Коллектив авторов
Философия свободы
Историческая истина и свобода: философские модели в публицистике славянофилов
(В. Н. Греков)
Интерес к истории и к исторической истине заметен уже в первых публицистических выступлениях И. Киреевского. Так, в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина», критик подробно анализирует поэму «Цыганы» с точки зрения достоверности, представления и изображения «золотого века». Свобода в понимании раннего Киреевского не возникает сама собой в примитивных обществах, она достижима лишь в будущем гармоничном мире. Свобода – итог, результат некоего «синтеза» Познание истины, в том числе и исторической истины, предполагает синтез как осознанный способ преодоления противоречий и движения вперед. Таким образом, синтез обеспечивает достижение определенного уровня свободы. Именно определенного уровня, а не абсолютной свободы. Рассматривая свободу с точки зрения эстетической, как гармонию произведения, верность изображения характеров, право выбора своих действий, Киреевский имел в виду и свободу политическую. Эта проблема затрагивается в статье «Девятнадцатый век», привлекшей внимание III Отделения. Понимание свободы Киреевским не равнозначно возможному толкованию этой категории в статье. Это и объясняет жесткую реакцию власти, запретившей журнал Киреевского «Европеец», в котором статья была опубликована.
Соотношение исторической истины и свободы затрагивается в первых программных выступлениях А. Хомякова «О старом и новом» и И. Киреевского «В ответ А. С. Хомякову». Историческая истина здесь в значительной степени подчиняется традиции, но не отождествляется с ней. Весьма важно, что свобода понимается не как случайный итог исторического развития, а как осознанный выбор народа. Поэтому предполагается сохранять только живую традицию, только то, что способствует развитию самостоятельности и самобытности народа.
Под исторической истиной в разное время славянофилы понимали разное. А. С. Хомяков оставил огромную, незавершенную и до сих пор не исследованную по-настоящему работу по историософии. На титульном листе обозначено: И. И. И. И. (предположительно расшифровывается: исследование истины исторических идей). Так вот, историческая истина может быть истиной исторических идей, но не всех, а тех, которые выдвигали славянофилы. Историческая истина – прежде всего достоверные факты. Собственно, на этом настаивала еще «скептическая школа» М. Т. Каченовского. Славянофилы полагали, что историческая истина – скрываемая правда о современности и об исторических событиях. Сами же они искали идеал гармоничной и объединяющей всех одной идеей истории, истории торжества православия.
Иначе говоря, историческая Истина может выступать в философской публицистике славянофилов как реальность, как воображаемое настоящее или прошлое, как желаемый идеал и, наконец, как миф.
Свобода также понималась по-разному: как свобода внутренняя и внешняя, политическая и неполитическая. Внутреннее оказывалось выше и надежнее внешнего, а неполитическое – выше и совершеннее политического. Поэтому философские модели славянофилов – производное от моделей культуры.
Под моделями культуры мы подразумеваем целостное концентрированное отображение философских, эстетических и исторических концепций, психологических наблюдений и переосмысленных ощущений. Эти модели, конечно, не тождественны образам, хотя и могут на них опираться и быть с ними связанными. Структура модели многослойна и динамична, она включает в себя логические категории, психологические наблюдения или интуитивные ощущения, концептуальное ядро, художественные детали или художественный образ, символ. Следует помнить, что последние три элемента могут присутствовать в различных комбинациях или отсутствовать совсем. Это связано с авторской индивидуальностью публициста. Понятие культурной модели не отменяет понятия идеи, концепции, теории, но объединяет их и расширяет. Мы исходим из предположения Ю. М. Лотмана о существовании двух типов культур – выразительных и содержательных[49]. Мы рассматриваем тексты (и соответственно – модели) славянофилов преимущественно как содержательные, хотя существуют ситуации, при которых в этих моделях могут существовать элементы и правил, и текста.
Мы различаем модели базовые – памяти и сознания, и модели производные – мира, общества, культуры, религии, науки, искусства. В свою очередь, среди моделей памяти мы выделяем архетипические (или мифопоэтические), ретроспективные (проецирующие, ситуативные), актуальные (критические). Архетипические модели – объясняющие, обращающие нас к прошлому. Например, память народа или память власти, память об исторических событиях и персонажах. Каждая такая модель объясняет происходившее с точки зрения исходного архетипа или мифологемы. Ретроспективные модели как бы проецируют поведение или решение, принятое историческим лицом в прошлом, на сегодняшний день. Наконец, актуальные модели представляют собой критическое рассмотрение современной славянофилам жизни и осмысление ее с позиций теории национальной самобытности. Модели сознания включают в себя рациональные, интуитивные, образные, научные, синтетические. Модели мира это историческая, художественная, религиозно
– философская, мифопоэтическая. Общество воспринимается как модель политическая, христианская, социологическая. В основе историософской модели мира славянофилов
– призвание варягов, воспринимавшееся как знак ненасильственного начала русской истории. Это модель одновременно историческая и мифопоэтическая Историческая истина в данном случае разделяет Россию и Европу. Более того, на основе исторической идеи выстраивается целая философская система о неполитическом характере русского народа. Русский народ рассматривается как бытовой, неполитический. Свобода реализуется в России и в Европе по-разному.
