книжка вторая
ДАО ДЭ цзин Лао-цзы Растолкования Великого Пекинеса
老 子
道 德 經
Л А О – Ц З Ы
ДАО ДЭ ЦЗИН
ВЕЛИКИЙ ПЕКИНЕС
Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК
КНИЖКА ВТОРАЯ (ГЛАВЫ 12-21)
Посвящается
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы,
истинным друзьям и наставникам.
Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа
(16. 02. 2007 – ……… )
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Схимники-огородники:
ЯН ЧЖУ-цзы,
Великий Пекинес, живое воплощение льва Бодхисаттвы Манджушри. Древнекитайцы вывели эту бесстрашную собачку, скрестив маленькую обезьянку с могучим «царем зверей». Великий Будда, созерцая сей смелый эксперимент, несомненно, возрадовался его результату. Прикоснувшись ко лбу новорожденного «львенка», Победитель Смерти оставил на нем темное пятнышко (палец Будды), из века в век украшающее всех его мудропушистых потомков.
КОСТЯ,
вольнопасущийся мудрокот, хитрый, но белоснежный, Рыцарь сонного царства, Мастер Дхьяны.
ПИ-ПУ,
вислоухий кролик, мудронаивный, но беспредельно отважный, Рыцарь морковки и капустного листа, Мастер Дхьяны.
НЕРАЗУМНЫЙ,
слуга Великого Пекинеса, его послушный ученик и благоговейный почитатель.
Соседские КУРЫ,
террористически мыслящие птицы, дерзко и сквозь дырку в заборе совершающие набеги на суверенные грядки схимников-огородников.
Вальяжные УТКИ с другого конца деревни.
ДОМОХОЗЯЙКИ всех мастей, конфессий и кулинарных склонностей.
Место действия: огород схимников.
ЦЕЛИ и ЗАДАЧИ
Благороднейшей целью настоящего повествования Великий Пекинес полагает ее полное отсутствие. Наиглавнейшей же задачей Мудропушистый считает выражение глубочайшего уважения всем, кто стучался в Небесные Двери, а особенно тем, кому они с радостью приоткрылись.
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Вдумчивым домохозяйкам уж точно известно, что фундаментальную Реальность нельзя зафиксировать ни мыслью, ни словом, ни печатью в паспорте. Знание о Дао в любом случае иллюзия. И хотя знание об этом есть иллюзия еще большая, потомкам Адама и Евы, в чьих сердцах пылает божественное пламя Истины, не остается ничего иного, как снова и опять идти в этом знании до его обманчивого предела. Вот и Лао-цзы, беззаботно нарушая собственную заповедь (Кто понимает это, не говорит об этом (гл.56)), оставляет хранителю пограничного перевала книгу в пять тысяч иероглифов про безымянное Дао. Вот и Будда Шакьямуни щедро одаривает человечество тремя корзинами текстов, посвященных недуальной Дхарме, которую никакое знание отразить, в принципе, не способно. Очевидно, вопрос всех вопросов не в том, что Дао нельзя «ухватить» условными представлениями, а в том, как близко можно «подобраться» к нему с их помощью. Ведь эго-мышление вполне в состоянии вплотную подойти к своим собственным границам, а при избытке в сердце-уме отваги и искренности, перешагнуть их, пустившись в плавание по бескрайнему океану Великой Пустоты. Обретя в этом странствии опыт отсутствия опыта, сие «отсутствие» всегда найдет способ собственного выражения, и тот, кто сподобился «претерпеть» в своем организме столь восхитительную трансформацию, имеет полное право оставить свои «пять тысяч иероглифов» на пограничном перевале между жизнью и смертью.
Философствовать о Дао – занятие благородное, но прямое Видение (с большой буквы) Дао-реальности в сравнении с любой философией, что свежая осетрина по отношению ко всем остальным ее несъедобным состояниям. Козьма Прутков, весело заявив, что «никто не обнимет необъятного», был совершенно прав – двойственному сознанию осмыслить Дао-тождество, что шоколадному зайцу вырастить на своей пушистой голове ветвистые оленьи рога (Сутра Помоста). Тем не менее, нерушимый принцип божественной Неопределенности никогда не затворяет Небесную Дверь в «райские кущи». Спонтанный фазовый переход сознания двуногих зверюшек от эгоистической обособленности к светоносному Дао-единству возможен в любую погоду. Будда Шакьямуни, Лао-цзы, Иисус Христос, Бодхидхарма и тысячи других неизвестных, но не менее самоотверженных искателей Истины на собственном примере убедительно продемонстрировали реализацию этой восхитительной возможности.
