Коллектив авторов
Империи Средневековья. От Каролингов до Чингизидов

На примере чрезвычайно важного в этом отношении сборника папских писем 791 г. (Codex carolinus) прекрасно видно, как Римская курия на протяжении VIII в. формулировала и конкретизировала определение «империя» с акцентом на служении Церкви, а Каролингское государство, в свою очередь, только способствовало этому^[50]. Кодекс появился под именем Карла Великого, но вероятнее всего, его автором был Ангильрамн, епископ Меца, в то время исполнявший обязанности королевского архикапеллана. Ангильрамн объединил в одном сборнике 99 писем римских понтификов, адресованных Карлу Мартеллу, Пипину III и Карлу Великому. Эти письма подробно рассказывают о том, как Святой Престол, начиная с 730-х гг., опирался не на византийских императоров, а на франкских королей. С тех пор как Юстиниан отвоевал Италию у готов, равеннские экзархи, представлявшие Византию, были единственными защитниками Апостольского Престола. Однако папы Григорий II (715–731), Григорий III (731–741) и Захария (741–752) перевернули устоявшийся порядок: сначала они отлучили от церкви византийского императора Льва III Исавра за его иконоборческую политику, затем попросили защиты у короля лангобардов Лиутпранда (712–744), а в скором времени начали искать поддержки у Карла Мартелла и после него у Пипина III, к которому обратились от имени самого святого Петра:

Я, Петр, апостол Божий, усыновивший вас как своих детей, взываю к вашему милосердию и умоляю защитить город Рим и вверенный мне народ, оградить их от врагов, избавить дом, где я поселился, от осквернения, освободить Церковь, что доверена мне властью Божией. Я умоляю и заклинаю вас внять горечи и вступиться против притеснений, которые чинит злокозненный народ лангобардов… Из всех народов под небесами Ваш, франки, главенствует в глазах Петра, апостола Божия; и поэтому я, руками своего наместника, перепоручаю вам Церковь, которую передал мне Господь, дабы вы избавили ее от посягательств врага^[51].

Таким образом, папские письма свидетельствуют о передаче полномочий константинопольских императоров франкским королям^[52]. Миссия, возложенная на них была «императорской» по своей природе, даже когда она выражалась в более скромном титуле «патриций римлян», присвоенном Пипину III в 754 г. Речь шла о том, чтобы оказывать Римскому престолу военную защиту, в которой он нуждался. Однако, когда Карл Великий объединил разрозненные послания в одном сборнике, они приобрели более широкий смысл. Он пишет, что «все известные письма наместников Престола Святого Петра, князя апостолов, касающиеся империи (et etiam de imperio)», нужно копировать и сохранять, потому как они являются источником права и основной доктрины. Как отметила Дорина ван Эспело, формула et etiam de imperio, употребленная Карлом, означала не только то, что в сборник включены письма имперского (константинопольского) происхождения, но также и письма, в которых содержались рассуждения на тему империи. Непонятно, что мы должны понимать под этой формулировкой, быть может, письма были очевидным свидетельством несостоятельности восточных императоров? Или доказательством доверия, оказываемого римскими понтификами франкским королям, которым этих императоров предстояло заменить? В обоих вариантах сборник 791 г. мог послужить основой политического дискурса, направленного на возрождение Западной империи. Когда римские папы обосновали, что именно Каролинги должны стать «патрициями римлян», Карл Великий создал видимость того, что на него возложена императорская миссия. Метания историков от понимания «империи» как подобия Церкви к «империи», которая должна была воскресить Рим эпохи Августа, лишь подчеркивают сложность и многогранность концепции, изобретенной Каролингами.

Избранная библиография

BACHRACH, Bernard S., Charlemagne’s Early Military Campaigns (768–777). A Diplomatic and Military Analysis, Leiden/Boston, Brill, 2013.

DAVIS, Jennifer, R., Charlemagne’s Practice of Empire, Cambridge, Cambridge University Press, 2015.

GRAVEL, Martin, Distances, rencontres, communications. Réaliser l’empire sous Charlemagne et Lous le Pieux, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 15), 2012.