Еще Н. А. Бердяев в работе «Смысл истории» указывал, что для рефлексии, для появления философии истории необходимо расщепление сознания, необходимо пройти через период разложения и катастроф. В этот период возникает противоположность между историческим и историзмом, который отдаляет от нас внутреннюю сущность исторического[50]. Возникает историческая наука, историзм как общий взгляд на культуру. Но между историческим и историзмом существует разрыв. Только в третьем периоде, когда происходит возвращение к основным ценностям к «внутреннему смыслу», «внутренней душе» истории, и возникает философия истории. Славянофилы обращались к этой внутренней истории, искали ее «душу».
Славянофилы воспринимали историю одновременно и как реальную, и как мистическую. Он изучали исторические события, пытались понять и объяснить читателям исторические закономерности, и в то же время творили Миф. Публицисты «русского направления» различали историческое событие и исторический процесс, и, как они выражалисъ, «ход истории». Когда в Европе произошла революция 1848 г., они увидели в этом проявление высшей воли, мистическую составляющую. Первоначальное впечатление, сложившееся у них, подтверждало их мысль о распаде Запада, разрушаемого собственными ошибками. В письмах Аксаковых 1848 г. звучит мотив исполнения пророчеств, мотив эсхатологический. Сначала С. Т. Аксаков, а затем Иван Сергеевич слышат «шаги истории». В период Крымской войны Иван Аксаков также размышлял в письмах о «пульсе» истории, о ее ощутимом движении. В стихотворном послании К. Аксакова 1854 г. говорится: «Событий полны времена / И слышен шаг истории»[51].
Событие отделяется от исторического процесса, оно заметно, оно принадлежат времени. А вот История – достояние вечности, ее нельзя увидеть, можно лишь услышать «шаги». История постигается интуицией. Поэтому и нам придется обратить внимание на значение интуиции в публицистике славянофилов.
Сравнить Россию и Европу одним из первых попытался И. Киреевский. В статье «Девятнадцатый век» он нащупывает фундаментальное отличие России от Запада: русская культура не испытала влияния античности. Это огорчительное явление сглаживается тем, что сама история с середины XVIII в. меняет свое течение, свой характер, как бы, прерывается, начинается заново[52]. Но это означало, что современная культура построена на противопоставлении революции и контрреволюции. Киреевский настаивает на сглаживании, примирении противоречий, на возвращении к ценностям «дореволюционным», но на новом этапе, на освобожденных от прежней односторонности и нетерпимости…
В публицистике славянофилов мы можем выделить несколько архетипов, связанных с категориями истории и исторического развития. Они вырастают из бинарных оппозиций, присущих древнему обществу, таких, как свое – чужое, известное – неизвестное, сакральное – профанное, материальное – духовное и т. п. Трансформируясь, эти оппозиции видоизменяются и связываются с мифологическим переживанием. Например, архетипы России и Запада, хотя и в начале рассмотрения мыслятся как равноправные, на самом деле уже предполагают неравенство, поскольку произошли от оппозиции «Свое – чужое»[53]. В этой паре какое-то одно из противопоставляемых понятий предполагается как более совершенное, как образец, которому надо следовать. Поэтому и на понятия «Россия» и «Запад» распространяются мечты о совершенном народе, который несет культурную миссию, придает смысл существованию всех других народов. Таким смыслом не может быть начало материальное, только духовная связь оправдывает постановку подобной задачи. Оппозиция исходных понятий сохраняется, но между полюсами возникает целый ряд промежуточных элементов, усложняющих и утяжеляющих конструкцию. Признание миссии за Россией или за Западом разделяет вначале мыслителей, а затем и их последователей не на две, а на множество сторон. Каждая группа вкладывает в эти понятия свой смысл, понимает задачи по-своему. Но каждая из них постулирует заботу об «общем благе», «развитии», «прогрессе», «законах познания», «самопознании», «культуре», «стихии» и т. п. Следует оговориться, что все названные архетипы возникают в разное время, в разных исторических и культурных контекстах. Причем дополнительные значения и связи образуются за счет категорий «цели» и «смысла». Эти категории нельзя считать архетипами, но они задают условия, определяют направление исторического движения, история строится на разумных основаниях, «началах». Прежде всего, в ее основе лежат общие философские представления о цели, закономерности, смысле, порядке, хаосе, подчинении, свободе и т. д. На них накладываются представления – образы и научные знания о пространстве, времени, человеке, Божестве, изначальном