Коллектив авторов
Харьков в годы Великой Отечественной войны. Город и война
О листовках. В Харькове листовок нет. За декабрь месяц ни одной листовки в Харькове не видели. Вот это плохо. Тов. Нагорный также жаловался на то, что листовок нет.
/ВОПРОС: Профессора в сельхозинституте знают, что Нагорный в Харькове?/
Знали, вот сейчас Михайловский знает, что он уехал. Данишева никак не может получить у Михайловского вещи Нагорного, которые бы его могли выручить. Михайловский знает, что Нагорного в Харькове нет, и поэтому вещи не отдает.
Вообще надо сказать, что Нагорного не обеспечили, он сейчас буквально голодает. Сам он рассказывал, что написали ему всяких записок, но с этими записками он ходил и ничего не добился. Продовольствия он не получает, единственно что он имеет – это немножко денег, и вынужден ходить по селам и менять на продукты, но менять нечего. Данишева сама не обеспечена и денег не имеет. Я дал ей 200 рублей, так как к ней приходил управдом и требовал квартплату. Она пока нигде не работает, хочет поступить на работу.
У Нагорного было настроение идти сюда. После того, как там побывал, поговорил с ним, он мне заявил: у меня такое настроение, будто бы я побывал на советской территории. Он очень просил передать, в каком он находится положении. Работать там очень трудно. Вот его слова: я нахожусь в ожидании, что не сегодня-завтра меня выявят. Он просил, чтобы с ним наладить связь, чтобы доставляли советскую литературу и т. д. Когда я по дороге в Харьков был у тов. Профатилова344, то он мне сказал, что там есть газеты, есть речь товарища Сталина, что там были две женщины. Оказывается, что Нагорный ни одного человека от Профатилова не видел. Только одна женщина заходила к Данишевой и больше ее никто не видел. Нагорный совершенно не информирован о том, что здесь происходит. С Нагорным я пробыл два дня.
/ВОПРОС: Где Нагорный раньше работал?/
Он был секретарем парторганизации сельхозинститута.
/ВОПРОС: Как его настоящая фамилия?/
Бакулин Иван Иванович. Жаловался Иван Иванович на то, что ему не оставили паспортов. Вот там, в Харькове, жена одного члена бюро райкома, еврейка, у нее двое детей, ее сейчас ищут, если бы был паспорт, она бы переехала на другую улицу и могла бы жить в городе. Надо сказать, что много недоделали. Когда Нагорного оставляли, ему наговорили много, а в результате ничего не сделали. У Нагорного есть только одна связная. Ее выселили из квартиры, дали ей подвал, в котором она и живет. Это единственный человек, через которую Нагорный связывается с людьми.
/ВОПРОС: Что он предполагает сейчас делать?/
Он говорил, что сейчас ничего не может начать делать. Я уже говорил, что там только два райкома – Основянский и Железнодорожный, причем в Железнодорожном345 только один секретарь. Конечно, работы там можно было бы начать, но нужна поддержка со стороны обкома и ЦК КП(б)У. Я лично убедился, что в Харьков нужно доставить материалы о последних событиях. Им нужно было бы иметь если не типографию, то хотя бы стеклограф, а там даже пишущей машинки нет. Я говорил Ивану Ивановичу, что если он будет жить все время под таким испугом, в каком он находится сейчас, то ничего он сделать не сможет. Он мне объяснил так: я пойду доставать бумагу, меня заметят и могут быть неприятности. Очень плохо никаких листовок, обращений, воззваний в народу нет.
/ВОПРОС: Вам нужно было подсказать, чтобы они население подготовили к вступлению Красной Армии?/
Я об этом говорил Ивану Ивановичу и обрисовал положение, какое мы имеем на сегодняшний день, я ему сказал, что когда я был с партизанами, то у меня было неудовлетворение тем, что мы делаем, а вот сейчас положение совсем иное. После речи тов. Сталина наши партизаны действуют так, что душа радуется.
