К. В. Лукашевич
Ужасные дни
– Спасите, спасите!
Так могла кричать только мать, теряющая ребенка. «Это сапожница», – мелькнуло в голове Марины и, сбежав стремительно вниз, стоя на пороге, она по колени в воде тоже начала кричать:
– Карлушка, Карлушка, вытащи Мишу!
На дворе было много народу, кто-то толкнул и выбранил девочку, но отчаянных криков больше не раздавалось. Марина видела, что высокая, худощавая фигура пронесла куда-то на улицу двоих детей. «Это Карлушка», – узнала девочка своего приятеля.
Утренний рассвет озарил страшную картину наводнения. Ветер еще дул с прежней силой и пронизывал до костей, вода все еще прибывала. Эти ужасные, губительные волны разгуливали между домов, все ломали и рушили и подымались все выше и выше. Но в Гавань со всех сторон спешили на помощь: ехали ломовые, извозчики, телеги, приплыли по улицам спасательные лодки. Детей вытаскивали прямо из окон, сажали на телеги и увозили. Много погибло народу в это наводнение: не всех успели спасти.
На крыше дома мещанки Андреевой сидела Марина, ухватившись за трубу, и горько плакала.
– Послушайте! Послушайте! – вскрикивала она. – Вон доска уплыла! Кот мой уплыл!
Многие видели эту рыдающую девочку, но не обращали на нее внимания. Она была в безопасности, а кругом другие ждали спасения.
Вдруг Марина заметила своего приятеля. Он то тут, то там боролся с волнами, прыгал, хватая то одно, то другое. Казалось, ему необходимо было спасти все и всех.
– Карлушка, Карлушка, схвати моего Немца! Вон доска уплыла… Миленький! Добренький!
– Где? – спросил басистый голос.
– Вон из ворот выплыли… Через забор перескочили… Ай, уплывут, беги скорее!
Карлушка, подымая высоко ноги и прыгая по воде, пробрался через улицу, через забор и погнался за доской, на которой действительно сидел кот.
Марина с замиранием сердца следила за ним. Как он борется с волнами, как он прыгает… Вот схватил… Нет, кот уплыл далеко… Завернул за дом… Все исчезли: и Карлушка, и доска, и кот… Девочка заплакала еще громче. И плакала долго и горько.
– Бери что ли! – раздался где-то близко сердитый, знакомый окрик. Она очнулась. Внизу на дворе стоял Карлушка и протягивал ей кота.
Марина сбежала вниз.
– Какой ты мокрый, синий! Ты весь дрожишь! Иди, Карлуша, погрейся, – участливо сказала девочка.
– Возьми Мишку, – тихо сказал он.
– Разве это Мишка? Что ты? – рассмеялась и удивилась Марина.
– Я поеду на корабль! – крикнул юноша, вдруг неожиданно расхохотался и, смешно подпрыгивая, скрылся за воротами.
«Что это он мелет?! Уж не рехнулся ли он?!» – с тревогой подумала Марина. В это время снова раздался пушечный выстрел, налетел порыв ветра, и нахлынула новая страшная волна.
Девочка, прижимая к себе кота, побежала спрятаться на чердак.
Страшная, губительная картина разрушения длилась не более 6-7 часов. Затем ветер стал стихать, вода отхлынула. Но то, что представилось глазам, было поистине беспросветно. Ужасные дни переживала многострадальная Гавань!
IV
На другой день после наводнения Галерная Гавань представляла жалкую, печальную картину разрушения, несчастий – и горя. Легкий мороз сковал разлившуюся воду, которая в канавках застыла в виде прозрачных льдинок, громоздившихся друг на друге. Было очень холодно, резкий ветер пронизывал до костей даже тепло одетых людей. На улицах всюду было движение, копошился народ, чего-то искали, чинили, убирали.
Следы наводнения были везде, на каждом шагу; там сорванная дверь, тут кусок крыши, какие-то бочки, бревна, приплывшая на улицу будка, сдвинутые мостки. Кое-где валялись кресты и крышки гробов с ближайшего кладбища. Всюду шла какая-то печальная разборка.
Но могло ли это все равняться с тем, что делалось в холодных, сырых, насквозь промерзших подвалах и лачугах? Там все было испорчено, вымочено. Всюду были больные, голодные и холодные.