толчке, завершении. Опираясь на них, философская публицистика рассматривает собственно исторические категории – национальный характер, общее и единичное, народ и государство, народность, общество, народ, борьба. Мир, завоевание, насилие, христианство, католицизм, православие, протестантизм. Некоторые категории противопоставляются друг другу, представляясь взаимоисключающими, как например, христианство и язычество. Однако противоречия не мешают возникновению иерархических отношений между категориями. Так, в исторической концепции Киреевского христианство и язычество хотя и противопоставлены, но не отменяют друг друга. Это увеличивает степень человеческой свободы. Христианство увенчивает историческое развитие и просвещение, начатое классическим древним язычеством (античностью, Греко-римским миром) и собственным варварством. Следовательно, из трех элементов современной истории и современной культуры два связаны с язычеством. Несколько позднее Иван Аксаков напряженно ищет способ примирить искусство и религию, чтобы, по его словам, примирить христианство и язычество. История с самого начала мыслится как соединение, согласование разных начал или даже подчинение одного начала другому. Единство терминологии скрывает глубокие различия в сущности представлений об истории. История обладает чертами религии и искусства науки и мифа – причем каждый ее аспект славянофильская публицистика разрешает рассматривать с разных точек зрения, пользуясь неодинаковыми принципами. Так, для Хомякова очевидно, что различия национальных типов можно лишь почувствовать, описать же их нельзя. Поэтому делается вывод: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю»[54].
К. Аксаков также признавал «художественный характер» истории. Попытку соединить исторический и эстетический анализ при изучении категории свободы мы видим в его статье «Богатыри времен великого князя Владимира по русским песням». Основой народной свободы и русского мира он считал русскую общину, в том числе общинное владение землей, лесами, выгонами и т. п.[55]. На этом основании статья была запрещена цензурой (в 1852 г.), а ее автор заподозрен в коммунизме. Опубликована она была только через четыре года в сильно искаженном виде.
Но и К. Аксаков не остановился на мысли о художественности истории. Он называл русскую историю «всемирной исповедью», сближая или даже почти отождествляя историю и религию. Но возможно это стало только тогда, когда сама жизнь приобрела художественный характер, т. е. непрактический, бескорыстный характер. По сравнению с теорией любомудров, в понимании народа произошли серьезные изменения. Если И. Киреевский описывал народ как обладающий определенными качествами – смелостью, добродушием, понятливостью, то И. Аксаков пользуется приемом «от противного». Он пишет о том, какими чертами русский народ не обладает. Но тем самым он выделяет русский народ из среды других народов, показывает его особенность, а не его превосходство. Нравственные аспекты бытовой свободы привлекают внимание И. С. Аксакова в статье «Об общественной жизни в губернских городах». Свобода для него означает, прежде всего, следование нравственным законам, следование правде, разоблачение преступлений и фальши общества[56]. Однако его статья обнаруживает еще одно отступление от Киреевского. Вслед за своим братом Константином, Иван пишет о неполитическом и бытовом характере русского народа. Обычно это понимается как нежелание следовать западным примерам, пользоваться западными учреждениями и т. п. Получается, что русский народ добровольно отрекается от своих политических прав. А славянофилы почему-то очень довольны таким порядком. В чем же дело? Понять смысл политической истории можно, проследив за ходом и результатами событий. А как понять повседневность, отсутствие выдающихся событий? Это возможно, только если признать Божественное влияние, осуществление промысла через повседневность. Только если бессобытийность и привычный порядок вещей несут в себе какую-то тайну, какую-то сакральную цель, сохранение прежнего бессознательного быта достойно похвалы. Славянофилы предполагали прямое божественное участие в историческом промысле и доверяли ему. Они вовсе не отказываются от имени народа от свободы, они понимают ее иначе. Свободе политической – свободе действия – они предпочитают свободу жизни и быта, понимаемую как свобода неполитическая, в том числе свободу слова, печати, вероисповеданий, свободу передвижения, свободу просвещения, развития железных дорог… Просвещение не отрицается и не подчиняется религии, но выводится из общего источника познания. Поэтому история лучше всего постигается черев интуицию. С другой стороны, она предполагает объединение разных начал.