/ВОПРОС: В Харькове много войск?/
Концентрация немецких войск в Чугуеве. В Чугуеве войска больше, чем в Харькове. В Харькове есть тысячи две с лишним, а в Чугуеве до 5 тысяч. Из Чугуева движение войск на Балаклею и на Старый Салтов. В Старом Салтове тысячи две, в Хотомле человек 500, в совхозах – Ивановке346 человек 200, в Строительном347 человек 500, а также много всякого орудия. В Гракове войск мало. Из Ахтырки348 выступили все, осталось человек 100 для охраны. Все они прибыли в Харьков. Кроме людей прибыли и лошади, примерно 600, машины – от 160 до 200. Все войско, которое из Ахтырки прибыло, движется на Балаклею – к Изюму349, Донбассу.
В гестапо в Харькове работает кое-кто из местного населения. По данным Ивана Ивановича оказался диверсантом и сейчас работает в гестапо работник местной противовоздушной обороны гор. Харькова. Голова управы Харькова – Крамаренко, он был назначен Киевом. Когда немцы вступали в Харьков, у них эта кандидатура уже была. Говорят, будто бы Крамаренко был выдвинут из того состава бюро ИТР350, которое осталось в Харькове.
Тов. Нагорный мне говорил, что хотели от нас послать в редакцию351 своего человека, но его не взяли, потому что не было подготовлено соответствующей характеристики.
/ВОПРОС: Кто такой Петро Сагайдачный352?/
Это человек, присланный Киевом.
Редакция находится на Сердюковском переулке № 7353, а типография – на Сумской № 13.
В Управлении Южной ж. д. есть пять человек коммунистов.
Все они получают задания и неплохо работают.
(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д. 117, л. 1–14. Оригинал, машинопись).
№ 7
Из дневника А. Н. Истомина 354
март 1943 г. 355
[…] В 1943 году 9 марта. Немцы прорвали линию обороны красных и близко подошли к Харькову. 9 марта я встал утром 8 час[ов] в городе было тихо я умылся, позавтракал и пошел в школу. Школы в Харькове были украинские. Школа была от нашего дома недалеко, минут через пять я уже был в школе. Занятия в школе начались с 9 час[ов] утра. Но весь этот урок к учительнице приходили какие-то люди. На втором уроке нас распустили, когда я вышел из школы, на улице была суматоха. Я пришел домой. Дома никого не было. Через полчаса пришел папа, но у него не было ключей, он сказал мне чтоб я его подождал около дверей. А он пошел опять на работу. Скоро он пришел, но мама еще не пришла. Тогда папа взломал дверь и мы вошли в комнату. Папа сказал мне, что мы будем эвакуироваться из Харькова. В это время началась сильная бомбежка. Рано утром 9 марта моя мама взяла мою сестру Люсю и пошла на работу. По дороге мама отвела Люсю в детский сад, а сама пошла на работу. Папа сказал мне, чтобы я пошел за Люсей в детский сад. Детский сад был не очень далеко от нас. Через 10 минут я пришел в детский сад, взял мою сестру и мы с нею пошли домой. Мы скоро дошли домой. Когда я привел свою сестру домой, мамы еще не было, бомбежка усилилась, немецкие самолеты делали залет за залетом. Папа начал беспокоиться о маме. Он послал меня к его сослуживцу. Но я его не застал дома и вернулся домой. К папе пришел преподаватель Харьковского университета Ключерев, он тоже собирался эвакуироваться и он сказал папе что они собираются в 5 часов уходить. Он еще немножко посидел и ушел. У Ключерева была жена и ребенок 7 лет, звали его Вова, и бабушка к нам он часто приходил играть с моей сестрой.
Папа куда-то пошел, было уже полпятого. Без четверти 5 пришла мама. Когда папа уходил, то сказал мне, чтобы я одел теплый костюм и шубу.