GROSSE, Rolf et SOT, Michel (dir.), Charlemagne. Les temps, les espaces, les hommes. Construction et déconstruction d’un règne, Turnhout, Brepols (coll. «Haut Moyen Âge», 34), 2018.

WEST, Charles, Reframing the Feudal Revolution. Political and Social Transformation between Marne and Moselle, c. 800-c. 1100, Cambridge, Cambridge University Press, 2013.

WILLEMSEN, A. et KIK, H. (dir.), Dorestad in an International Framework. New Research on Centers of Trade and Coinage in Carolingian Times, Turnhout, Brepols, 2010.

2
«Византийская» империя
Николя Дрокур

Памяти Алена Дюселье

От Средневековья и до наших дней мало какая империя так будоражила воображение, вызывала столько зависти и презрения, порождала такое количество предрассудков на свой счет, как Византия. Она продлила жизнь римской государственности более чем на 1000 лет и передала потомкам интеллектуальную культуру греческой Античности, а потому можно считать, что Византия, как государство и цивилизация, сыграла важнейшую роль в становлении европейской и всей «западной» культуры. Однако стоит признать, что наши современники обладают весьма скудными знаниями о Византии, несмотря на то что она отчетливо присутствует в коллективном воображении. Исходя из этого очевидного парадокса, в данной главе мы поведем речь о том, сколь близки бывают история и миф. Само существование византийского мифа говорит нам, что империя, которую мы даже называем неверным образом, надолго пережила Средние века и конец собственной государственности в 1453 г.

Помимо этой даты, знакомой каждому образованному человеку, о Византийской империи вспоминают в связи с ее уникальной способностью порождать одновременно восхищение и презрение. В нашем коллективном бессознательном само название этого государства подразумевает избыточную роскошь, о чем говорит расхожая французская поговорка «Это же Византия!» («C’est Byzance!»^[53]); в современном французском языке прилагательное «византийский» до сих пор отсылает к пустым, бесплодным спорам, подобным тем, которые вели великие умы, рассуждая о половой принадлежности ангелов, в то время когда империя была на грани гибели. Византию в Западной Европе ценили только в XVI–XVII вв., а в эпоху Просвещения, стоящую у истоков нашей современности, ее образ значительно потускнел. Монтескье считал, что Византия «соткана из восстаний, мятежей и измен», а Вольтер называл «Греческую империю» «мировым позором»; Гегель, в свою очередь, свел тысячелетнее существование империи к «череде злодеяний, подлостей и извечной слабохарактерности». Империю обвинили в том, что политическое в ней переплелось с религиозным, возложили на нее ответственность за нескончаемые низости и жестокости.

Этот мрачный образ утвердился на долгое время, прежде чем Византия вновь обратила на себя внимание и заняла почетное место в коллективном сознании. Ги де Мопассан описывал город на Босфоре, давший имя всей империи^[54], как одновременно «изысканный и развращенный, варварский и богомольный», а вместе с тем окутанный некой «тайной». Именно с этим словом чаще всего ассоциируется византийская держава. Литература конца XIX в., а вслед за ней и зарождающаяся историческая наука вернули Византии былую славу^[55]. Однако веком позже, и в наши дни, ей все еще присваивают особую роль, трудно поддающуюся определению. Византия не вписывается в наш категориальный аппарат: ее нельзя назвать по-настоящему западной или по-настоящему восточной, она была одинаково европейской и азиатской. Эта цивилизация заставляет нас пересмотреть весьма условную границу между Античностью и Средними веками, которую принято проводить по 476 г.

Опираясь на достижения современной историографии, в этой главе мы рассмотрим некоторые особенности, характеризующие, как нам кажется, Византийскую империю. Конечно, невозможно рассказать обо всем в столь узком формате. В предлагаемом сборнике речь пойдет также и о других средневековых империях, одни из которых почитали Византию за образец, а другие, напротив, усматривали в ней свою противоположность. Таким образом, пришлось делать выбор и некоторым темам сознательно уделять больше внимания. Принято считать, что империя – это в первую очередь притязания на мировое господство^[56] и убежденность в праве на него, поэтому акцент мы сделали на имперской идеологии и формах репрезентации императорской власти. Наравне с практической стороной устройства политической жизни эти два аспекта можно считать ключевыми для понимания Византийской империи и ее долгожительства^[57]. Чтобы дойти до самой сути, мы рассмотрели все то, что Византия унаследовала от своих предшественников, а также географические условия, в которых она развивалась. Надеемся, что изложенные в статье аспекты помогут лучше понять эту империю и опровергнуть определение, которое можно прочитать на пародийном аналоге «Википедии», где Византия представлена как «какая-то штука, о которой никто ничего не знает, на которую всем наплевать и основная особенность которой состоит в том, что в ней все необычайно запутанно и скучно»^[58].