Впервые иероглиф «дао» встречается в «Шу цзин» – «Каноне документов», посвященном событиям третьего-второго тысячелетия до нашей эры, где с его помощью повествуется о направлении реки в нужное русло при строительстве канала. Также считается, что изначально этот иероглиф использовался древними астрономами и астрологами для описания движения звезд в небесных сферах. Однако звезды никуда не ходят. Их путь по просторам космоса – воображаемая траектория, существующая лишь в фантазиях замечтавшегося наблюдателя. Поэтому от греха подальше лучше оставить иероглиф «дао» без перевода. Пусть те, кто найдут в себе силы дочитать все до конца, наполнят его собственным пониманием, а самые отважные – поскорее это «понимание» утратят.
ГЛАВА 12
(1) Пять цветов ослепляют глаза человека.
(五 у 色 сэ 令 лин 人 жэнь 目 му 盲 ман)
(2) Пять тонов оглушают [его] уши.
(五 у 音 инь 令 лин 人 жэнь 耳 эр 聾 лун)
(3) Пять вкусов нарушают во рту человека
[восприятие вкусовых ощущений].
(五 у 味у 味 вэй 令 лин 人 жэнь 口 коу 爽 шуан)
(4) Скаковые лошади и охота сводят человека с ума.
(馳 чи 騁 чэн 畋 тянь 獵 ле 令 лин 人 жэнь 心 синь 發 фа 狂 куан)
(5) Вещи, что достаются с трудом, в странствиях [будут] помехой.
(難 нань 得 дэ 之 чжи 貨 хо 令 лин 人 жэнь 行 син 妨 фан)
(6) Поэтому Мудрый действует как желудок, не действует как глаза.
(是 ши 以 и 聖 шэн 人 жэнь 為 вэй 腹 фу 不 бу 為 вэй 目 му)
(7) Потому оставляет то и берет [себе] это.
(故 гу 去 цюй 彼 би 取 цюй 此 цы)
«ЛАПЫ ПРОЧЬ ОТ СОЗНАНИЯ»
Великий Пекинес Ян Чжу-цзы.
Пять стихий «五у 行син» (дерево, огонь, металл, земля и вода), из которых по затвердевшему убеждению древнекитайцев состояло цветущее мироздание, без отдыха пребывали во взаимном порождении и преодолении друг друга. Очевидно, созерцая эти завораживающие процессы, внимательные китайские товарищи трудолюбиво и не без удовольствия делили на «пять» почти все, что попадалось им на глаза. Пять цветов: синий (зеленый), красный, желтый, белый и черный. Пять вкусных вкусов: горький, соленый, сладкий, кислый и острый. Пять тонов китайской музыкальной гаммы, пять сезонов, пять праздников, пять домашних животных и более того. Судя по первым трем строчкам, Лао-цзы был невысокого мнения об этой всенародной забаве. Почему? Потому, что от цветного разнообразия у китайцев периодически случалось мерцание в глазах и иные офтальмологические недомогания, а пять звуков одаривали их тугоухостью и слуховыми галлюцинациями. С пятью вкусами и вовсе беда! Если, не приведи Великий Будда, откушать продукцию отечественного производителя, аллергия вдоль хвоста обеспечена наверняка и как минимум. Вот мудрокот Костя третий день на одной антоновке после вольных прогулок в лунном свете с неопознанными кошечками. Как пить дать, колбасы моссельпромовской налопался! Так зрительные, слуховые и любые другие ароматные неприятности способны возникать у честных граждан только тогда, когда их сознание «действует как глаза» (為вэй 目му), различая пять цветов, звуков и ароматов. Ежели их сознание «действует как желудок» (為вэй 腹фу), то автоматически лишается прятной возможности испытывать несчастья и огорчения. Глава 71 намекает, что мощный мудрец, на молекулярно-вегетарианском уровне ощущающий Великое «Не Знание», вообще, не болеет. А по какой такой уважительной причине? Да он элементарно не знает, где начинается болезнь и заканчивается ее пышущее здоровьем отсутствие. «Неожиданно Цзы-юй заболел, и Цзы-сы навестил его, чтобы осведомиться [о его здоровье]. Цзы-юй сказал: «Это грандиозно! Вот как творец всех вещей скрутил меня судорогой!» Кривым горбом изогнулась его спина, внутренности поднялись кверху, подбородок прятался в пупе, плечи поднимались выше макушки, изогнутые позвонки шеи шишками торчали в небо – жизненные силы начал инь и ян [находились в нем] в беспорядке, однако сердце его было спокойно и свободно от забот» (Чжуан-цзы, Древнекитайская философия, Том 1, изд. «Мысль», Москва, 1972).