Мы как можно быстрее, чтобы догнать нашу партию, с которой сперва мы шли. Дорога была тяжелая. Наши маленькие саночки ежеминутно перевертывались. Наконец саночки перевернулись и наши мешки развязались, мы остановились и папа стал завязывать мешки. Вдруг мы увидали, что позади нас шла наша партия. Папа быстро завязал мешки и мы пошли за партией. До Цыркунов356 мы шли партией. По дороге в Тишки357 наша партия почти вся разошлась, только осталась семья Ключеревых мы и один преподаватель университета. Когда мы дошли до Тишков уже начало светать. От Тишков км 2 было две дороги прямо дорога была на Липки358 вправо дорога была на поселок Веселая. На этих двух дорогах мы и остановились отдохнуть и подумать куда идти на Липки, или на Веселаю359.
Папа сказал, что лучше идти к Веселаю, все с ним согласились, и мы пошли на Веселаю. Дошли мы до Веселой в 7 часов утра. В Веселой мы остановились в крайней хате. Пришли мы в Веселаю втроем. Я, папа и один преподаватель Харьковского университета, дядя Володя, остался в хате и я тоже остался в хате, а папа пошел помочь Ключеревым. Скоро приехали Ключеревы. Их мальчик Вова сразу разделся и полез на кровать. Я тоже лег с ним на кровать. На кровати я с ним поели и сейчас же заснули. Проснулись мы вечером. Горела печь. Вовина мама вместе с хозяйкой готовили ужин. В хате, где мы ночевали, было три человека. Хозяин его жена и мальчик лет 14 Леня. Часов в 12 был готов ужин, когда поужинали, немножко посидели, и легли спать. Рано утром мы встали, позавтракали, собрали вещи и хотели уезжать . в это время прибежал Леня и сказал нам, что немецкие танки едут по шоссе. Мы вышли во двор, слышна была пулеметная стрельба. Все вошли в комнату. Вова плакал. Часов 12 стрельба окончилась. И мы думали, что немцы заняли село. Выходить на улицу все боялись. Настал вечер, все покушали и легли спать. 12 рано утром мы встали, оделись и приготовились идти в Старицу360. Часов в 7 мы вышли из Веселого и пошли через Среду на Старицу. День был холодный и пасмурный.
(Центральный государственный научно-технический архив Украины, личный фонд А. Н. Истомина. Оригинал, рукопись).
№ 8
Из стенограммы беседы 361 , проведенной с директором по учебной части Механико-машиностроительного института 362 Иваном Федоровичем Богдановым
Уроженец Харькова. Родился в 1894 году, так что сейчас мне идет пятидесятый год. Здесь вся моя семья. В стенах Механико-машиностроительного института я и вырос. Семья моя все уроженцы Харькова. Брат сейчас находится в армии. К сожалению, два года ничего о нем неизвестно. Последнее время под Чугуевом был. Муж сестры объявился на днях, уже заслуженный. Семья моя небольшая, жена и ребенок. В институте работал директором по учебной части.
К сожалению, наш институт эвакуирован не был. Директор дал распоряжение об эвакуации. Я получил его тогда, когда он сам был в Красноуфимске363. Брат был в танковом отряде, прислал мне машину, но меня из машины высадили. У меня был сердечный припадок и меня отправили в Александровскую больницу. Там я пробыл до прихода немцев, когда из-за отсутствия воды предложили нам разойтись по домам. Врач был настолько любезен, что сам под руку привел на квартиру.
Первое знакомство с немцами, когда четыре человека входят в квартиру, спрашивают оружие. Оружия у меня не было. Второй вопрос:
– Юде?364
– Нет.
Жена предусмотрительно достала у соседей образ, на буфете его поставила. Все искали крестики для детей, потому что единственно это спасало.
Эта компания ушла. Сейчас же обнаружили пропажу серебряных часов над кроватью, а это дорогая память была дядьки с надписью: «Лучшему красногвардейцу. Петроград». Пропало два куска туалетного мыла, маникюрные ножницы. Это было первое знакомство с немцами.
Примерно через каждый час такая тройка появлялась. К несчастью, я жил на втором этаже, и вход через мое парадное был. В первом этаже квартира пустая. Каждый час до поздней ночи являлись такие субъекты. Но мы уже умные были, постарались ценности убрать.
