Клэр Легран
Год теней
Глава 3
Это был толстый чёрный кот с изогнутыми серыми усами и колтунами по всему телу. Он лениво махал хвостом.
Я сунула альбом в сумку и начала осторожно спускаться по лестнице.
– Эй, киса-киса. Иди сюда. – Внизу я протянула руку, присела и подождала. Одна из дверей филармонии была открыта. Наверное, я не закрыла её, возвращаясь из «Счастливого уголка». – Ты, значит, просто вошёл и устроился здесь, да? – спросила я у неожиданного гостя.
Кот дёрнул хвостом и коснулся головой кончиков моих пальцев.
– Знаешь, некоторые люди назвали бы твой поступок незаконным проникновением на чужую территорию.
Нарушитель удивлённо наблюдал, как я счищаю мусор с его шеи, словно сам не верил, что позволяет мне это.
– Какой же ты страшненький, – проговорила я, наклоняя голову, чтобы разглядеть его.
Кот сощурил ярко-зелёные глаза.
– И толстый.
Кот зевнул.
– Но твоя чёрная шёрстка мне нравится. – Я стряхнула на лицо прядь волос. – Видишь? У меня тоже чёрные волосы. Ты маленькая тень, совсем как я. Так меня нонни называет, по-итальянски «омбралина».
Кот смотрел на меня так, словно говорил: «Занятно. Я хочу сказать, что ты меня утомляешь».
Я села на пятки.
– У тебя чудесная морда, котик. Очень выразительная.
«Хоть у кого-то из нас», – казалось, ответил он, дёрнув левым ухом. Потом улёгся на живот и стал смотреть на меня из-под полуприкрытых век.
Я тоже растянулась на полу, наблюдая за ним:
– У тебя есть дом, котик?
Животное стало вылизывать лапу. Полагаю, это значило: «Вообще-то нет. Брожу тут и там. По большей части нигде не обретаюсь».
– Да? Я тоже. Ну, в принципе, мой дом здесь. В филармонии. А это всё равно что нигде, поскольку концертный зал домом не считается.
«Почему?» – поинтересовался бы кот, умей он говорить. Он бы сидел вот так же, слушал меня и задавал бы правильные вопросы. А произношение у него наверняка было бы похоже на манеру Кэри Гранта – странные интонации с британским акцентом. Маме бы он понравился.
– Потому что я его ненавижу, – прошептала я. – Маэстро обещал, что это будет приключение, но ничего подобного. Это как тюрьма. Жить здесь стыдно и отвратительно.
Кот перекатился на спину и стал смотреть на меня.
– Хочешь спросить, кто это Маэстро? – Я тоже легла на спину. Поворачивать голову к нему в таком положении было неудобно, но меня это забавляло. – Ну, формально он носитель половины моих генов. Но я не хочу об этом думать.
Кот медленно моргал, словно уже засыпал.
– Ну, я имею в виду, что он мой отец. – Я нарисовала в воздухе вопросительный знак. – По документам. Но не для меня. Можно сказать, что я от него отреклась. – Я помолчала, постукивая одной ступнёй о другую. – Знаешь, в школе все думают, что я чокнутая. Я теперь странно одеваюсь и всё время рисую, вместо того чтобы общаться с одноклассниками. Наверное, разговаривая с котом, я подтверждаю их подозрения. – Я вздохнула. – Даже не знаю, что хуже – разговаривать с котом или с самой собой. – Я прижала кота к груди. – Ух ты. Ну ты и толстяк.
Кот сощурился. Наверняка он просто хотел спать, но я восприняла это как ответ «Ты не очень вежливая хозяйка».
– Но мы останемся друзьями, правда?
Уши у него задёргались. «Друзьями? Ты слишком самоуверенная».
Я почесала его под подбородком.
Кот вытянул шею и закрыл глаза. «Продолжай, и, может быть, у нас что-нибудь получится».
Я прыснула:
– А ты умеешь быть милым.
– Прикольно, – раздался голос сверху. – Ты нашла кота.
Я села и подняла голову: рыжие волосы, лицо всё в веснушках, дурацкие уши торчком.
Генри Пейдж.
Принесла нелёгкая.
Пару лет назад родители Генри стали водить его на концерты, и в конце концов он упросил их устроить его билетёром – работа на неполный день, платили гроши, но, глядя, как Генри увлёкся, можно было подумать, что это рай на земле. Сейчас он был одним из двух последних билетёров. Все остальные давным-давно уволились, кроме ходячего мертвеца Арчи, которому было уже девяносто с хвостиком.