Дао-ум не занимается отбором и сортировкой впечатлений, однако взвизгнуть, что различающая функция выветривается из него в неизвестном направлении, мы не заторопимся. Если в пушистой голове эго-субъекта дискурсивное мышление исполняет главную героическую роль (гость на месте Хозяина), то при фазовом переходе на просторы Дао-ума, оно «вянет» и «отбрасывается» на малосущественную периферию, утрачивая сансарическую способность к формированию условного знания и сопутствующих ему липких привязанностей (Хозяин выпроваживает назойливого гостя). При всем этом различающая функция Дао-сознания прекрасно исполняет все то, что ей положено (иначе мудрорыцарь делал бы пи-пи, да и не только, прям в свои рыцарские доспехи). Соответственно, откуда же взяться недомоганию, если сознание не фиксирует, что это такое. А уж как прознал про пять цветов и вкусных звуков, так и не отвертишься: болеть тебе на здоровье до окончательного посинения. Вот мудромладенец из главы 55, вереща весь день напролет, не сипнет и не хрипнет от собственных повизгиваний. В чем большой секрет? Он не «действует как глаза». Он «действует как желудок». Точно так же, как «действует» Дао. Поэтому сила Жизни и божественная Гармония присутствуют в его крошечном тельце в своих максимально допустимых значениях (гл.55). Впрочем, следует признать, что эта восхитительная аналогия верна лишь частично: младенец испускает вокруг себя пи-пи в изобилии и без всякого удержу. Ох-ох.
(3). Первые два тезиса этой главы записаны отчетливо и ясно, но вот третий вызывает определенную степень унылого томления. «五у 味вэй 令лин 人жэнь 口коу 爽шуан» – Пять; Вкус (аромат); Вызывать (являться причиной); Человек; Рот; Знак «шуан» – портиться (нарушать, не выполнять свою функцию; to deviate)». То есть, разнообразие вкусовых ощущений вызывало у китайца какое-то неудобство в полости рта. Возможно, у него просто болели зубы, но и не исключено, что ему сводило скулы в жестоких судорогах от избытка кулинарных радостей. Ох-ох. Ситуация хоть и неуклюжая, но знак «口коу» (рот, уста) однозначно предполагает вкусовые ощущения. Дисфункция их восприятия именуется «дисгевзией» или «агевзией» при полной утрате вкуса. Так куды крестьянину податься? Не удручать же перевод этаким медицинским соусом.
Ян Хин-шун почти успешно преодолевает эту стоматологическую проблему, объявляя, что пять вкусовых ощущений притупляли вкус древнего философа. Неразумный с вислоухим кроликом уж изготовились воспеть в его адрес хвалебные мантры, но Мудропушистый, сострадательно виляя своим божественным хвостиком, вдруг вопросил: «А почему многоцветие и полифония вместо вялого притупления оглушают, да ослепляют двуногую зверюшку? По аналогии, пяти вкусам следовало бы производить не менее разрушительный эффект на ее вкусовые рецепторы». Переводы Маслова А.А. (Пять вкусовых ощущений ранят его рот), Малявина В.В. (От пяти ароматов люди не чувствуют вкуса), Торчинова Е.А. (Пять вкусов рот ощущений лишают) и Лукьянова А.Е. (Пять вкусов забивают рот человека) также оказались не способны унять нашу нестерпимую задумчивость. Роберт Хенрикс: «The five flavors confuse one’s palate» (Пять ароматов расстраивают, путают и сбивают с толку вкусовое восприятие). Чудесно, но тогда органы чувств древнекитайца не соответствуют их сферам восприятия. «Flavor», в отличие от «taste», это все-таки «запах», «аромат» или «привкус», «особенность», «придавать вкус или запах», но уж никак не пищевые качества съестных припасов (сладкий, горький). Может быть, пять вкусов развращают добропорядочных граждан? Чем чаще они погружаются в гастрономические удовольствия, тем сильнее испытывают к ним аппетитную привязанность, которая, принципиально, ничем не отличаются от жестоких охотничьих утех и азартных развлечений с быстро бегающими лошадками. Честно взвизгнуть, в строке не хватает нескольких иероглифов для образования в ней мало-мальски питательного смысла.