Стащили последние полбаночки меда, который был предназначен ребенку, сахар. Потом начались вопросы после оружия – мармелад, шоколад, конфеты. Вначале происходило мелкое ограбление квартиры. Дальше начинают устраиваться. Он подходит к буфету, забирает две тарелки, как у себя дома, снимает коврик со стены. Когда хозяева протестуют, заявляет: «Мы честные немцы, отдадим».
Через несколько дней собрались мы в институте. Причем, собрались все институты и машиностроительный, и химико-технологический, и электротехнический, и строительный365, оставшиеся из авиационного института366, словом, вся интеллигенция харьковских технических учреждений. Что делать? Давайте как-то нашу физиономию представлять. Решили объединиться в политехнический институт. Выбрали директора сами, профессора Терещенко367. Конечно, наша забота сводится к тому, чтобы сохранить то, что можно было. Почувствовалось к тому времени, что ждать нам нечего. Стоял вопрос о питании.
Пока мы оформили себя, никто нас не оформлял, никто нас не признавал. В это время много людей умерло с голода. Профессор Бекетов, первый академик архитектуры, которому принадлежат лучшие здания Харькова. Был расстрелян доцент Пономарев. Умер целый ряд других лиц. Масса людей замерзла по дороге. Каждый день делали гробы. Когда были уже особенно сильные морозы, жену профессора Радкевича нам пришлось хоронить, несмотря на то, что все люди обессилели. Жители закапывали гробы в снег. Нам четыре или пять дней пришлось долбить землю посменно по полчаса каждому, все-таки вырыли могилу, ее похоронили.
Первое время питались очистками от картофеля, доставали конский бурак. Был праздник, когда мы смогли на машине привезти по килограмму конского бурака. Люди были опухшие, еле волочили ноги. Надежды на какое-нибудь снабжение со стороны немцев не было никакой. Абсолютно ничего не давали, даже карточек не выдавали. Через некоторое время получаем торжественно 30 обедов на 300 человек в столовой управы. Этот обед состоял из какой-то ботвы и был для научных работников. 30 обедов могли попасть только лишь квалифицированным профессорам. И вот представьте холодный зал, – я один раз был там, – нам подают тарелку этой жидкости. Пока ее доносят, она остыла. Без ложек, а просто, как свиное пойло, ставилось. Конечно, без хлеба.
Начали организовываться, делали спички, мыло. Основанием мыловаренного производства послужило то, что немцы у нас занимали корпус, и была часть наиболее приличная. Там был один был артист, один режиссер, из богемы. Приходят с банкой какого-то жиру и говорят: что это такое? Где-то стащили они 11 бочек. Это оказался прекрасный кокосовый жир, который идет на мыловарение. Мы им сварили мыло, остальные бочки дали нам и это послужило началом нашего благосостояния. Часть этого жира мы раздали сотрудникам. Теперь, вспомню этот жир, тошнит от него, а раньше это был какой-то жир.
Начали делать спички. Потом пустили типографию в ход. Кое-как люди перебивались. У немцев продавалось все. Можно было лютого немца купить независимо ни от чего. Немцу дали несколько кусков мыла. За это предоставлялась машина. Наши сотрудники забирали спички, мыло, барахло всякое, ехали на менку, а все остальные с нетерпением их ожидали. Так протекало все время это прозябание. Конечно, разговаривать о какой бы то ни было учебе не приходилось. Максимум на что могла рассчитывать украинская молодежь – это на пятиклассное образование. Это видно было из высказываний, тогда ставился вопрос, будут ли работать институты. Думали устроить средние учебные заведения некоторые преподаватели. Родители были в отчаянии, что время идет, и дети даже разучатся читать. Но было довольно ясно сказано, что о школе типа десятилетки говорить не стоит. Все, на что могут здесь рассчитывать – это пять классов. Естественно, что было открыто – это сельскохозяйственное высшее учебное заведение, и то, только потому, что Украина рисовалась немцам, как сельскохозяйственная страна.