В школе Генри учился в одной параллели со мной. Он играл в бейсбол и бегал кросс. Оценки у него были блестящие, поскольку он много занимался, но каким-то образом ему удавалось быть популярным среди других учеников, хотя, на мой взгляд, хорошая успеваемость и популярность у сверстников никогда не совпадают. У Генри это, однако, получалось, потому что он был безупречен во всех отношениях – настолько, что мне пришлось составить список «Причины, почему я не люблю Генри Пейджа»: я держала его в своём альбоме и заглядывала туда, когда ловила себя на мысли, что Генри не так уж и плох.
Портили его только бесчисленные веснушки и торчащие уши. В прошлом феврале многие стали подходить ко мне в школе, говоря: «Сочувствую тебе из-за мамы, Оливия», «Вот ведь несчастье, Оливия» или «А почему она ушла?». Кто-то растрезвонил об этом, а мне вовсе не хотелось, чтобы всем стали известны мои семейные секреты. Болтуном, скорее всего, был Генри, который постоянно слонялся по филармонии и совал нос в чужие дела. Поэтому я нарисовала его в виде слона с торчащими во все стороны рыжими волосами, усыпанным веснушками хоботом и свисающими до пола ушами, подписала «Пейдж – длинный нос» и приклеила к школьному шкафчику.
Из-за этого все перестали спрашивать меня о маме и начали неприятно на меня коситься, а потом и вовсе полностью игнорировать.
Видите ли, тот рисунок никак не мог навредить Генри, хотя это был самый лучший слон в моём исполнении. Генри Пейджа все в школе любили.
Все, кроме меня.
– Где ты его нашла? – спросил Генри, наклоняясь, чтобы погладить кота.
Тот заурчал. Предатель.
– Не твоё дело. – Я положила кота на плечо и зашагала за сцену. Из-за дверей зала доносились звуки настраиваемых инструментов.
– Я слышал, как твой отец разговаривал с Ричардом. – Надоедливый мальчишка шёл за мной по пятам.
– Отстань, Генри.
– Вы что, переехали сюда жить? Кошмар. Как ты это перенесла?
– Отвяжись, Генри.
Но он не сдавался:
– Я очень тебе сочувствую, Оливия. Я не… я знаю, что мы с тобой не дружим – но не хочешь ли ты пойти поесть мороженого или вроде того? Мне только что выдали деньги на карманные расходы.
Я остановилась так внезапно, что Генри чуть не врезался в меня. Мы находились в западном фойе, у потрескавшейся чаши давно не работающего фонтана с фигурой скрипача.
– Слушай, Генри, уймись, а? Хватит подслушивать и совать нос в чужие дела. Да и вообще, тебе-то что? Разве ты не должен меня ненавидеть?
– С чего бы мне тебя ненавидеть?
Я закатила глаза.
– Ты не помнишь? Рисунок?
– Ах да, слон. – Он пожал плечами. – Я на тебя не держу зла. Я понимаю, почему ты это сделала: ты считаешь, что это я рассказал всем о твоей маме.
Я отступила назад.
– Что? Откуда ты знаешь?
– Просто предположил.
– Ты же в курсе, что предположения могут оказаться неверными?
Генри нетерпеливо вздохнул.
– Кстати сказать, я никому ничего не говорил. Не знаю, кто это был, но всё равно любой факт рано или поздно становится известным. У многих есть проблемы в семьях.
– Правда? Да что ты знаешь о семейных проблемах, мистер Совершенство?
Генри очень странно посмотрел на меня, но ответить не успел: оркестр начал играть Четвёртую симфонию Чайковского – валторны и трубы грянули так, словно настал конец света. И поскольку я дочь дирижёра, в голове у меня автоматически прозвучало: тема рока.
Рок – независимая от человека сила, по воле которой совершаются трагические события; синоним – фатум. Если что-то происходит по воле рока, ты можешь только по мере сил справляться с последствиями.
Кот зашипел на что-то у меня за спиной. От этого звука – и внезапного холодка, который я ощутила, – по спине у меня побежали мурашки.
Позади меня загремела и задрожала тяжёлая металлическая дверь, ведущая в подвал, словно кто-то находящийся с другой стороны пытался её выломать.
Глава 4
– Странно. Кеплер всегда запирает подвал, – прошептал Генри.