Имперская триада

Одна из ключевых особенностей Византийской империи заключается в том, что она опиралась одновременно на три унаследованные традиции, которые продолжали жить в ней на протяжении более 1000 лет. Культура Византии была греческой, вера – христианской, а государственное устройство – римским. На перекрестке этих трех традиций, постоянно подпитывающих друг друга, родилась неповторимая цивилизация.

Без всякого сомнения, начать стоит с римского наследия. Жители империи и подданные императора, которых мы называем «византийцами», сами себя именовали римлянами, по-гречески – «ромеями» (Rhômaïoï). В этом нет ничего удивительного, ведь после раздела империи на две части в 395 г. лишь западная половина погибла в 476 г. Вторая часть, занимающая все Восточное Средиземноморье и смежные области, продолжала существовать. В этой главе речь пойдет именно о ней, тысячелетней империи, раскинувшейся вокруг своего «Нового Рима» – Константинополя. Порой мы называем ее Восточной Римской империей, что, конечно, верно, если смотреть на карту со стороны Рима и Западной Европы, но все же вызывает вопросы с учетом того, что Константинополь стал единственной столицей империи и центром управления всеми ее территориями. К тому же на Западе не появилось ни одной другой империи, прямо соотносящей себя с римским государством. Византий, старое название города на Босфоре, который стал называться Константинополем («город Константина», римского императора, повторно «основавшего» его 11 мая 330 г.), но на заре Нового времени обрел новую жизнь в сочинениях гуманистов. Прилагательное «византийский» стало для империи определяющим и продолжает быть таковым по сей день. Мы можем смириться с этим, но должны обозначить, что государство, которое мы называем Византией, правильнее было бы именовать Римской империей эпохи Средневековья.

Римский характер этого общества проявлялся во всех государственных структурах и ведомствах, со времен Августа подчинявшихся лишь одному человеку – императору. Ниже мы еще подробно рассмотрим такой важный аспект, как централизация власти в руках одного человека. Римская природа оставалась основополагающей вплоть до 1453 г., когда турки-османы взяли Константинополь, но совершенно очевидно, что к тому времени «средневековая Римская империя» сильно изменилась с IV в. Так, начиная с VII в. мы больше не говорим о территориях, административное устройство которых опирается на сеть городов, а скорее об империи «деревень» и крепостей (kastra)^[59]. Впрочем, именно с деревень (chôria) взимался базовый земельный налог. Современные исследователи единодушны в признании высочайшей эффективности фискальной системы Византии, которая была необходима для содержания армии, вознаграждения придворных сановников и многочисленных чиновников, в особенности из ведомств центрального управления – секретов. Известно, например, что служба геникона (génikon), иначе говоря финансовое и налоговое ведомство, пользовалась общим земельным кадастром. Также сохранились трактаты по измерению земли с целью установления налоговых ставок – настоящие учебники для налоговых чиновников^[60]. Даже тогда, когда империя была на краю гибели, правители не выпускали налоговый контроль из своих рук. Кроме налогообложения у чиновников и императоров был еще один не менее важный козырь – устойчивая денежная система. В отличие от христианского Запада, в Византии, помимо серебра и бронзы, на протяжении большей части Средневековья продолжали использовать золото. Константин (306–337) ввел в обращение солид, по-гречески – номизму, золотую монету, которой было суждено оставаться стабильной вплоть до середины XI в. – удивительный факт в экономической истории. «Cредневековый доллар», по выражению Роберто Сабатино Лопеса, одновременно демонстрировал и обеспечивал экономическую мощь империи.