Их денег, которые мы выручали, платили зарплату. Продавали мыло, спички. Коробка спичек стоила 7 рублей. В день мы продавали до 7 тыс.
коробок368. Мыло стоило 80 рублей кусок, а мы делали в день полтораста кусков туалетного мыла. Простое мыло стоило 100–120 рублей, а мы делали его 160 кусков. Так что мы могли по спекулятивным ценам покупать жир и были счастливы, что никто не принимает в нас участие. Штат был 360 человек, из них 200 человек, по крайней мере, были семьи мобилизованных ушедших в Красную Армию, семьи эвакуированных, которые сидели дома, клеили коробочки для спичек. Допустим, жена инженер, а муж доцент. Она сидит с ребенком. Она получала паек, зарплату и делала немного спичечных коробок. Все квартиры на территории института этим занимались.
Для того, чтобы сохранить корпуса, – их нельзя было оставлять пустыми, поэтому в каждый корпус втыкали мыловарку, – делали парфюмерное производство. В третьем корпусе была типография, в четвертом делали бертолетку для спичек. Бертолетки в Харькове не было, а у нас – химики, свою бертолетку мы сами делали. Цена фосфора доходила до 40 тыс. за килограмм, так что мы, имея свое производство бертолетки и продавая спички по рыночным ценам, имели возможность содержать сторожей и т. д.
Попутно мы занимались спасением имущества. Если мы знали, что выбрасывают строительный институт369, то, несмотря на холод, голод, собиралось человек 20, доставали бумажку немецкую, что мы перевозим библиотеку и тачками из-под Шатиловки и других мест вывозили эти книги. У нас сейчас свыше полумиллиона томов книг вместе с нашей библиотекой. К сожалению, мы не все могли спасти, т. к. в некоторых институтах выбрасывали все прямо в грязь. Например, на Шатиловке не позволили все вывезти. В электротехническом – половина пошла в грязь или жители растаскивали. Но самое ценное удалось вывезти. Тоже оборудование ценное, подчас тяжелое. Люди подрывались, но тащили для того, чтобы запрятать. И сейчас мы извлекаем из-под угля, из-под дров кое-какие инструменты, которые идут сейчас у нас в дело.
Так обошелся первый приход немцев. Когда нашими войсками был занят Харьков, то отступление произошло совершенно неожиданно. В городе даже были вывешены объявления, запрещающие жителям уходить. А директор Токорий остался верен себе: веером вывесил объявление о собрании, а утром уехал. Директором остался Дышкевич. Я получаю бумажку от Дышкевича, что «нашел возможность уехать, а управление института передаю вам».
Сказать, какое впечатление произвел второй приход немцев, вы не поймете. Один из наших доцентов Скромс, старик, он просто повесился. В Харькове были эсесовцы при отступлении и занятии города. В этом отношении Гоголь оказался неправ, говоря, что русский язык самый богатый. Для определения эсесовцев слов вы не найдете. Все, что есть гадкого, сосредоточено у этих негодяев. Это убийцы, насильники и просто воры.
Бомбежка Харькова была жуткая. В продолжение целого дня непрерывно аэропланы летали низко. Обстрелов по аэропланам не было. Дома бомбили на выбор. Люди сидели в подвалах. Когда они выходили из подвалов, их останавливали, убивали. Возле 32-й школы можно и сейчас видеть, там похоронено 6 мужчин и 1 женщина. Наш прораб Янкер в числе 15 мужчин погиб на Петинской улице370. Было массовое организованное убийство мирного населения. На нашей территории было открыто окошко в доме на третьем этаже, вывешена веревочка для просушки белья, которое представляло хорошую мишень. Немцы хотели попасть в нее, выстрелили и убили человека. Так что начались с этого омерзительнейшие зверства.