В доме мещанки Андреевой во всех углах копошились жильцы, разбирая и растряхивая свой мокрый скарб. Кто-то растоплял сырыми дровами печку и сердился. Одна из торговок натягивала по всей комнате веревки, чтобы сушить свои вещи. Воздух был сырой, удушливый, смрадный.
Марина сидела на полу с котом на руках и смотрела на мать бессмысленно и печально; в больших черных глазах ее стояли слезы. Девочка только что узнала, что ее приятеля Карлушку отвезли в сумасшедший дом. Бедняга помешался, убегая от страшной волны. Он кричал и бредил этой волной и кошкой. Марине казалось, будто и она виновата в его горькой судьбе, и ее сердечко сжималось болью.
Утром девочка обегала много обездоленных углов Гавани; везде были страдания и одни страдания. У сапожницы заболел муж и трое детей; потонула хромоногая Катя, а сестра ее умирала; слепая старушка и ее внуки дрожали от холода в своем углу, а старый Роман даже слова не мог выговорить от страха; вода в это наводнение плескалась даже по его постели.
Василиса, сидя над своим сундуком, горько плакала и причитала. Все вымокло, полиняло, испортилось. Стол и стул расклеились и лежали на боку. Подушки вымокли насквозь и издавали гнилой запах.
– Вот копила, копила… Все пропало! Теперь с моим муженьком не наживешь, не справишься, – плакала бедная женщина, растряхивая мокрые тряпки.
Марина сидела около матери совсем безучастно, в отупении.
– Брось кошку! Вот я ее поленом! Лучше бы матери помогала! У-у-у, несчастная! – крикнула Василиса на дочь.
Девочка отлично знала, что мать ничего дурного не сделает ее безумному Немцу, что она с горя вымещает на ней злобу, но на всякий случай отбежала в сторону.
В углу напротив метался в жару идиот – брат папиросницы, а молодая девушка ухаживала за ним.
– Мариша, сходи, купи мне на две копейки малины, – попросила девушка.
– Сейчас, Лизанька, сейчас, – девочка проворно оделась и убежала.
В комнату то и дело входили и выходили жильцы, сетовали, жаловались, плакали.
– Знаете ли, милые, сказывают, завтра с утра в Гавани всем будут дрова и деньги раздавать, – сказала, входя, старушка торговка.
Все переполошились. Послышались возгласы:
– Дал бы Бог! Неужто же погибать!
– Ой, что-то не верится!
– Говорят, правда!.. Спросите сами…
– Пойти разве узнать?!
Между тем Марина, убежавшая в аптеку, как в воду канула.
– Что это Маришка не возвращается?! – сетовала папиросница.
– Ах, скверная девчонка! Вот я ей задам! – грозилась мать.
– Она, верно, проела твои две копейки, да и боится вернуться, – заметила одна из торговок.
– Уж не случилось ли чего с ней? – тревожно проговорила мать, направляясь к двери.
Судили и рядили, а время шло, и девочка не возвращалась…
Между тем с Мариной в это время случилось такое происшествие. Выбежала она из ворот дома мещанки Андреевой с твердым намерением мигом слетать в аптеку. Вдруг она заметила вдали на Безымянной улице большую толпу. Ей, конечно, понадобилось узнать, что там такое, и она помчалась туда.
– Там бедным дрова и деньги раздают, – крикнул кто-то. У девочки замер дух, и она припустилась шибче; сердце ее так и колотилось.
По улице медленно двигалась пролетка, на ней сидели двое мужчин, одетых в шубы. Огромная толпа, по преимуществу ребятишек, обступила их и кричала на все голоса:
– Дайте нам! У нас ничего нет.
– К нам пойдемте, дяденька, у нас отец помирает.
– Мы бедные! У нас ребята замерзнут…
Марина протискивалась вперед, получила за это несколько здоровых ударов, но все-таки достигла дрожек.
– Я знаю бедных… Пойдемте, я покажу… Я знаю самых бедных, – неистово кричала она, протягивая руки.
– Убирайся ты, убирайся, – раздались сердитые окрики, и девочку вытолкали из толпы.
Приехавшие господа сошли с пролетки и в сопровождении толпы заходили в подвалы и лачуги, действительно оказывая помощь. Но лишь только они снова показывались на улице, как в их ушах раздавался звонкий отчаянный детский голос:
– Пойдемте! Я вам покажу самых бедных! Я знаю очень бедных, – и растрепанная, оборванная девочка хватала их за рукава и смотрела большими умоляющими черными глазами.