Чуть не впав в пищеварительное расстройство от всей этой дисгевзии, пульпита и кариеса, Неразумный беспомощно воззвал к Великому Пекинесу: «О излучающий изначальное счастье, может быть, Совершенномудрый хотел сказать, что пять ароматов притупляют острый нюх двуногой зверюшки? Вот твоя мудропушистость как реагирует на вкусные запахи и соблазнительные вкусы?» «Да никак», – сознался Пушистомудрейший, на секунду прервав яростную схватку с плюшевым поросенком.
(4). В начале строки стоят два иеролифа «馳чи» и «騁чэн», означающие одно и то же (скакать галопом, сломя голову, и даже во весь опор). За ними следуют еще два знака «畋тянь» и «獵ле», одинаково читающиеся как рыбная ловля или охота на живых зверюшек. Заканчиваются все эти кармически небезопасные шалости тем, что сердце человека сходит с ума – «人жэнь 心синь 發фа 狂куан».
Первые четыре иероглифа можно рассматривать либо как чрезмерную увлеченность охотой и конными забавами, либо как четыре их разновидности: скачки с препятствиями; погоня за дичью со сворой русских борзых; стрельба по бутылкам или… Бог его знает, что еще. Мы, с Мудропушистым, будучи беспринципными пацифистами, слабо знакомы со столь изощренными способами убивать драгоценное время. Оттого и следуем за Робертом Хенриксом: «Racing horses and hunting cause one’s mind to go mad» (Скаковые лошади и охота сводят человека с ума).
(5). Дословно «難нань 得дэ 之чжи 貨хо 令лин 人жэнь 行син 妨фан» – Трудный; Получать, доставать; Это; Деньги, ценность, товары; Вызывать, быть причиной; Человек; Идти, путешествовать; Препятствие, помеха. Начало строки в виде «нань дэ чжи хо» – это любого рода ценности, достающиеся с мучительными трудозатратами. Следующие далее иероглифы (лин жэнь син фан) вполне дозволяют возмыслить, что отдельные категории товаров народного потребления были призваны совращать древнекитайских домохозяек со стези добротоделания в пучину греха и позора. Малявин В.В.: «Редкостные товары портят людские нравы». Ян Хин-шун: «Драгоценные вещи заставляют человека совершать преступления». Конечно, созерцая современный этап бурного развития сил на фоне увядания отношений, трудно не представить Лао-цзы в образе пламенного борца за высокие стандарты моральной нравственности в гуще невоспитанных членов населения. Однако Лао-цзы нигде в тексте не дозволяет себе проповеди христианского толка, а падение нравов в рядах соплеменников едва ли беспокоило его более, чем судьба «соломенных собак», недавно пробегавших мимо нас по главе 5. Так глава 64 выписывает на все времена одно, но безошибочное лекарство от деградации божественного благонравия, изначально заложенного в организмах всех без исключения двуногих зверюшек. Рецепт этого снадобья заодно и в полной мере отражает отношение мудрокитайца к дорогостоящим игрушкам, чья ценность определяется лишь интенсивностью желания их иметь: «Мудрый желать не желает, и не ценит вещи, что достаются с трудом». Пронзительно подметив пагубное влияние всяческой привязанности на психодуховное здоровье пасущихся вокруг него хомоособей, Совершенномудрый без колебаний поставил «безобидную» склонность к обладанию престижно-блестящими безделушками в один ряд с доводящей до безумия «наркотической зависимостью» от погони за острыми ощущениями. Увы, и даже почти отнюдь!