Через несколько дней опять все собрались сюда. Опять начали подсчитывать, что у нас есть. Второй раз успели уйти, увез директор с собой четырех профессоров, из которых один по дороге, профессор Кузнецов371, вернулся. Там были Фарафонов, Гречко и кто-то еще четвертый. Затем пешком ушло человек 10 или 15. У них были и годы такие. После этой жуткой бомбежки те, кто мог идти и семья небольшая, думали – только бежать, куда бы ни бежать, и ушли. Семейств, конечно, осталось без мужей еще больше.
Здесь продолжалась та же самая история, но, к сожалению, нам второй раз приставили в виде надзирателя ефрейтора. Институт подчинялся вирджаскоманде – хозяйственной команде. Был там специальный отдел, во главе которого стоял доктор Мюллер.
Институт никогда не открывался и студентов не было. Мюллер и Ну-нес первым делом начали интересоваться мылом. Это было наше спасение. Когда является какой-нибудь субъект, то первым делом ему нужно было дать два куска мыла и тогда можно сказать, что у вас установились твердые взаимоотношения. Характерно, что Нунес страшно беспокоился о том, чтобы немного тут кормили, и говорил, чтобы мы за это мыло получали иногда кое-что. Лошадь убьют, конину можно достать. Даже иногда удавалось по полкилограмма мяса настоящего достать. Тогда кричали, что «вы хотите есть лучше, чем немцы едят!».
Ходили по институту и высматривали, что можно взять. Причем, приходили сюда люди и такие, как человек с мерзким именем профессор Эйхель, немец. Приехал из Германии специально с целью посмотреть, что можно пограбить, их очень интересовала силикатная лаборатория Кудникова в Химическом институте. Они оттуда вывезли несколько ящиков аппаратуры. Мы после всю аппаратуру спрятали, но были такие вещи, которые не положишь в ящик стола. Они взяли даже диваны, мягкие кресла, шкафы. Если вы учтете, что этим занимался профессор Эйхель и доктор Кноль, то вы составите достаточное представление об этих лицах.
Весь этот период шел под знаком постоянной угрозы угона людей. Являлся Нунес, начинался разговор:
– Почему вы не едете в Германию?
– Тут у меня семья, вырос…
– Вы можете забрать семью с собой. Мы даем вам вагон. Вас большевики бросили. Мы вам предлагаем лучшие условия.
– Нет, то, что я нажил за все годы, я человек в летах, и всего этого лишиться.
– Вы заберете все, вплоть до питания.
– Но у меня семья, братья, сестры…
Дело доходило до ударов кулаком по столу. Причем, разговор фиксировался. Сидел секретарь, записывал, почему не едете.
Уехал только профессор Кузнецов, под большим давлением. Его просто приперли к стенке и отправили во Львов.
В то же время здесь же в Харькове немцы для себя открыли институты специально, немецкая буржуазия, не желая идти на фронт, делала вид, что занимается научно-исследовательской работой. В ХЭТИ (Харьковский электротехнический институт372), УФТИ (Украинский физико-технический институт373), там такая компания этих субъектов была. Здесь они все разрушили в первый раз. Потом приехали, посмотрели на дело своих рук. Селиться с таким комфортом нельзя было, дело пахло порохом, каждый день были налеты тогда. Они решили перекочевать дальше. Таким пунктом был Днепропетровск, куда и переехал профессор Кым. Туда же переехал Кузнецов, а потом во Львов с Кузнецовым переехало человека два всего.
Потом начались усиленные требования паковать институты, сначала под видом охраны ценных приборов и книг от бомбежки. Нужно сказать, что немцы чувствовали, что им тут долго не сидеть, так что разговор об упаковке начался очень быстро. Уже в апреле начались разговоры. Как первый раз, так и второй никакой даже элементарной заботы о народе, о профессорско-преподавательском составе не было. Это нас не тяготило, а, наоборот, мы это с известным удовлетворением констатировали. Сначала мы дело с упаковкой просто саботировали целый месяц. Приехали – пакуйте. Потом приезжают через месяц:
– Как дела с упаковкой?