Вторая составляющая триады – греческие язык и культура. Логика становится очевидной при взгляде на территории, занимаемые империей в Восточном Средиземноморье. Греческий язык в этих землях был основным языком общения, а в классическом и позднем Риме на нем говорили аристократы. В VI–VII вв. происходит эллинизация римского государства, поэтому греческий становится государственным языком, иными словами, языком власти во всех землях кроме Лация, что нельзя не считать значительной переменой. Несмотря на это, в повседневных практиках империя была многоязычной, потому что на ее территории проживали самые разные сообщества и народы. Полиэтничность – еще одна неотъемлемая черта Византии. Однако официальное одноязычие все же отдавало первенство греческому, а следовательно, выдвигало на первый план древнюю культуру, стоящую за ним. Различие между представлением об истинной цивилизации, с одной стороны, и варварством – с другой, уже устоявшееся к началу Средневековья, было немаловажным аспектом этой культуры. Элиты империи унаследовали это противопоставление, многократно воспроизводили его и вдохновлялись им до самого конца существования Византии. Для того чтобы описать триумф Василия II (976–1025) над своими многочисленными соседями при усмирении «варварской периферии», ритор Михаил Пселл в середине XI в. прибегает к ряду языковых архаизмов: жителей Запада он называет кельтами, соседей с севера – скифами. Под этим он подразумевает, что варварский мир не меняется, а империя, в свою очередь, продолжает вести неустанную борьбу с ним.

Подобная расстановка акцентов отражает «культурную идеологию», в то время как на самом деле внешняя политика империи на протяжении всего тысячелетия показывает прекрасное знание своих соседей, способность взаимодействовать с ними по принципу «разделяй и властвуй» (divide et impera), следуя установкам «реальной политики»^[61] (Realpolitik). Греческая и римская культуры со временем настолько сблизились, что начиная со Средневековья перестали восприниматься отдельно друг от друга. Об этом говорит тот факт, что еще в XX в. франко-греческие словари публиковались под названием франко-ромейских. Богатство интеллектуальной культуры передавалось с помощью системы школьного образования, пайдейи, унаследованной из поздней Античности. Во всей империи существовали начальные светские частные школы. В Константинополе можно было получить образование следующей ступени, а в конце IX в. появилось высшее образование. Столица притягивала интеллектуальные элиты, которые были хорошо знакомы с наследием классической, эллинистической и римской традиций. Переписывая, комментируя и приспосабливая тексты к современным нуждам, они передавали их последующим поколениям. Многие древние тексты попали в Византию в IX–X вв. из мусульманского мира или с христианского Запада. Помимо уже упоминавшегося Михаила Пселла, можно вспомнить знаменитого патриарха Фотия и митрополита Арефу Кесарийского в IX в., а также Максима Плануда, Димитрия Кидониса, Мануила Хрисолора, живших во времена последней императорской династии Палеологов.

Последняя составляющая византийской триады – христианство. Император Константин узаконил его в римском государстве в 313 г., а Феодосий I (379–395) дал ему статус официальной религии, запретив любые другие культы и верования. Подобное продвижение христианства при поддержке императорской власти было ключевым фактором для дальнейшего политико-религиозного синтеза в Византии. Далее мы увидим, к каким идеологическим последствиям это привело, здесь же лишь отметим, что христианский монотеизм создавал мощное основание для империи под управлением одного человека, а также то, что государственный и религиозный универсализмы усиливали друг друга. Следует упомянуть и о степени вовлеченности правителя в дела формирующейся Церкви в период с IV по VI в. Нет ничего удивительного в том, что в 325 г. император Константин созвал в Никее первый из так называемых Вселенских соборов с целью определить основы христианского вероучения. Понадобится несколько веков, чтобы они окончательно устоялись, но именно единство христианской догмы обеспечивало преданность подданных своему императору. Кроме пережитков язычества, по отношению к которым Церковь проявляла известную долю прагматизма, в первые века существования Византии там было немало еретиков-христиан, подвергавших сомнению, а то и вовсе отвергавших те или иные аспекты религиозных догм, особенно в восточных провинциях – Египте и Сирии. Роль василевсов («императоров» на греческом языке) состояла в том, чтобы преследовать их во имя ортодоксии, то есть «православия», догматы которого определялись на Вселенских соборах, проходивших под их председательством. Приверженность «правильной вере» была одним из залогов единства империи. Если смотреть более глобально, то христианство пронизывало все аспекты повседневной жизни в Византии, оно сопровождало каждого подданного императора с момента рождения до смерти. Церковь сама по себе воплощала бесспорную власть, становящуюся тем более естественной для большинства византийцев, чем слабее в позднее Средневековье становилось государство.