Итак, смело читая «令лин 人жэнь 行син 妨фан» как «Вызывать; Человек; Путешествовать; Препятствие», вырисовывается именно тот ландшафтный натюрморт, что и присутствует в нашем переводе. Кстати, Роберт Хенрикс уже задолго до нас был с нами солидарен: «Goods that are hard to obtain pose an obstacle to one’s travels» (Вещи, что тяжело достаются, являются препятствием в путешествиях). Дело в том, что древнекитайцы так же, как и все другие древние, обожали скитаться по городам и весям. Что далеко ходить! Будда Шакьямуни и Иисус Христос, Бодхидхарма и Конфуций – все испытывали влечение к перемене мест. Также и большинство домохозяек, влюбленных в предметы бесполезной роскоши, перемещались в древнекитайском времени и пространстве исключительно вместе с ними. При этом они постоянно нервировали себя низкочастотными заботами об их целости и сохранности, отвлекаясь от блаженного созерцания живописных пейзажей своей любимой Поднебесной.
В райские кущи не запускаются граждане с оттопыренными карманами, да и Лао-цзы никогда не принадлежал к вышеупомянутому большинству. Поэтому мы, с Великим Пекинесом, даже за орешки в шоколаде не поверим, что, оставив в руках хранителя пограничного перевала свою бессмертную книгу, Совершенномудрый пустился в слезоточивые переживания о ее дальнейшей судьбе. Распрощавшись с ней, он наверняка ощутил прозрачную легкость божественной Свободы без малейших признаков жалости как к самому себе, так и ко всему остальному. Что же до начальника пограничной заставы, то для него «пять тысяч иероглифов» запросто могли стать непреодолимым препятствием на его собственном пути к обретению Дао. Нельзя опираться на чужой опыт и пережевывать чьи-либо впечатления от знакомства с Дао-реальностью. Как говорит вислоухий кролик Пи-Пу: «Встретил Будду – брось морковку, прыгни в сторону и зажмурь глазки!»
(6). (7). Здесь древний философ («是ши 以и 聖шэн 人жэнь» – поэтому мудрый человек), созерцая обильные неприятности, озвученные в предыдущих строчках, предпочитает действовать как желудок «為вэй 腹фу» («вэй» – действовать, to act as; «фу» – живот, брюхо), явно недолюбливая действовать как глаза «不бу 為вэй 目му» («бу» – отрицание; «му» – глаза). Почему? Потому, что желудок, не различая ни вкуса, ни запаха кулинарных ингредиентов, прекрасно насыщал все молекулы его желтокитайского организма медленными углеводами, сочными витаминами и пирожками с капустой. Столь же благоприятная картина заметна и в отношении сознания такого героя: пребывать в постоянстве Дао-тождества (гл.14,22), еще не претерпевшего сансарический распад на пять цветов и вкусных звуков – процедура, куда более омолаживающая, нежели умопомрачительная погоня за преференциями различающего мышления.
В мавантуйских копиях, в отличие от стандартного варианта текста, говорится «是ши 以и 聖шэн 人жэнь 之чжи 治чжи 也е 為вэй 腹фу 不бу 為вэй 目му» – мудромудрец в своем правлении «действует как желудок, не действует как глаза». Нам почему-то кажется, что «вэй фу» – это не образ управления буйными массами рабочих и крестьян. «Вэй фу» – это образ жизни мудропронзительных хомоособей, предпочитающих всем бытовым радостям скромное уединение и, как обмолвился Лао-цзы в конце главы 20, кормление от Великой Мамы.
Сочетание иероглифов «為вэй 腹фу 不бу 為вэй 目му» часто порождает в сердцах нестабильных переводчиков мутно-фиолетовые фантазии, в которых Лао-цзы, очевидно, от избытка мудрости почитает первостепенной заботой служение своему пищеварению. Ян Хин-шун с пролетарской смекалкой подмечает, что «совершенномудрый стремится к тому, чтобы сделать жизнь сытой, а не к тому, чтобы иметь красивые вещи». Торчинов Е.А. уже без всякой смекалки объявляет мудрорыцаря самым что ни на есть бессовестным обжорой: «Поэтому совершенномудрый заботится о полном животе, а не о том, что приятно для глаза». Малявин В.В. со знанием дела возводит удовлетворение запросов своего желудка в ранг высшей премудрости: «Вот почему премудрый человек служит утробе и не служит глазам». Восхитительно! Как говорят соседские куры, «всяк гусак по себе судить мастак». Однако интересно, утруждал ли себя подобным служением измученный вегетарианской диетой Субхути после того, как услышал от Будды Шакьямуни следующую калорийную новость: «Subhuti, the Bodhisattva, the great being, should produce an unsupported thought, i.e. a thought which is nowhere supported, a thought unsupported by sights, sounds, smells, tastes, touchables or mind-objects»? (Diamond Sutra. Translated by Edward Conze. 1958). В переводе это выглядит примерно так: «Субхути! Бодхисаттве, великому существу, следует породить мысль, не поддерживаемую ничем, то есть, мысль, не опирающуюся ни на что; мысль, не опирающуюся на то, что видишь, слышишь, ощущаешь, как запах, вкус или прикосновение, а также на объекты ума (дхармы)».
