Литературно-художественный журнал
Журнал «Юность» №06/2022
© С. Красаускас. 1962 г.
Поэзия
Алексей Упшинский
Родился в 1984 году в г. Щелково Московской области. Окончил Литературный институт имени Горького. Работает заместителем главного редактора звукового журнала ВОС «Диалог». Проза публиковалась в журналах «Урал», «Кольцо А», «Дактиль», стихи – в журналах «Идель», «Балтика», на сайте «Полутона».
* * *
августа затертые ступени
родина моя, рукой подать
это ты учила нас по тени
мировое время узнавать
это ты насмешливо молчала
с эшафотов в сторону весны
забывать – так забывать сначала
лишь бы в песнях не было войны
ты дразнила нас, как декабристов
а когда построили солдат
различать на пораженье выстрел
от салюта каждый друг и брат
каждое оброненное слово
каждая ворона на трубе
неподвижным солнцем крысолова
зацветет на старом серебре
бросится на шею – угадай, мол
под ногами вертится земля
то ли это девка площадная
то ли навощенная петля
а когда отпустит – станешь старше
просыпаясь, воздух обнимать
ставь решетки, опоздавший гаршин
ставь, пока не будешь понимать
водку пей теперь всегда из рюмок
на зеленый свет переходи
не таскай наверх тяжелых сумок
обещают встречу впереди
с хлебниковским черепом на полке
с маяковской барышней в кино
с завещаньем блоковским потомкам
Блока не читавшим все равно
с косточкой закопанной на даче
яблоневым ветром в Костроме
пушкинским фонтаном наудачу
и кустом рябины на уме
с горечью на сказочных картинках
рядом с тем, что не проходит зря
гаснет золотая паутинка
и светлеет вечная заря
родины, что вышла из печати
но не умещается в слова
ты всегда умела не встречать их
да и после все делить на два
словно мы о чем-то не спросили
и никто нам больше не сказал
в детских книжках спящая Россия
отраженья ждущие зеркал
* * *
на помойку несешь телевизор
не разбей кинескоп
осторожно поставь
в телевизоре Ельцин
кто последний уже навсегда
за помехами или за снегом
как за национальной идеей
золотая разверзнется пропасть
два крыла вознесутся
и ветер
звездный ветер пройдет над Россией
оставит как было
свет предутренних окон
в лужах снег
судоку в маршрутке
музыку по подписке
наши смертные души
все здесь
НЕБЕСНЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ
мой народ сразу строит заброшки
в каждой сторож стареет в сторожке
заработает больше чем стоит
купит землю заброшку построит
а где нету заброшек – ракушки
чтобы в них ночевать без подушки
гаражей больше жителей вдвое
но машины под окнами воют
а никто на машинах не едет
только каждую ночь шери леди
из небесных колонок из адских
от химдыма до радужной клязьмы
после всех гаражей и ракушек
спят кого не разбудит и Пушкин
и дома обступают все ближе
те дома что оград своих ниже
подпевает народ по ракушкам
песни чтобы не плакать в подушку
то что бой будет крайний на свете
и никто как всегда не заметит
кто бежал кто был в гуще сраженья
каждый в нем потерпел пораженье
чтобы шла бы для всех вместе взятых
дискотека восьмидесятых
под кассету с зажеванной пленкой
под шесть соток коньячных с аленкой
ночь длинна как поет шери леди
и никто никуда не едет
* * *
когда-то в детстве между смежных комнат
дед леску протянул и привязал
латунный колокольчик, чтобы сонный
я на рыбалку затемно вставал
осталась в детстве леска и рыбалка
сейсмограф корабельный на окне
проходит время, и его не жалко
и только вижу иногда во сне
как мы идем по самой кромке моря
под серым небом на пустой маяк
дед волосы мне путает рукою
и улыбаясь, смотрит на меня
я просыпаюсь раньше, чем обычно
рассматриваю тени на стене
мне кажется, что время лишь привычка
всего лишь тень среди других теней
что если там, откуда сны берутся
в квартире дедушки не сделали ремонт
и чайки над помойками дерутся
и не становится короче горизонт
в сейсмографе не высохли чернила
бумага крутится, перо рисует вязь
и камень в море брошенный не в силах
пойти ко дну, в лягушку обратясь
пока он прыгает, а человек считает
и досчитав до десяти, идет
по городу, где тень его шагает
но всякий раз с рассветом отстает
на той границе, где двоится в лужах
как времени прохладная слюда
свет фонарей, почти уже не нужный
и тающая в сумерках звезда
где словно перейдя пределы ночи
трепещет паутинка на ветру
пока звенит латунный колокольчик
я буду делать вид, что не умру
Екатерина Исаева
Мне девятнадцать лет, я родилась и выросла в Самаре. Два года назад переехала в Москву и с тех стараюсь взять лучшее от обоих городов. Учусь в Литературном институте на очном отделении, оканчиваю второй курс. Стараюсь через стихи вести диалог с читателем о самом сокровенном, оставаясь при этом за кадром.