Кеплер был уборщиком, и Генри сказал правду: эта дверь всегда заперта. Старик помешан на безопасности. «Не хочу, чтобы там шуровало какое-нибудь хулиганьё», – ворчал он, словно хранящийся в подвале старый хлам мог чем-то привлечь воров.
Но сейчас там явно кто-то был. Неравномерные шаги поднимались по ступеням подвала. Тёмные змейки выползали из-за двери, по сторонам, снизу. Длинные, тонкие, призрачные.
Похожие на пальцы.
Кот выпустил когти, вырвался из моих рук и, дико завыв, сиганул прочь.
Дверь подвала распахнулась и ударилась о стену. Дохнувший изнутри ледяной холод чуть не сдул нас с места. Второй порыв студёного ветра, дунув со спины, толкнул меня в руку, а Генри в ногу, и мы упали. Я ударилась головой о пол, клацнув зубами. Посмотрев вверх, я успела заметить длинную тонкую чёрную тень, сливающуюся с мраком подвального спуска.
Она зависла на пороге и обрела более чёткие формы. Это была не обычная тень. Она выглядела тяжёлой, плотной, ощутимой и напоминала искажённый силуэт человека с очень вытянутой шеей и длинными конечностями, легко меняющий свои очертания.
– Оливия! – Генри потянул меня за рукав.
– Не делай резких движений, – предупредила я его, не отрывая глаз от тёмной фигуры. Больше всего мне хотелось зарисовать её. Но сначала нужно было выбраться отсюда живой, а от силуэта исходила нехорошая, зловещая энергия. – Отходи медленно.
– Нет, Оливия, посмотри.
Я обернулась и увидела серого человека.
Он стоял позади нас, вернее парил. Едва заметные ноги, казалось, могли развеяться от простого чиха. На месте лица мерцали клубы серого дыма, меняющие форму, выросший вдруг длинный нос сразу же исчез. Вместо глаз были чёрные вихрящиеся отверстия размером с блюдце. Беззубая распахнутая пасть величиной с тарелку напоминала бездонную дыру.
Я хотела закричать, но только открыла рот. Всё происходило как в ночном кошмаре.
И становилось всё ужаснее.
Серый человек в мгновение ока подлетел к нам и, дёрнувшись вперёд, как кадр в старом фильме с плохой плёнкой, прошёл прямо сквозь нас.
Это невероятно, но я почувствовала, как он просачивается сквозь меня, как морозный ветер, пробираясь под кожу, в кровь, до костей. У меня перехватило дыхание.
Я потянулась к Генри, и он тоже уцепился за меня, как утопающий за соломинку.
А серый силуэт был не один.
К нему присоединились ещё несколько дымчатых фигур, если точнее, то три. Когда каждая из них пронеслась сквозь нас – словно мы были ничто, словно они были ничто, – я чуть не потеряла сознание от холода, пронизавшего всё моё тело.
Мы с Генри, спотыкаясь, двинулись с места, стараясь убежать, пока не осознали, что призраки толкают нас в сторону подвала, к тёмной тени с заострёнными чёрными пальцами. Когда мы приблизились, она отскочила и вдруг издала пронзительный вопль.
– Что это? – Генри закрыл руками уши.
Я не могла ответить и наблюдала, как тень быстро удаляется, словно бежит, по ступеням подвала. Её ужасный крик я, казалось, ощущала всем телом до кончиков ногтей, и меня трясло мелкой дрожью.
Дверь подвала захлопнулась.
Воцарилась тишина, слышна была только музыка оркестра.
Тень пропала.
Четыре серые фигуры сразу же метнулись в стороны, как испуганные кролики, – одна взлетела к потолку, две прошли сквозь стены, а силуэт, появившийся первым, провалился сквозь пол. Исчезая, он в последнее мгновение подмигнул мне.
Мы с Генри, подталкивая друг друга, бросились бежать со всех ног и, вылетев на улицу, скатились по серым ступеням на Арлингтон-авеню и чуть не попали под такси.
Резкий гудок остановил нас. От порыва ветра из-за пролетевшей мимо машины по спине у меня побежали мурашки. Внезапно мы оказались на солнце среди небоскрёбов. От пряного запаха, исходящего от стоявшего неподалёку фургона с едой, у меня заслезились глаза.
– Жить надоело? – крикнул водитель такси в открытое окно.
Генри упёрся руками в колени, стараясь отдышаться.
– Что это было?
Я провела пальцами по рукам. На плече обнаружились царапины от кошачьих когтей, а ниже я ощутила какую-то шероховатость и, повернув руку, увидела чёрное пятно.