– Да, помилуйте, ни досок, ни гвоздей, ни ящиков…
Через месяц нам прислали ящики. Пользуясь тем, что народ у них менялся, одни книги клали в пакеты, журналы – в ящики. Паковали сознательно ерунду всякую. Целый ряд книг у нас был спрятан. Одного уговорили запаковать книги в ящик. Согласился. Приезжает другой, мы ему говорим обратное. Приезжает Мюллер. Он понял, что это саботаж, заявил, что, если в течение двух часов не будет все запаковано, он всех перестреляет. Мы тогда перетрусили сильно. Прошло два часа, половина третьего, четыре. Мы начинаем дышать легче, и в пять часов их совсем не было в Харькове, так что все эти ящики лежат и сейчас, а книги расставлены по полкам.
В библиотеку, например, мы их не водили. Здание разрушено. Мы показывали им фасад. Там все завалено кирпичом, и незнакомый человек не скажет, что есть другой вход. Если в библиотеку идет наш работник, немец видел, что дверь открывалась, нырнул за ним, а если официально приходили, мы их водили по фасаду.
Вот коротенько история нашего института за это время.
Что немцам удалось вывезти из институтов? Из ХЭТИ увезут раз, сожгут. Приезжают на другой день. Еще есть время. Еще что-нибудь натаскивают, опять поджигают. ХЭТИ поджигали три раза. Из УФТИ вывезли все, вплоть до раковин и кранов в рукомойниках. С нашего завода увезли станков 20, даже такие станки, которые были подорваны, подбиты при отступлении. Из Химического института было вывезено ящиков пять с аппаратурой. Это сравнительно немного, потому что, например, закладочная печь, очень тяжелая, много места занимает и сама по себе мало ценная. Из иностранной библиотеки вывезено было пять первых букв. Отбора не производилось. Должна быть вывезена библиотека полностью, но, в первую очередь, с иностранными журналами.
Удивительная страсть была к русским научным книгам и к иностранным журналам. Можно было думать, что английских и французских журналов немцы не получали.
Слияние институтов было искусственным и дутым делом. Если в одном институте осталось сто человек, а в другом двадцать, то эти двадцать сотрудников существовать не могли. Сейчас институты каждый сам по себе восстанавливаются.
Наилучшим образом сохранился наш механико-машиностроительный институт. Мы имеем сейчас и помещения, достаточно для начала занятий, и аудитории, мебель имеем. У нас в разбомбленном здании стащили всю мебель, в некоторых местах сделали глухие стенки. У нас сейчас даже есть достаточное количество мебели.
Немцы, когда еще не думали отступать, аудиторной мебелью топили печи, паркетом, рубили дрова [деревья – сост.] в парке и этими дровами топили.
ХЭТИ сожжен. У него остался двухаудиторный корпус. Лабораторной базы у него сейчас нет совершенно. Химический институт пострадал процентов на 45 в целом, но все-таки в нем удалось сохранить склад с химикатами, большое количество стекла. Его начинают восстанавливать. Наш институт мог бы начать работать даже сейчас.
Настоящий предатель здесь был только один – это профессор Казакевич374. Правда, он здесь был человеком случайным. Он был преподавателем Института водного транспорта, у нас работал по совместительству. Так как здесь была хорошая квартира профессора Будникова, он при немцах в нее влез. Он, по-моему, играл роль просто шпиона. У него был очень хороший альбом снимков Кавказа. Сам он был турист, фотографировал, и люди говорили, что этот альбом фигурировал на многих немецких совещаниях при наступлении на Кавказ.
Первый раз он уехал с немцами. Второй раз он приехал обер-бургомистром Харькова и получил медаль даже. Так что такой предатель, ярко выраженный, к счастью, оказался только один.
Нужно сказать, что у многих старых профессоров произошло очень большое перевоспитание за это время, радикальное. Как это ни странно, но история партии изучалась тщательнее в немецкое время, чем раньше. С профессором Терещенко был такой разговор: «Все-таки попомните мое слово, хотя немцы наступают, но война ими проиграна». Такой разговор велся дважды в присутствии Казакевича, когда его еще не знали, и после этого Терещенко получил отставку. Думали, в чем дело? Потом узнали, что это дело рук Казакевича и его убрали.