Как страна раскинулась широко…
* * *
И светофор отбрасывает тень,
и все – братан с сеструхой во Христе,
а пахнет пивом, потом и тюрьмой,
вернувшись в дом – не попадешь домой.
Лет триста как не ходят поезда,
заместо модных треков – свист дрозда,
когда-то был насупленный острог,
а вырос город дураков, дорог,
несбывшихся надежд и драных шуб,
помадой цвета фуксий крытых губ,
блатных мальчишек, и девиц-лисиц,
и мелом нарисованных границ.
Очерчен круг, и мне не убежать,
наверно, остается только ждать
и грезить о столичном городке,
не о «Столичной», кильке и тоске.
Там всем вольготно, нежно и легко,
там льется без лактозы молоко,
и треники для йоги – как броня,
и есть, пожалуй, место для меня.
Там спят на шелке, сдернув балдахин,
там с дипломатом ходит божий сын,
уехавший от нас давным-давно,
чтоб матча-латте превратить в вино,
там нету боли, органов опек,
и белый, а не темно-бурый, снег,
и я пешком туда еще рвану,
простив родной свой город за вину.
ДЕВОЧКИ
Девочки – секретничают в углу.
Девочки – корежатся на полу.
Есть у них красивые пальцы ног,
шерсти плохо вычесанной клубок,
есть приличный смех, лошадиный есть,
знание, как правильно строить месть,
слезы крокодильи, правдивый плач,
утонувший в луже надутый мяч,
пятнышки родимые на спине,
мысли о любви, мысли о войне,
декабрист увядший, кротон живой,
только нет согласья с самой собой.
Им бы спать да спать до конца времен,
в позапрошлом веке трепать бы лен,
в прошлом – строить новенькие станки,
в этом – под знамена хватать полки.
Прикипеть душой, отодрать и вновь,
начитавшись ленты, позвать любовь,
приготовить вафли, выйти на ринг,
вспомнить, как поют Элтон Джон и Стинг,
поумнеть, обжечься, закостенеть
и все время петь, до истомы петь.
Им бы никогда не узнать о том,
как под капремонт попадает дом,
как противно скисшее молоко,
как страна раскинулась широко,
почему «Титаник» и «Курск» на дне,
как сыграть «Жизель» на одной струне.
Но они узнают и не уснут.
Праймер лишь размажут – и на редут.
ОПЕРЕТТА
В оперетте нет страданий и несчастного конца,
там за маской вычисляют любодея-подлеца,
у графинь и у субреток пальцы в кольцах, все в цвету,
и сопрано может верхней «соль» призвать для нас мечту.
Только я-то не сопрано, у меня ни бе, ни му —
может, потому и в жизни я не верю никому,
был ваш мистер Икс да слился, захватив с собой ключи,
а на фоне не оркестр, а тромбон нудит-звучит.
Мне б на сцену, я смогла бы, хоть Адель, хоть де Сегюр,
веерочком бы махала в ожиданье авантюр,
танцевала на подмостках, пусть и с грацией козы —
но зато никто на свете не добился бы слезы.
Вместо кружева – вискоза, и ансамбль где-то спит,
либреттист мой неудачник все рифмует щит на shit,
но я верю, увертюра, рано ль, поздно ль, отомрет,
и начнется представленье, и начнется мой полет.
Мария Ермолина
Родилась в Архангельске накануне лета 1995 года. Все детство провела в окружении белых ночей и северных сияний. Окончила колледж культуры по специальности «постановка культурно-массовых мероприятий». Четыре года работала педагогом в детском театре. В 25 лет решила круто поменять свою жизнь – поступила в Литературный институт имени Горького, попала на семинар поэзии к чудесной Олесе Николаевой, переехала в Москву. Публиковалась в литературном альманахе «Тверской бульвар, 25».