Осмелимся взвизгнуть, что на наш крестьянский нюх, уникальный стиль поведения мудрокитайца а-ля «действовать как желудок» ничем не отличается от «пребывания вне мыслей» в понимании Шестого Патриарха (Сутра Помоста. Гл.2,4): «Познать свое изначальное сердце – значит обрести Освобождение. Обрести Освобождение – значит обрести Самадхи Праджни, которое и есть не что иное, как «пребывание вне мыслей». Что есть «пребывание вне мыслей»? «Пребывание вне мыслей» – это видеть все дхармы сердцем-умом, не загрязненным привязанностью. Действуя, такое сердце проникает повсюду, не прилепляясь ни к чему». Сознание обывателя всегда чем-то занято и наполнено. Оно обдумывает собственные мысли, чувствует собственные чувства, испытывает собственные эмоции, полагая сию активность за обязательную необходимость для повседневного существования. Но дело в том, что все это «повседневное существование» целиком и полностью состоит из его же собственных ощущений. Пять скандх сансарического восприятия Реальности опутывают двуногую зверюшку по рукам и задним лапам eight days a week (The Beatles). Как сказал вислоухий мудрокролик Пи-Пу соседским курам, снующим туда-сюда у дырки в заборе, «О пестрые птицы, сознание, позволяющее себе бестолковую мультипликацию собственных галлюцинаций рано или поздно изнашивается, оставляя после себя лишь нездоровую карму, которую вы будете мучительно изживать в очередной инкарнации. Чем больше вы снуете и мечетесь, тем больше у вас шансов угодить в жертвенный бульон с петрушкой и лавровым листиком». Влюбленные в мудрокролика соседские несушки не поняли ни единого слова, но тембр его верещания вызвал у них гипнотический восторг и благоговейное мантрокудахтание.
Разглядеть свое «изначальное сердце», занырнув под все виды обусловленного восприятия – это и есть «Освобождение» из оков сансарического неведения. Знакомство с «мышлением вне мыслей» преображает сознание эго-субъекта, бесследно выветривая из него все границы между самим собой, себя любимым, и остальным мирозданием. Не имея более никаких под собой иллюзорных подпорок, такое сознание неминуемо освобождается от нескончаемых цепляний за собственные проявления, что тут же отражается на повадках, ужимках и прыжках богоизбранной хомоособи. Мыслишь условными мудромыслями, «действуя как глаза» – хронический обыватель, исполняющий всю свою бесценную жизнь незатейливый хоровод обитателей сансары под названием «вэй». Пребываешь вне мыслей, «действуя как желудок» – Дракон, что взмывает в Небо, опираясь лишь на ветер и облака. Этот Дракон уже исполняет божественный танец под названием «У-вэй», от которого бесконечная вселенная трепещет в благоговении, а всемогущие Боги испуганно осыпаются с Небес. Ух!
Сюнрю Судзуки в своих задушевных лекциях как-то упоминает мастера дзен Хасимото-роси, ставящего в пример ученикам то, как японские домохозяйки готовят свою очень японскую еду (Not always so: practicing the true spirit of Zen. Shunryu Suzuki. 2002). Составные части пиршества делаются порознь: вот рис, рыба, овощи, а вот и сакэ на десерт. Когда все это удовольствие оказывается внутри счастливого японца, отличить рис от рыбы и сакэ уже не представляется возможным. Поэтому, «действуя как глаза» и забавляя себя различением пяти цветов, звуков и ароматов, домохозяйке не миновать жгучего сансарического голода. Ведь при таком мировосприятии бобовые булочки, моти и вагаси будут вечно перед глазами, никогда не попадая в божественный «желудок». Несомненно, «сансара и нирвана» – это лишь разные грани Великого Самадхи. Но Самадхи – это не сладкая экзальтация от медитативных усилий, а именно пребывание сознания в Дао-желудке при любой погоде и обстоятельствах.