В том месте, где кожи коснулся холодный ветер, уронив меня на пол, сияла на солнце неровная чёрная отметина. Она была похожа на ожог, тёмный, как та тень из подвала.
– Что за… – Генри изучал такое же пятно на икре правой ноги. – Оливия, что это такое?
Я ткнула в пятно пальцем. Оно зашипело, кончик пальца почувствовал ледяной холод, а кожа на ощупь оказалась шершавой.
– Оливия! – Генри вопросительно смотрел на меня.
Мне не понравилось выражение его глаз. Я узнала его. Прошлой весной несколько смельчаков, в основном новенькие, иногда подходили ко мне в кафетерии, глядя на меня точно так же и, наверное, думая: «Может, с этой девочкой получится подружиться?» Обычно с моей стороны хватало одного только взгляда, чтобы они исчезли навсегда.
В конце концов, у теней друзей нет.
Особенно среди таких безупречных типов, как Генри Пейдж.
Я вся подбиралась и опускала шторы, ограждая себя от солнечного света, – так я объясняла себе своё поведение, когда ожесточалась, приобретала твёрдый взгляд и принимала неприступную позу, чтобы меня оставили в покое.
– Не понимаю, о чём ты, – сказала я Генри.
– Ты что, смеёшься? Мы же только что видели…
Я пожала плечами:
– Я ничего не видела. – И одна вернулась в филармонию.
Генри не пошёл за мной. Возможно, он был слишком напуган, чтобы входить в здание.
Но это правда: мы видели что-то странное. До конца дня я подсознательно барабанила пальцами по ожогу. Прикасаться к нему было больно, но рука так и тянулась туда, как бывает, когда всё время раскачиваешь шатающийся зуб, хотя это и неприятно.
Какое-то непонятное явление оставило отметины у меня на руке и на ноге у Генри. А что-то ещё спасло нас от того, что находится за дверью подвала.
Я не знала, что всё это значит, но, пока я зарисовывала увиденное, мне не терпелось это выяснить. Голова шла кругом от воспоминаний о призрачных пальцах и распахнутых чёрных ртах.
Что же это было? Что мы видели?
В мозгу у меня шёпотом повторялось одно и то же слово, которое могло стать объяснением.
Привидения.
Глава 5
В ту ночь я почти не спала. Наутро нужно было идти в школу, и я не знала, что пугает меня больше – школа или привидения.
Каждый раз, когда за приоткрытой дверью в мою комнату что-то шуршало или нонни крутилась в кровати, я вскакивала и прислушивалась. Перед глазами так и стояли призрачные пальцы, выползающие из-под двери подвала. Всю ночь я не могла избавиться от ощущения, что серые мглистые фигуры проходят сквозь меня. Я дрожала и всё время думала о маме – что бы она сказала на это, чем бы утешила меня.
Да ещё я всё время неосознанно тыкала пальцем в пятно на руке.
Через некоторое время я устала ворочаться в постели и, сделав глубокий вдох, направилась на кухню и при флуоресцентном свете осмотрела пятно.
Да, оно снова блестело, как будто в мою кожу вросли миллионы бриллиантов.
– Как красиво, – прошептала я. – Невероятно.
– Оливия?
Я подпрыгнула, ударившись пальцем ноги об угол шкафчика.
На пороге стоял Маэстро и тёр глаза.
– Чего тебе? – спросила я.
– Что ты здесь делаешь ночью?
– Ничего. – Я спрятала руку за спину. – Пришла попить.
– Тебе… – Он кашлянул и провёл рукой по волосам. – Тебе приснился дурной сон?
– Вся моя жизнь – дурной сон. – И я промчалась мимо него в свою комнату.
Он за мной не пошёл.
Я вытащила из-под кровати зонтик и засунула его под одеяло. Если привидения явятся за мной, он вряд ли поможет, но так мне было спокойнее. Я крепко сжала его в руке, стараясь поверить, что он меня защищает.
Иногда, чтобы пережить тяжёлые времена, приходится обманывать себя.
Проснувшись на следующий день, я обнаружила, что кот вернулся.
Он умывался, взгромоздившись на металлическую перекладину в ногах моей кровати с удивительной для такого толстяка грацией. Я смотрела на него, боясь пошевелиться, чтобы он снова не исчез. Сердце стучало после ночных кошмаров с серыми фигурами, чёрными тенями и душераздирающими криками.
После снов о привидениях.