В созвучье слов, во снах и на картинах
ЛЕСТНИЦА
Когда ты светом оборачиваешься,
То видишь тени из-под рук:
Там муравьи и пчелы прячутся,
Там жизнь идет на новый круг.
Они там строят в небо лестницу
И поднимаются по ней.
И жизнь идет, и – очень верится —
Туда, откуда все видней.
* * *
Всю зиму державшийся лист
Случайно упал мне на плечи,
И мне зацепить себя нечем,
И вместе мы падаем вниз.
А мир продолжает стоять,
Тянуть свою тяжкую ношу,
Где жизнь человека дороже
Всего, что он может объять.
ЛАДОГА
Где-то на самой окраине веры в чудо
Я собирать сухоцветы в карманы буду,
Буду развешивать гроздья рябины на тонких ветках,
Чтоб каждый вечер домой возвращаться по их отметкам.
Вереском пахнет земля, и огонь, и ветер.
Маленький остров сегодня один, и на белом свете
Только туман – молоко, горизонт незрячий,
Лодок не видно. По рации:
«База – Баклану. Прошли Рыбачий».
НА ПОРОГЕ ЗАРИ
Ты пройдешь через сердце тумана, а там
Карусели над полем и песни
И сосновые лапы стучат в барабан,
Размечая порядок созвездий,
И костры над рекой на тропу держат путь
И спускаются вниз по течению.
Ты пришел, чтобы ручку земли повернуть
Там, где мир начинает вращение.
ГОД ПРОШЕЛ
Перевал – первых ласточек вал,
Переход из пустыни забвенья
К новым всходам весенних растений —
Новой жизни неявный сигнал.
Остается заснеженный дом
И все те же мохнатые елки.
Перестроились стрелки, и толку?
Тишина и гирлянды кругом.
А на деле закончился год,
И как будто закончилось что-то,
Что хватает за шею кого-то
И ни петь, ни дышать не дает.
Что же делать? Да запросто жить.
Так же лить из пустого в порожнее,
Но однако теперь осторожнее,
Чтоб ни капли уже не пролить.
ЗАКОУЛКИ ПАМЯТИ
Мы оставляем душу в тех местах,
Которые привыкли видеть сами
Еще незамутненными глазами,
И воздух там блаженной пылью пах.
Проходит время, мир проходит мимо,
Уходит старый город на покой,
Но остается навсегда живой
В созвучье слов, во снах и на картинах.
Никита Красовицкий
Родился в 1998 году в подмосковном городе Пушкино в семье музыкантов. В 10-м и 11-м классах школы посещал литературную студию МГУ «Луч» Игоря Волгина. С 2016 года – студент Литературного института имени Горького, поэт, музыкант. Публикация в альманахе «Тверской бульвар, 25» (2022).
* * *
О, будет день, что, грудь распотрошив, мне органы раскинет по кусочку, тогда слова, не взяв карандаши, в тетради жизни мне поставят точку.
И кто-нибудь пойдет туда, где крик, где смерть не предвещала эпилога, откроет мой забытый черновик и не найдет в нем ничего такого.
* * *
В носках есть та же красота, что и в изяществе красотки. Я так сказал как раз тогда, когда снимал свои кроссовки.
Но всем носкам приходит срок, и красота блондинок чахнет, – ведь если порван, стар носок, то там изяществом не пахнет.
САМОИЗОЛЯЦИЯ
Залитая чаем простынь, имя на серебре,
кровать не мягче по́том покрытого тела;
комната, испытавшая мои фантазии на себе,
держалась крепко, хоть и дверь скрипела.
Молчание случалось громче синхронного пения —
оно как море: я плавал на полном чемодане планов
мимо картин Куницына, пыльных листьев сухого растения,
и мысли транслировались по вымышленным каналам.
Я летел по комнате маленьким самолетом, круша лопасти,
и, падая в реальность, в которой неравномерность – везде,
мне говорилось, я болен. Но в какой области?
Тараканы бегали по моей центральной нервной системе.
В горбатых наушниках, щелкая пальцами под Пьяццоллу,
удивлялся себе, что в кои-то веки брожу по Москве.
А потом сказали, что изоляция
и что жизнь твоя висит на волоске.
Проза
Маргарита Шилкина
Родилась в 2003 году в городе Абакане. Студентка Литературного института имени Горького (семинар прозы Р. Т. Киреева), участник литературной мастерской «Мир литературы. Новое поколение» по направлению «Проза» (семинар В. Г. Попова и К. А. Грозной).