Был здесь другой профессор Дружинин. Он помогал жене профессора Казакевича варить мыло. У Казакевича было радио, и мы каждый день имели все сведения через Дружинина, были в курсе дел. Немцы распространяли массу слухов, например, о смерти Калинина375, о тяжелой болезни Сталина. Все немецкие сообщения сейчас же корректировались советским радио.
Газеты были, немецкая «Ост-фронт» на немецком языке, затем была гнусная газетка «Харькивьянин», нельзя даже сказать – бульварного типа, а это просто была сплошная пошлятина.
Вы могли слышать такие разговоры: «Что же делать без колхозов? Как это недооценивали советскую власть, сыты были». Сейчас нет колхозов, мы находимся во власти любого кулака. Я последние часы продал за 50 тысяч, мне хватило на месяц. Разговоры о том, что, скажем, возвращается советская власть, снова будет поголовная чистка, поголовные аресты. Сейчас говорят, кого не нужно, не арестуют. Все-таки до таких, как Казакевич они не добрались, значит, мало арестовали. Психология была перевернута совершенно у большинства людей, и было много таких, которые решили с наукой порвать и ринуться в область спекуляции.
Поездка на машине была за один рейс тысяч 70. Этот субъект, входя в стачку с немцами, делал такой рейс из Харькова, скажем. Немец еще помогал стащить что-нибудь. Доходы они делили или получали вознаграждение. Таких субъектов в Харькове почти нет. Они нажили приличную сумму денег. Некоторые отсюда уехали с парой миллионов в кармане. Таких можно насчитать два-три человека. Несколько есть таких, которые для видимости связь с наукой поддерживали, а жены их имели лавочки. Эти люди за все время сохранили хороший вид, и в их психологии особого перелома не наблюдалось. Обыкновенные люди, которые не были способны к этому, которые не спасали свою шкуру и все-таки были привязаны к институту, у многих с институтом связана вся жизнь, есть некоторые профессора, которые по 35 лет работали, у этих людей совершился глубокий переворот.
Был расстрелян профессор Федоров с женой, из нашего института, с кафедры химии. Он делал спички и на коробках наклеивал советские этикетки: «Все на борьбу с фашистскими варварами». Это пожилой человек, беспартийный. Я не могу сказать, произошло ли это потому, что советские спички на рынке дороже котировались. Думаю, что первый момент был такого порядка. Но, когда ему запретили это делать, он продолжал это делать. У него на базаре отобрали кольцо, скандал ему сделали. Он продолжал делать, поэтому, думаю, что дальше тут был момент сознательный. Жена его, говорят, вела себя довольно вызывающе по отношению к немцам, уже в тюрьме.
Почему мы знаем, что это так было? Здесь Депарма была заведующей библиотекой, у которой муж был евреем. Его забрали и расстреляли, а она сидела в тюрьме. То, что она прекрасно владеет всеми европейскими языками, это ей несколько помогло. Ее только помучили, но выпустили.
Жена Бекетова376 расстреляна, говорят, за связь с партизанами. Сам Бекетов умер от голода, через месяц после прихода немцев377. Это исключительный человек. Бывает человек науки, бывает человек искусства, а это человек и науки, и искусства вместе. Самые лучшие дома в Харькове его постройки. Жена его была беспартийной, чрезвычайно культурный человек. Это семья знаменитых Бекетовых химиков378, Бекетов – крымские вина.
У профессора Сахарова немец поинтересовался, который час. Он вынул часы, а немец их забрал. Часы были золотые. Теперь он злится, когда у него спрашивают который час.
Нет ни одного человека, у которого дома что-нибудь не забрали, не взяли кого-либо из семьи. У меня есть целый список умерших от голода. Умер от голода профессор Рашкевич, потом его жена умерла тоже от голода. Пономарев379 расстрелян, был в числе заложников.