Имперская география: территориальные изменения и природные особенности

Было бы слишком утомительно описывать все те изменения, что произошли в территориальном устройстве Византии за время ее тысячелетней истории. Остановимся на наиболее важных континентальных владениях – Малой Азии и Балканах. Конечно, государство, называвшее себя римским, до последнего дня не могло отказаться от Италии, однако в действительности после 476 г. Византия контролировала лишь ее южную часть, по крайней мере до нормандских завоеваний в конце XI в. Разумеется, нельзя забывать о том, что пятью веками ранее знаменитая «реконкиста» Юстиниана (527–565) утвердила власть Константинополя на всем полуострове и, более того, во всем Западном Средиземноморье вплоть до Бетики, нынешней Андалусии. Тем не менее эти обширные владения едва пережили самого Юстиниана. С его смертью начинается период резкого сокращения территорий империи, так называемый долгий VII в. Что касается Италии: в 568 г. на север полуострова вторглись лангобарды. Вскоре во владении империи, не считая южной оконечности полуострова, остались только разрозненные территории вокруг Неаполя, Рима и Равенны, где до 751 г. располагалась резиденция экзарха, представлявшего интересы императора. Задолго до падения Равенны участились постоянные вторжения славян, болгар и аваров на Балканы. В 626 г. авары, народ монгольского происхождения, подошли к воротам Константинополя, в то время как восточной границе Византии угрожали персы.

Некоторое время спустя само существование восточного фланга империи оказалось под натиском арабов. Византия в считаные годы потеряла две самые процветающие провинции – Египет и Сирию. Арабская угроза сохранялась как на суше, так и на море вплоть до IX в., а Константинополь оставался для арабов желанной целью даже после знаменитой осады 717–718 гг. Затем наступил период византийской «реконкисты»: сначала империя отвоевывала земли у багдадских Аббасидов, потом, с 970-х гг., у каирских Фатимидов и одновременно – у Болгарского царства. Болгарию можно без преувеличения назвать второй империей на Балканах: наивысшей точкой расцвета было правление в начале X в. царя Симеона, выросшего в Константинополе. В первой половине XI в. Византия вновь достигает территориального максимума, связанного с правителями из так называемой Македонской династии (867–1056), точнее, после присоединения болгарских территорий Василием II, экспансионистская политика которого к тому времени позволила захватить север Сирии и Месопотамии, а в планах стояло постепенное вторжение на Кавказ.

Система потеряла устойчивость, когда в Италию вторглись норманны, а в 1060–1070 гг. в Малой Азии появились турки-сельджуки. Если их натиск все же удалось сдержать благодаря военным и дипломатическим успехам Алексея I Комнина (1081–1118), то нашествие вооруженных паломников-крестоносцев, природа которого была совершенно непонятна византийцам, окончательно дестабилизировало империю. Всем известно, что участники Четвертого крестового похода неожиданно изменили направление своего пути и в апреле 1204 г. взяли Константинополь. Они составили документ под названием «Раздел Романии» (Partitio Romaniae), по которому ромеям оставалась лишь скудная часть прежних владений. Империя была разделена между латинянами, среди которых особая роль отводилась латинскому императору Константинополя и Венеции. Сложившаяся ситуация способствовала появлению новых греческих государств: в Эпире на Балканах, вокруг Трапезунда и Никеи в Малой Азии. В противоборстве с Эпирским и Болгарским царствами в Никее под управлением династии Ласкарисов (1204–1258) шла подготовка отвоевания европейских территорий и Константинополя. В 1261 г. Михаилу VIII (1258–1282), первому представителю последней византийской династии Палеологов (1258–1453), удалось взять город. Период с разрушения Латинской империи до окончательного падения Византийской в 1453 г. зачастую ассоциируется с новым витком территориальных потерь, однако в последнее время активно пересматривается историками^[62]. Переоценка также коснулась успехов турок-османов в Византии. Было бы странно не сказать о том, что они зачастую пользовались благоприятными обстоятельствами, созданными географическими особенностями подвластных Византии территорий.