Похитители
Костя, светловолосый мальчик лет четырнадцати, идет в сандалиях и носках. Куртка практически перекрывает шорты, а полукруглый козырек кепки смотрит назад. Рядом шагает Юра, одетый в расстегнутую полосатую рубашку и бриджи. Он выше Кости и шире в плечах, на вид ему лет шестнадцать. Он останавливается, осматривается и замечает, что вокруг никого. Кукурузные стебли колышутся от ветра и шелестят, слышится отдаленный стук мотора.
– Чисто, давай, – говорит Юра.
– Может, все-таки у забора соберем? – спрашивает Костя. – Так быстрее будет.
– Да она там мелкая, кому мы такую продадим?
Костя снимает со спины рюкзак, раскрывает его и начинает срывать початки, складывая их внутрь вместе с неоторванными листьями. Один початок не отрывается, и Косте приходится надломить стебель и крутить его, пока волокна не переплетутся в нить. Он тянет на себя, одна часть растения отделяется от другой, и мальчик по инерции отшатывается.
Юра сидит по-турецки и чертит палочкой по земле. Рисунки замысловатые – один круг перечеркивает линия, в другом поставлена точка и записано несколько чисел.
– Может, поможешь? – спрашивает Костя.
– Я и так помогаю. Видишь, высчитываю, сколько мы заработаем, если будем продавать на Немецкой, и сколько – если на Транцеевской.
Костя продолжает набивать рюкзак. Тот перестает закрываться, поэтому мальчик расстегивает куртку, снимает ее и кладет на землю. Полосатая майка открывает вид на тоненькую шею и выпирающие ключицы. Костя накладывает початки в куртку, образовывается горка, мальчик встряхивает рюкзак, чтобы уложить содержимое, и надевает его на спину. Завернув края куртки и перевязав их между собой, он берет получившийся кулек в левую руку. От напряжения на ней проступают вены.
– Продаем на Немецкой, значит. Там больше клиентов. Где перрон, там и люди, а где люди, там и деньги, – говорит Юра и поднимается.
– Держи, предприниматель, помогай. – Костя протягивает товарищу мешок.
– Мы договаривались, что ты несешь, а я продаю. Или вру, не так было?
Юра смотрит на Костю сверху вниз, тот поджимает губы. Они начинают медленно двигаться к старому деревянному забору с далеко расположенными друг от друга столбиками.
– Я недавно книгу по психологии прочел. Так вот, в ней говорится, что продает не тот, у кого товар хороший, а тот, кто умеет его таким показать. Сечешь? – спрашивает Юра.
Дорожки нет, они пробираются сквозь стебли. Отростки лезут в лицо и цепляются за одежду, оттягивают ее в стороны. Костя останавливается, опускает кулек на землю, сжимает и разжимает левую ладонь. Юра забегает вперед, и Косте приходится ускориться, чтобы догнать товарища. Один початок вываливается из отверстия между рукавами, Костя вздыхает и нагибается, протягивая к нему руку. На голову сыпятся остальные початки, выкатывающиеся из рюкзака. Мальчик морщится, еще раз вздыхает, садится на корточки и принимается их собирать.
– Юр, иди сюда!
– Ща! – прилетает ответ, но никто не приходит.
Отдаленный стук мотора становится громче, руки Кости трясутся. Он кладет в рюкзак не все – несколько початков укатываются, он смотрит на них, но не подбирает, встает с корточек и встречается взглядом с капотом трактора. Тот находится в паре метров, но движется прямо на него.
Куртка падает, кулек развязывается. Костя бросается бежать. Из рюкзака выпадают початки, кепка слетает с головы и оказывается под колесом. Мотор ревет еще громче – мальчик тяжело и сбивчиво дышит, не останавливается. Вдруг он запинается о стебель, падает, проезжает коленкой по земле, но встает и двигается дальше. Оглядываясь, Костя замечает мужчину, который сидит за рулем и с равнодушным видом жмет на педаль.
Мальчик добегает до забора, забирается на него и кряхтит. Рюкзак сваливается с плеч и ударяется о землю с глухим звуком, какое-то время Костя смотрит на него, а затем устремляет взгляд вверх. Подтягивается и шипит: заноза впивается в ладонь, заставляя дернуться и упасть. Мотор глохнет.
По небу плывут облака, большие и пушистые. Их заменяет лицо усатого мужчины со сведенными бровями.