«Не думай, будто это что-то значит, – сказало мне скучающее выражение кошачьей морды. – Я навещаю тебя исключительно из любопытства, девочка. Тут нет никакой романтики».
– Не уходи. – Я очень осторожно протянула к нему руки. – Останься со мной, странный котик. Пожалуйста.
Кот подёрнул усами. «Разумеется, я никуда не уйду. С чего бы мне тогда приходить? – Он утоптал себе место и улёгся, моргая мне. – Вот дурочка».
Я улыбнулась.
– Какое чудное имя – Странный Котик, – раздался из другого конца комнаты голос нонни. Она села в кровати, раскачиваясь, словно кто-то специально для неё играл вальс. – Его так зовут? Gatto[7], gatto.
– Надень платок, нонни. – Мне не нравилось смотреть на её лысую голову.
– Какой?
– Жёлтый в синий горошек.
– О, я его люблю, Оливия!
– Я знаю.
– Так что же, Омбралина, его так и зовут – Странный Кот?
Собравшись в туалет, я обулась. Я всегда ходила в потёртых чёрных ботинках в армейском стиле, а сантехнике в этом здании доверять было нельзя.
– Вряд ли. Он действительно странный, но эта кличка ему не подходит.
– Игорь.
– Что?
Нонни улыбнулась мне, и её глаза почти утонули в морщинах.
– Назовём его Игорь.
– Почему?
– Как Стравинского!
Я скорчила рожицу.
– Не буду я называть его в честь композитора, нонни.
Она сцепила руки под подбородком.
– Обожаю Стравинского! Molte bene![8] – И нонни начала напевать соло для трубы из балета «Петрушка».
Я нахмурилась. Трудно было спорить с нонни, когда она выглядела такой счастливой. К тому же Стравинский – не худший вариант. Он писал своеобразную и тревожную музыку. Интересно, не был ли он в детстве «маленькой тенью»?
– Ладно. – Я вздохнула. – Раз ты так хочешь…
Кот спрыгнул с кровати и ткнулся головой мне в ботинок. «Ну что? Пойдём вместе проверять сантехнику или как?»
– Игорь, Игорь! – воскликнула нонни, вскидывая руки.
Итак, кота звали Игорь.
На уроки я пошла одна, с каждым шагом всё больше чувствуя тошноту.
В школу я не всегда ходила как на каторгу. Раньше это было просто место учёбы, с домашними заданиями, беготнёй на переменах и передачей записок в классе. Я украшала свои послания подружкам аккуратными рисунками и складывала в виде разных фигурок, как научила меня мама. Однажды мистер Фитч перехватил мою записку и попросил зайти к нему после уроков.
«Если я ещё раз поймаю тебя за этим занятием, Оливия, будешь наказана, – пригрозил он. – Нужно внимательно слушать на уроках и писать конспект. Шестой класс – очень важный учебный год. Ты понимаешь это?»
Послушать учителей, так каждый год исключительно важен. Через некоторое время это становится утомительным. «Да, понимаю. Извините», – ответила я.
Мистер Фитч вздохнул и стал вертеть в руках мою записку, сложенную в виде лебедя. Она была сплошь разрисована завитушками, звёздами и деревьями. «Однако это очень красиво, Оливия. – Учитель отдал мне лебедя и улыбнулся. – Тебе нужно серьёзно заниматься рисованием. Обязательно».
Но теперь, после маминого ухода, я стала тенью, и в школе это ощущалось сильнее, чем в любом другом месте.
Меня просто никто не понимал, и это вполне меня устраивало. Собственно, я даже за это боролась. Мне было стыдно, что мама ушла, даже не попрощавшись, и я сделала всё возможное, чтобы стать невидимкой. Словно я вовсе не я, а всего лишь моё изображение с зашитым нитками ртом и смазанными чертами лица. Я сама создала этот образ. Не позволяла себе выплёскивать бурлящие внутри чувства, выбалтывать по случайности позорные семейные секреты, впадать в истерику. Мне ужасно хотелось закинуть голову к небу и испустить дикий крик, но люди обычно не одобряют такого поведения, будь оно хоть сто раз оправданно.
Я даже выглядела как тень: маленькая щуплая полуитальянка с длинными чёрными волосами, в одежде блёклых цветов (все яркие вещи я выбросила, оставив только тёмное и чёрное), купленной в секонд-хенде, в своих любимых полосатых носках (которые надевала ко всему подряд) и ботинках (аналогично). Потёртая старая куртка. Волосы падают на глаза. Всегда уткнувшийся в альбом для рисования нос.