Действительно, специфика окружающей среды не раз меняла политическую, экономическую и военную судьбу Византии. Страшная эпидемия так называемой Юстиниановой чумы 541–542 гг. ввела империю в глубокий демографический и санитарный кризис, из которого она выйдет в лучшем случае двумя веками позднее. Затем 120 морозных дней зимы 927–928 гг. ускорили экономические и социальные изменения, в результате которых крупные землевладельцы присвоили себе земли более мелких и слабых. Такой передел был невыгоден византийскому правительству, но приостановить его не удавалось. Другим постоянным природным фактором была вулканическая активность. Фракийское землетрясение 1354 г. уничтожило множество городов, среди которых Галлиполи на западной стороне Дарданелл. Турки-османы воспользовались этим, чтобы создать ряд плацдармов на европейском берегу – опорных точек для дальнейшего завоевания государства Палеологов. Ситуация усугублялась тем, что в середине XIV в. снова началась эпидемия чумы – «черной смерти», а также стали очевидны первые последствия ухудшения климата, вызванного началом Малого ледникового периода. Все это сыграло существенную роль в снижении экономической активности и внесло свой вклад в политическую нестабильность того времени^[63].

Идеологический фактор и реалии политической жизни

Рассматривая политические практики вкупе с исключительным долгожительством империи, историки приходят к выводу, что природа императорской власти была одной из важнейших причин ее незыблемости. По-видимому, именно идеология обеспечивала прочную связь между империей и ее подданными, цементируя государство. Перемены в политическом режиме, в свою очередь, рассказывают о способности и желании меняться. На этом следует остановиться подробнее.

Читателю, знакомому с историей абсолютизма при Старом порядке, основанном на Божественном праве, политический режим византийской империи кажется вполне понятным. Государством управляет монарх, концентрирующий всю власть в своих руках и распределяющий исключительные права, единовластный правитель, стоящий выше любого другого человека, считающий себя наместником Бога на земле. Попутно отметим, что выбранная параллель не случайна: французские короли, в том числе Людовик XIV, нередко вдохновлялись византийским примером. Один лишь императорский титул, фигурирующий на многочисленных правительственных документах (официальная переписка с подданными и иностранцами, печати, наиболее торжественные акты канцелярии – грамоты-хрисовулы и т. д.), может многое рассказать об императорских притязаниях и понимании собственной власти. Вот что гласит официальная титулатура: «Император (basileus) верный (pistos) Богу во Христе (en Christô tô Theô) и самодержец ромеев (kai autokratôr Rhômaïôn)». Такая формулировка подчеркивает многие важные аспекты.

В первую очередь речь идет о том, что император получал свою власть от Бога, а Византийская империя была выборной монархией в том смысле, что правитель выбирался Богом. Мы вновь имеем дело с римским наследием, вспомним практику аккламаций^[64] – одобрительных или неодобрительных возгласов при вступлении магистратов в должность или по другим поводам. Аккламации придавали событиям законное основание. Они возглашались армией или ее представителями, народом и Сенатом, который существовал как в Древнем, так и в Новом Риме. Различные византийские источники донесли до нас свидетельства о торжественных аккламациях, но по официальной версии они могли лишь следовать Божественному выбору, который падал на того или иного человека. В середине XIV в. императора приветствовали по следующей формуле: «Пусть Бог дарует долгую жизнь Вашему могущественнейшему и святейшему величеству, избранному Богом, коронованному Богом и хранимому Богом на долгие лета»^[65]. Таким образом, утверждалось, что император правит прежде всего по Божественному поручительству. Эта концепция развивалась со времени правления Константина в начале IV в. Его панегиристы, среди которых был известный Евсевий Кесарийский, развивали то, что сейчас назвали бы политической теологией. Император приравнивался к апостолам и правил земной империей, созданной по образу и подобию Царства Небесного. Идеологема была настолько убедительной, что просуществовала более 1000 лет, так же как и память о Константине, в конце концов канонизированном Церковью. Одиннадцать византийских правителей носили его имя, в том числе самый последний, Константин XI Драгаш, павший с оружием в руках в бою против турок-османов 29 мая 1453 г. Другой важной фигурой, по крайней мере в средний период (VII–XII вв.), для византийских императоров был царь Давид, ветхозаветный образец богоизбранного правителя.