– И не стыдно тебе воровать? – Он замахивается на Костю кулаком.
– Дядь! – Мальчик отшатывается.
Тракторист останавливается и медленно опускает руку, параллельно с этим осматривая ободранную, грязную и кровоточащую коленку Кости, его растрепанные, прилипшие ко лбу волосы, вздымающуюся грудь и смиренно опущенные глаза. Брови мужчины разглаживаются, он переминается с ноги на ногу. Костя сперва молчит, потом вздыхает и полушепотом говорит:
– Я… Честно, правда… Это…
Со стороны поля доносится хруст. Юра по-пластунски ползет в сторону Костиного рюкзака, время от времени замирая и прислушиваясь. Он загребает портфель левой рукой, правой собирает рассыпанные початки и присаживается на корточки, высокая трава пригибается.
– А крупного я и не заметил. – Мужчина косится на спину в полосатой рубашке. – В команде работали, значит?
Костя не отвечает. Тракторист пожимает плечами и возвращается к машине, зашагивает на ступеньку, открывает дверцу, ведущую в кабину, но не залезает внутрь, а кричит:
– Эй, шкет, полезай.
Костя сперва топчется на одном месте, не поднимая головы, а после присоединяется к мужчине. Тракторист пересаживается на пассажирское сиденье, а он устраивается на водительском.
– Тормоз, газ. – Перепачканной мазутом рукой водитель указывает на педали. – Дави сюда. Ступня мальчика опускается, трактор едет вперед. Из кабины виднеется, как бежит Юра. Он оборачивается, машет пустым рюкзаком и кричит:
– Э-э-эй, стой! Вы что, ослепли, что ли?
Сначала Юра запускает рюкзак в кабину, но тот, не долетая, падает около гусениц, затем он останавливается и вытягивает руку, в упор глядя на приближающийся транспорт. Машина не останавливается, и мальчик бросается бежать.
Его выкрики заглушаются ревом мотора. Тракторист затягивает басом: «На грани-ице тучи ходят хму-уро, край суро-овый тишиной объят…» Костя еле слышно напевает ту же мелодию и постукивает пальцем о капот.
О пыли
Однокомнатная квартира, перегородка между залом и кухней. Стены обшарпаны, в зале стоит старая кушетка, заправленная цветочной простыней, и комод с квадратным «ушастым» телевизором. На кухне маленький стол, под одной ножкой – книга, сборник чеховских рассказов. На подоконнике два горшка с цветами, у листьев пожелтевшие кончики. Между ними стоит серый от пыли номеронабиратель.
Бабушка сидит за столом, держит в руках кружку и смотрит в окно. Одета она в блекло-розовый халат и стоптанные по бокам тапочки. Седые волосы перевязаны цветочной косынкой, которая напоминает простыню.
За окном проходит молодая пара. Девушка улыбается, а парень в коричневом пальто жестикулирует и о чем-то оживленно говорит. Они хохочут. В зале стрелка настенных часов медленно движется от числа к числу. Слышится тиканье. Оно приглушенно, но постепенно становится все громче. Бабушка неразборчиво ворчит под нос.
Пара проходит, под окном появляются дети – два мальчика лет десяти. Один, светленький, в порванных джинсах и с завязанной на поясе кофтой, а другой, темненький, в толстовке и расстегнутой куртке. Они спорят:
– Это она мне записку кинула!
– Мечтай, мечтай! Тебе и чучело записки не напишет!
Один валит другого на усыпанную листьями землю, они катаются в грязи и размахивают кулаками. Темненький заводит руки товарища за спину, тот вырывается, бьет по земле ногами, но вскоре замирает и выдавливает:
– Сдаюсь.
Они поднимаются. Темненький достает из рюкзака яблоко, протягивает другу.
– На, мир.
Они сворачивают за угол.
– Миша-а, куда пошел? Домо-ой! – раздается крик.
Светленький возвращается и понуро тащится к подъезду.
На кухне вскипает чайник, из носика валит пар. Старушка с кряхтеньем поднимается, трясущейся рукой наполняет кружку водой. Кисть дергается в сторону, вода проливается на пол, она цокает языком, ставит чайник на место и задевает кружку. Та падает и разлетается на осколки. Раздается звонок в дверь.
Бабушка охает, сопит и, еле передвигая ногами и хлюпая мокрыми тапочками, отпирает. На пороге стоит светленький мальчик.