А теперь ещё моя рука обёрнута одним из платков нонни, чтобы скрыть ожог.
Раньше у меня были подруги. Думаю, не настоящие – просто девочки, сидящие с тобой в столовой за обедом, к которым ходишь на вечеринки с ночёвкой или которым передаёшь записки на уроках.
Но подруги не останутся надолго, если с ними не разговаривать. Даже приятельницы. Первое время некоторые пытались наладить отношения: «Привет, Оливия. Как ты решила задачи из контрольной?», «Оливия, можешь нарисовать мне татушку на руке?», «Оливия, как дела? Я слышала про твою маму».
Сначала я хоть и односложно, но отвечала им, а потом перестала. Совсем.
Вскоре я уже сидела за обедом одна. И в классе тоже была одна, даже в окружении двадцати других учеников. Я везде была сама по себе. Так легче.
Мой альбом стал мне лучшим другом, и, сворачивая с Гейбл-стрит во двор школы, я крепко прижимала его к себе. Как щит.
Несколько дней всё шло как ожидалось. Я ходила в школу. Уроки. Обед. Завидев ярко-рыжие волосы Генри, я тут же поворачивала и шла другой дорогой. Не поднимала головы от тетрадей и делала заметки, чтобы учителя ничего не заподозрили. После школы шла в «Счастливый уголок» и убирала со столов, мыла посуду. А всё остальное время рисовала.
В основном привидений.
Каждую ночь я искала их повсюду: в туалетах, в комнатах за сценой, под рядами кресел в зале.
Ничего. Ни призрачных пальцев, ни серых конечностей.
В памяти моей остались довольно туманные представления о призраках, и я рисовала их снова и снова, стараясь зафиксировать их образ на листах бумаги. Это не очень-то помогало: точно отобразить в рисунке прозрачное парящее существо сложнее, чем может показаться. И мне всё никак не удавалось сделать достаточно чёрными их глаза.
Но, чем бы ни был этот мираж, тёмное мерцающее пятно на руке не проходило.
Генри не пытался заговорить со мной целую неделю, хотя я чувствовала, что он всё время наблюдает за мной своим задумчивым взглядом, словно я задача из домашней работы и он пытается вычислить ответ. Маэстро и сотрудники филармонии позволяли ему находиться в здании, даже когда он не работал. Он устраивался в середине зрительного зала, как на своём диване, и решал задачки по алгебре.
Ботаник.
В четверг на второй неделе учёбы Марк Эверетт, видимо, решил, что хватит мне наслаждаться одиночеством, и начал орать мне через всю столовую. Он был одним из тех, кто не следует пословице «не буди лихо, пока оно тихо», и любил приставать к людям.
– Эй, что за дела, Оливия? – Он сидел через несколько столиков от меня, там же, где Генри. – Почему ты такая кислая? О чём тоскуешь?
Мальчики за его столом засмеялись – все, кроме Генри, который продолжал жевать сэндвич. Все головы в столовой повернулись посмотреть, что происходит.
– Собралась на похороны, Оливия? Чего это ты всё время в чёрном, Хмуроливия? Дошло? – И Марк заржал как жеребец.
Я начала рисовать. Есть расхотелось.
Напротив меня что-то зашуршало. Это была Джоан Доусон. Мы вместе ходили в детский сад, а потом в начальную школу, но никогда толком не общались. Я знала только, что Джоан из богатой семьи и что она любит делать плакаты и устраивать на школьном дворе одиночные пикеты против войны или против фашизма. Учителя называли её акселераткой, а когда думали, что никто не слышит, нахальной девицей.
Как и я, Джоан обычно была сама по себе, но её это не беспокоило. Я тоже пыталась не придавать этому значения, но порой на меня накатывало и сжимало сердце ужасное одиночество.
– Не слушай ты их, – сказала Джоан и отбросила назад блестящие каштановые волосы, как делают женщины в кинофильмах. Джоан, наверное, могла бы быть популярной, если бы такие вещи её заботили. – Они просто плебеи.
Я нахмурилась.
– А что это значит?
Вот мистер Генри Безупречный наверняка знает значение этого слова.
– Неотёсанные вульгарные людишки. – Джоан фыркнула. – В любом случае не обращай на них внимания, ладно? Ты выше этого. Ты художник.
– Без разницы. – Я вернулась к своим рисункам.
Джоан молча ела салат.
Это был самый длинный разговор, который состоялся у меня в школе за всю неделю.