Помимо вышесказанного, уместным будет привести мнение буддийского даоса Лю И-мина, посетившего «мир быстротечных форм» в восемнадцатом веке. В своем трактате «Direct Explanation of Understanding Reality» (The Taoist I Ching. Translated by Thomas Cleary. 2005) он сообщает: «Spiritual alchemy involves two tasks: to empty the mind and fill the belly. Emptying the mind means to empty the human mind; this is the task of cultivating essence. To fill the belly means to fulfill the mind of Tao; this is the task of cultivating life» (Духовная алхимия включает в себя две задачи: опустошение ума и наполнение желудка. Опустошение ума означает опустошение обычного человеческого ума. Это задача культивации эликсира Сущности. Наполнение желудка означает реализацию Ума Дао. Это задача культивации эликсира Жизни). Ясно как репка в солнечный день, что мудрокитайский рыцарь всем зыбким радостям «внешней сферы» предпочитал самозабвенную «культивацию» эликсира Бессмертия. Он без малейших колебаний оставлял всякую чепуху и брал себе только ЭТО.
Мы, с Великопушистым, так увлеклись, что чуть не забыли сообщить милейшим домохозяйкам совершенно очаровательную новость: мавантуйские шелковые свитки и в этой главе преподнесли очередной сюрприз. Порядок строк в них совершенно иной, чем в стандартном варианте текста, а также у Хэшан-гуна и Фу И. Первая строка везде одинакова, но далее в мавантуйских версиях следуют строки (4), (5), (3), (2), что в высшей степени удивительно. Куда ни шло, пропусти иль спутай нерадивый писарь пару иероглифов, но изменять порядок строк, да еще нескольких…. Ух-ух.
ГЛАВА 13
(1) Милость – бесчестье, путам подобное.
(寵 чун 辱 жу 若 жо 纓 ин)
(2) Знатность – большое несчастье подобное телу.
(貴 гуй 大 да 患 хуань 若 жо 身 шэнь)
(3) Почему говорят «милость – [это] бесчестье»?
(何 хэ 謂 вэй 寵 чун 辱 жу)
(4) Милость унижает:
(寵 чун 為 вэй 下 ся 也 е)
(5) Получаешь ее – будто опутан;
(得 дэ 之 чжи 若 жо 驚 ин)
(6) Теряешь ее – будто опутан.
(失 ши 之 чжи 若 жо 驚 ин)
(7) Поэтому говорят «милость – бесчестье, путам подобное».
(是 ши 謂 вэй 寵 чун 辱 жу 若 жо 驚 ин)
(8) Почему говорят «знатность – большое несчастье подобное телу»?
(何 хэ 謂 вэй 貴 гуй 大 да 患 хуань 若 жо若 жо 身 шэнь)
(9) [Вот] у меня, отчего есть несчастья великие?
(吾 у 所 со 以 и 有 ю 大 да 患 хуань 者 чжэ)
(10) [Да], оттого, что я тело имею.
(為 вэй 吾 у 有 ю 身 шэнь 也 е)
(11) Будь я без тела, как бы имел я несчастья?
(及 цзи 吾 у 無 у 身 шэнь 吾 у 有 ю 何 хэ 患 хуань)
(12) Поэтому, кто ценит самоотверженное [служение]
всему, что под Небесами,
(故 гу 貴 гуй 以 и 身 шэнь 為 вэй 天 тянь 下 ся 者 чжэ)
(13) Тот сгодится поддерживать [все, что] под Небесами.
(則 цзэ 可 кэ 以 и 託 то 天 тянь 下 ся 矣 и)
(14) Кто любит самоотверженное [служение]
всему, что под Небесами,
(愛 ай 以 и 身 шэнь 為 вэй 天 тянь 下 ся 者 чжэ)
(15) Тот подходит, [чтоб на него] опиралось [все, что] под Небесами.
