie ein Moment! Ich verstehe nicht was Sie sagen!¹⁶

Как часто приходило мне в голову крикнуть то же самое автору на представлении его пьесы. На сцене совсем отучились говорить простым и ясным языком. То, что составляло секрет старых мастеров (интрига, выдумка), совсем выветрилось в современном театре. Если же некоторых драматургов публика еще продолжает посещать, то больше из стадного начала, боясь признаться в своем невежестве. Совершенно прав Ландсберг, автор занимательной брошюры о Г. Гауптмане (М., 1902), говоря: «Ни за что на свете человек не хочет казаться глупее своих милых собратьев. Таким образом встречали рукоплесканиями “Потонувший колокол”, которого в сущности ни один человек не понял, в том упоении, которое производит все непонятное»¹⁷. Все эти отрицательные стороны театра прекрасно учел кинематограф и использовал для своих целей. Грешный человек, одно время я раза три в неделю бывал в театре, а пьес, по службе¹⁸, читал около тысячи в год. Казалось бы, хоть один процент из виденного или прочитанного останется в памяти. Увы, и этого не было. Все сбивалось в какую-то бесформенную кучу, похожую на пестрое одеяло из лоскутов. Сейчас даже неловко сослаться на драматическую цензуру. Мы «свободны» почти два года, а на сцене что-то не видать «жемчужин», закрепощенных при старом режиме. Ту же самую мерку я, по справедливости, не могу применить к кинематографу. В то время как девяносто девять сотых современных пьес благополучно забываются на другой день после спектакля, сюжеты некоторых фильм я, например, помню два года. Чем это объяснить? Фабула большинства таких пьес проста до наивности. Что, в сущности, незамысловатее истории молодого человека, принужденного, ради заработка, покинуть родной дом и находящего свое счастье благодаря честности и трудолюбию? Или что затасканнее сюжета «Кармен», не Бизе, а Мериме, конечно, с большим успехом представленного на днях в одном из гельсингфорских кинематографов¹⁹? А вот подите же, производит впечатление!

Может быть, дело заключается в сгущенности действия, в его краткости и выразительности, занимающем много-много полтора часа времени! В один прием, без томительных антрактов мы лицезреем целую драму, ко всему прочему сопровождаемую музыкой. А это тоже плюс немалый. В современном театре музыка изгнана, даже на время антрактов. Говорят, это рассеивает внимание. Конечно, это вздор. Умело подобранная, близко к содержанию спектакля, музыкальная мелодия, несомненно, увеличила бы актив театрального зрелища. Недаром считают, что кинематограф воскресил мелодраму.

По моему глубокому убеждению, театральные деятели должны серьезно взглянуть на растущую ежедневно популярность кинематографа. Он гораздо более им опасный конкурент, чем принято думать. В кинематографе заложено нечто такое, что отвечает духовной природе человека, взятого en masse²⁰.

Он очень прост, понятен, доступен самой обыденной психологии и в то же время красив и разнообразен. Кроме мелодрам, он воскресил еще сказку, феерию. А в нашем сереньком существовании, лишенном ярких красок, это тоже немалая заслуга.

Пускай обо всем этом подумают гг. российские драматурги. В преддверии обновляемой русской жизни эти вопросы отнюдь не лишние. От них, может быть, зависит будущность нашего национального театра.

Печатается по: Русский листок (Гельсингфорс). 1919. 26 февр.

Николай Дризен В КИНЕМАТОГРАФЕ

Любителю кинематографа стоит посмотреть сегодняшнюю программу «Палас-театра». На фоне будничной драмы – любви дочери капитана к простому рыбаку – разыгрываются сцены, доступные только кинематографической технике. Капитан недоволен тем, что дочь его тайно обвенчалась с рыбаком. Он предпочел бы, чтобы она вышла замуж за штурмана. Вот почему он насильно увозит ее на своем корабле, стараясь вместе с тем отделаться и от ее мужа. Однако брошенный им в воду рыбак спасается. В то же время на корабле происходит сначала бунт против капитана (в конце концов его убивают), а затем разыгрывается настоящий морской шторм. Нужно удивляться, каким образом подобные эпизоды запечатлеваются кинематографом. На сцене изображена настоящая буря, льет ливмя дождь, несчастную женщину с ее ребенком (от рыбака) привязывают к плоту и спускают в воду. В конечном результате и ее спасают, и любящие сердца вновь соединяются. Такие завоевания кинематографа должны серьезно беспокоить старых театралов. До чего дойдет кинематограф в изображении действительности? Недостает только, чтобы зрительные впечатления сопровождались слуховыми, и театр погиб. Несколько лет тому назад в Петербурге я присутствовал на сеансе, когда граммофон был соединен с кинематографом. Помнится, был изображен какой-то студенческий комерш²¹ в немецком университете. Студенты говорили речи, пели песни. Как ни несовершенна была новая техническая комбинация, но она оставляла большое впечатление. Казалось, нужен еще один шаг, и иллюзия получится полная: слова отдельных лиц, вообще звуковые волны, отлично совпадали с движениями. Потом я вот еще какую наблюдал картину. На сцене военный корабль. Он кому-то салютует. За кулисами одновременно дают удар, похожий на отдаленный пушечный выстрел. То же впечатление. Вообще и при нынешнем состоянии кинематографа, т. е. без соединения его с граммофоном или фонографом, можно достигнуть значительных эффектов. Не забудем, что сопровождающая картины музыка в известном отношении уже разрешает этот вопрос.

Печатается по: Русский листок (Гельсингфорс). 1919. 10 сент. Подп.: Б. Н. В. Д.