Хомяков исходит из противопоставления «завоевания», «покорения», на котором основана западная цивилизация, и «призвания», мирного устроения жизни древнерусской. Об этой разнице не раз говорил и Киреевский. Однако Хомяков делает следующий шаг. Он разъясняет духовные последствия кажущегося ему несомненным исторического события: раздвоение на западе и единство на Руси. Основа «римского определения единства», по Хомякову, – покорность. Но это «единство внешнее»[57]. Последствие такого единства – «отрицательная односторонность свободы в разномыслии». Накладываясь одна на другую, обе «односторонности» и «произвели общее отрицание». Не так было на Руси. Русское духовное начало основано на «внутреннем единстве», на «тождестве свободы и единства (свободы в единстве и единства в свободе)»[58]. Вот почему русская духовность не может принять западных начал. Насильственное привлечение западных начал и ценностей в эпоху можно, войдя в тесное «общение» с народом. Что же стоит за призывом к «слиянию», к «общению», за нравственным требованием «любви» к народу? Хомяков не предполагает (во всяком случае, в статье о художественной школе) преобразований политических. Но он уверен: «чтобы из соединения знания и жизни возникло просвещение, мы должны, сознавая собственное свое бессилие и собственные нужды, слиться с жизнию Русской земли, не пренебрегая даже мелочами обычая и, так сказать, обрядным единством, как средством к достижению единства истинного»[59]. Путь, указываемый Хомяковым, – путь не столько исторический, сколько религиозный. Именно бытовое, обрядное сближение с верой в начале предлагается для сближения «невидимыми» силами веры, для укрепления вновь обращаемого человека. Для жизни исторической этого все же недостаточно, ибо она заключена не в одной религии. Более того, Хомяков как бы забывает, что и у народа могут быть недостатки, что не все стороны народной жизни приемлемы в будущей России. Возможно, Хомяков считал эти опасения преждевременными, до тех пор, пока искомое единство не будет восстановлено. Но на практике «одностороннее сближение с Западом» предлагалось заменить, не менее односторонним, сближением с народом.
В публицистике славянофилов сложилась теория национальной самобытности. Обращаясь к ней, исследователи изучают основные направления славянофильской государственной, философской, эстетической, исторической мысли. Можно выделить ряд проблем этой теории, соотносящихся с выделенными выше архетипами. Славянофилов интересует народ, его характер, цель его существования, провиденциальная задача, стоящая перед ним, его отличие от других народов. Постоянная тема публицистики 1850–1860 гг. – взаимоотношения народа, государства и общества, развитие народных начал, внимание и уважение государства к мнению и традициям народа. Сами славянофилы считали своей главной заслугой постановку проблемы народности. Дискуссии в русском обществе и русской публицистике вызвали выступления славянофилов о возникновении государства, о праве юридическом и праве обычном, существующем в России (по отношении к земле). Вопрос о типе образованности русского народа, поднятый славянофилами, вообще принадлежит к числу вечно обсуждаемых, вечно вызывающих споры и до сегодняшнего дня. Исследуя исторические документы, К. Аксаков опровергал «родовую теорию» С. Соловьева и других историков.
Соглашаясь с Киреевским в том, что русское государство возникло не в результате завоевания, а путем призвания варягов как носителей внешнего начала власти, К. Аксаков доказывал, что после этого прежнего народный быт не изменился. Русский народ жил общинами, семьями, а не родом. Это значит, что роль личности и индивидуальное начало были приглушены. Вместо индивидуума в русской жизни доминировали община, хор, вместо насилия и принуждения – любовь и согласие. Таким образом, отвлеченный академический спор приобретает современный характер, исторические и философские аргументы воспринимаются как доводы в нравственном споре. Спор касается характера народа и понимания свободы, заложенного в его жизни.
Высшая ступень свободы достигается при самостоятельном развитии народа. В своем понимании народности и свободы народного развития славянофилы исходили из идей Ф. Шеллинга, И. Гердера, Й. Герреса. На этой основе они развили оригинальную концепцию о связи народного, исторического и всемирного, общечеловеческого начала. Тезис К. Аксакова «Народность смотрит на весь мир» выявили двойственность славянофильской теории[60]. Необходимо было продолжить развитие народное, не только не разрывая с общечеловеческим, но и приумножая его, расширяя сферы соприкосновения народного и общечеловеческого. С другой стороны, такие сферы как бытовая жизнь, религия, политическое бытие народа воспринимались как сферы, изолированные от общечеловеческого. То есть свобода оказывалась в этом случае свободой от европейского влияния. Такое различное понимание свободы в рамках одной теории размывало саму теорию, превращало ее в философскую платформу, на основе которой можно было защищать противоположные точки зрения.