(則 цзэ 可 кэ 以 и 寄 цзи 天 тянь 下 ся 矣 и)
«… Ах! от господ подалей;
У них беды себе на всякий час готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь»
«Горе от ума», Грибоедов Александр Сергеевич
«Quidquid id est, timeo Danaos et dona ferentes»
«Aenēis», Publius Vergilius Maro (Вергилий, «Энеида»)
(1). (3). Главы 11, 13, 26 и 36 (из того, что мы успели обнюхать), являя собой перламутровые жемчужины древнекитайского философского фольклора, проблесков пробуждения к фундаментальной Реальности не демонстрируют. На фоне таких глав как 1, 2, 4, 12, 14, 15, 16, 19, 20, 21, 22 и 25 мы, с Великим Пекинесом, решительно относим их к поэзии бытового назначения. В первом мавантуйском тексте, а также у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И первая строка записана как «寵чун 辱жу 若жо 驚цзин» (Милость, слава; Позор, бесчестье; Быть похожим; Страх, тревога, испуг). В мавантуйском тексте «В» вместо знака «чун» заметен иероглиф «弄нун» – любить, наслаждаться, развлекаться. Традиционное понимание первой строки можно обнаружить в переводах Ян Хин-шуна и Маслова А.А.: «Слава и позор подобны страху». Нетрадиционное – в переводе Семененко И.И.: «Благоволение сменяется позором наподобие того, как конь трепещет». (Семененко И.И. Лао-цзы. Обрести себя в Дао. 2000).
Если оставить в покое «трепещущего коня», то необходимо заявить, что строка (1) всегда приводила трезвомыслящих исследователей текста в унылое недоумение. Дело в том, что позор и колючая немилость никогда и не вызывали особого восторга у древних китайцев, впрочем, как и у всех других, куда менее китайских народностей. Бояться, опасаться и избегать позорного бесчестья – несвойственная для «Дао Дэ цзин» кухонная банальность. Далее в третьей строке стандартного текста присутствует невинный вопрос: «Почему говорят, что милость и бесчестье страху подобны?» Резонно ожидать, что за ним последуют разъяснения, отчего, собственно, необходимо испытывать низкочастотную тревогу в создавшейся ситуации. В строках (4), (5), (6) разъяснения и в самом деле следуют, но относятся они лишь к милости, никак не упоминая о позоре, что естественно порождает у всякой задумчивой домохозяйки еще большую задумчивость. Наконец, на бамбуковых планках из-под деревни Годян вместо иероглифа «驚цзин», означающего, в частности, испуг перепуганного жеребца, виднеется знак «纓ин» – быть связанным, опутанным, угодить в сеть или погрязнуть в постыдных грехах и пороках. Это на первый взгляд незначительное событие решительным образом развеивает все накопившиеся ранее недоумения. Теперь, читая первые два иероглифа не как «слава и позор», а как «слава есть позор», вырисовывается древнекитайский натюрморт, на просторах которого слава и милость мало чем отличаются от позора и бесчестья.
Не секрет, что, желая страстной любви и нежных почесываний брюшка, можно легко и неожиданно угодить в ловушку зависимости, добровольно опутав самого себя по рукам и задним лапам. Вот мы, с Великим Пекинесом, как строгие недотроги-схимники, никаких милостей даже с безопасного расстояния ни от кого не принимаем. Разве что бесхитростные сладости и строго буржуазные сыры без капли пальмового масла от знакомых козочек и овечек с пиренейских предгорий на католическое Рождество… Ой, об чем это мы? Так в третьей строке древнейшего на данный момент годянского варианта этой изумительной главы отсутствуют два последних иероглифа – «жо цзин» (быть подобным страху), что урезает ее до вполне безобидного вопроса «почему говорят, что милость – это бесчестье?» Ожидать в таких обстоятельствах разъяснений, отчего ужасный позор непривлекателен, становится просто неуместно.
Роберт Хенрикс в своем блистательном исследовании годянского текста отмечает, что он стоит особняком в понимании тринадцатой главы, легко и просто разрешая все ее смысловые противоречия. Впрочем, любая усидчивая домохозяйка и сама может ознакомиться с рассуждениями Роберта Хенрикса по этому животрепещущему вопросу (Lao Tzu’s Tao Te Ching. Robert G. Henriks. 2000).