– Здрасте! А у вас есть горячая вода?
Бабушка пожимает плечами.
– Ох, не знаю, пойду проверю. Ты пока проходи, присаживайся. Там, на диванчик.
Он мешкается, переминается с ноги на ногу, но разувается, оставляет ботинки, покрытые комками грязи, посреди коврика, проходит в зал и садится на край кушетки, обводит комнату взглядом. На комоде стоит алтарь из фотографий – лысый мужчина, обнимающий женщину, маленький серьезный мальчик и девочка с высунутым языком. Их черты скрыты под слоем пыли. Пыль тут везде – на полу, на подоконнике, на изголовье кушетки. В углу комок спутанных волос.
Мальчик порывается встать, но бабушка возвращается с подносом, на нем стоит тарелка темно-зеленого супа со странно плавающими бугорками.
– Держи, сынок, угощайся, – улыбается старушка.
– Мм, спасибо. – Миша натянуто улыбается в ответ. – Но я это… пообедал.
Бабушка поджимает губы, медленно ставит поднос на прикроватный столик и присаживается к Мише. Трясущейся рукой она достает из кармана две конфеты и заговорщицки-тихо говорит:
– На. Много сладкого вредно, но мы же чуть-чуть.
Одну конфету она вкладывает ему в ладонь, другую медленно разворачивает. Миша берет конфету, запихивает ее в карман, мычит в знак благодарности и спрашивает:
– Так что там с водой?
– Ох, забыла проверить, голова дырявая. – Старушка хлопает себя по колену и откладывает полуразвернутую конфету в сторону, к тарелке с супом.
Мальчик притопывает ногой и щелкает пальцами, оглядывается на дверь.
– Зря ты супа не захотел. Меня Борька учил готовить. – Она указывает рукой на фотографию лысого мужчины. – Мы когда в Свердловске познакомились, он поваром работал. Чем меня только не подкупал! И «Наполеон» пек, объедались. – Она тычет отросшим ногтем в фотографию детей. – Наська, ой разбойницей была! Дралась, с мальчишками там-сям шаталась, а Федька, наоборот, учился, читал. Знал про грузовики и про космос. Я когда на пельменную фабрику устроилась, на автобусах стала ездить, так он меня всегда с остановки встречал.
Подбородок старушки дрожит.
– Наська теперь в Москве. Замуж вышла, детишек родила, сейчас внучков нянчит. А Федька… Инженером был.
Миша отводит глаза от двери. Настенные часы тикают. Он осматривает комнату – с батареи свисают паутинки, под комодом лежит скомканный фантик. Один край форточки опущен ниже другого, между дверцей и оконным переплетом щелка. Слышится тихий свист.
– Может, вам… Ну, знаете… С уборкой помочь?
– Нет-нет, милок, садись. – Старушка качает головой. – Я на прошлой неделе…
Миша, не слушая бабушку, поднимается.
– Да я сама, сама, честное слово.
– Успокойтесь, ну что вы. Мне не трудно. – Мальчик пожимает пятнистую морщинистую руку, улыбается и начинает убираться: заглядывает в шкафы, заставленные разноцветными коробками, находит в туалете веник. Совок выгнут, на венике серые сгустки.
Из кухни Миша выметает осколки, из зала – пыль. Набирает в ведро воду и обжигается. Он проводит по подоконнику тряпкой, на темно-серой поверхности появляется белая линия. Вода в ведре становится черной. Бабушка смотрит на Мишу, глаза блестят. Он протирает фотографии, телевизор и поливает цветы. В углу чисто.
– Ну все. Я пойду, – говорит Миша.
Бабушка протягивает ему стеклянную вазочку со сломанным печеньем, берет несколько кусочков и кладет Мише в карман.
– Вот, сынок.
– Спасибо. Я не голодный, правда, но спасибо. – Он обувает ботинки. – И извините, у меня обувь грязная… Но я дальше порога не ходил. До свидания! Я приду еще, наверное. Даже обязательно приду.
Он уходит.
Бабушка закрывает за мальчиком дверь, идет в зал, останавливается. Комнату заливает яркий осенний солнечный свет, вокруг чистота. На белом окне красуется Мишино яблоко. Старушка тихонько подходит, берет его, вдыхает аромат и аккуратно кладет к фотографиям. За окном листопад. Серый от пыли телефон с дисковым номеронабирателем стоит на подоконнике и молчит.