Вместе с тем в официальной титулатуре глава империи назывался василевсом. Термин, в древности обозначавший царя, вновь обрел значимость в период эллинизации империи с VII в. Мы с полным правом переводим его как «император», но в титулатуре говорится также о прямой связи с ромеями. Таким образом подчеркивается преемственность империи, которую мы называем Византией, по отношению к Римскому миру. Титул сопоставляет ромеев под эгидой наместника Бога на земле с избранным народом, подчеркивая его отличие от неримлян, а точнее говоря, «варваров», хотя в это название не вкладывался уничижительный смысл. Прежде всего этот титул акцентирует внимание на уникальном характере императорской власти. В действительности василевсы нередко даровали императорский титул соседним правителям, претендовавшим на него, но с рядом ограничений и оговорок. Так произошло с Карлом Великим, который был провозглашен императором в 800 г.: после длительного периода напряженности в отношениях с Византией она в 812 г. признала за ним титул «императора франков» (basileus tôn Fraggôn), но отнюдь не римлян. История повторилась веком спустя, когда самый могущественный из болгарских царей раннего Средневековья Симеон по той же логике получил титул «императора болгар» (basileus tôn Bulgarôn). Титул также присваивался тем, кто был привлечен к исполнению императорских полномочий: как правило, речь идет об императорских сыновьях, нарекаемых соимператорами. Последняя часть императорского титула говорила о том, что во главе государства стоял самодержавный император (basileus autocratôr), как предполагалось, не отвечающий за свои дела ни перед кем, кроме Бога.

Учитывая все составляющие титула, становится очевидно, что власть императора считалась неограниченной и не имела себе равных на земле. Император в Византии являлся «живым и одушевленным законом» (nomos empsychos), что еще раз говорит о его могуществе. Об этом свидетельствуют и многие императорские законы, например «Василики», утвержденные в начале царствования Льва VI Мудрого (886–912). Императорское законотворчество занимало особое место, ставилось выше остальных законов, подчеркивало превосходство, отсылая к прямой связи между римскими правителями и законодательной деятельностью. Следует подчеркнуть, что это не давало василевсам права делать все, что им вздумается. Вне всякого сомнения, они должны были чтить «законы благочестия», о которых пишет некий автор XI в., иными словами, христианские заповеди и традиции, сложившиеся задолго до их прихода к власти. Связь императоров с Церковью имела особый характер, но не была лишена некоторой неопределенности. Будучи наместником Бога на земле, василевс имел достаточное могущество, чтобы назначать Константинопольского патриарха по своему выбору и отстранять его в случае надобности. Так, например, патриарх Герман был смещен в 730 г., когда император Лев III (717–741) обрушился на культ святых образов, начав так называемую иконоборческую политику. Иконоборчество было временно приостановлено в 787 г., а окончательно прекращено в 843 г. – оба раза по императорскому решению. Возобновление иконопочитания было торжественно отпраздновано 11 марта 843 г., и до сих пор поминается в восточных церквах в день Торжества православия. Тем не менее порой василевсы сталкивались с деятельными патриархами, не желавшими так просто признавать императорское верховенство (таким был в том числе знаменитый патриарх Фотий в IX в., один из образованнейших людей своего времени), но из этой схватки императоры всегда выходили победителями. К тому же, как мы уже видели, император претендовал на то, чтобы быть гарантом соблюдения основ христианского вероучения, в формулировании которых он участвовал в ходе Вселенских соборов. Император Лев III даже называл себя «императором и священником»! Такая своеобразная позиция императора по отношению к Церкви, поднимавшая его престиж благодаря тому, что он исполнял в каком-то смысле священнические или квазисвященнические функции, заставила некоторых исследователей говорить о византийском цезарепапизме, несмотря на то что этот термин появился много позже Средневековья и до сих пор остается весьма спорным^[66].