К. В. Лукашевич
Старый камердинер

Тяжко-то как… Сердце у меня, что на части рвут… проговорил Осип и заплакал тихими старческими слезами.

Осипу не все поверили: так много было лжи между этими людьми. Кто-то спросил:

– Небось, встреться теперь с помещиком-то, с барином, помял бы ты ему бока?

– Нас Господь Бог рассудит, кротко ответил старик.

– Эх, на мой бы «карахтер», кажись и башку бы разнес, сказал другой арестант.

– Да, у деда, поди, сердце горит… Тих он… Этак-то хуже… Знаете пословицу: в тихом омуте… проговорил чей-то тонкий голос.

Осип замолчал, и в его душе поднялось горькое раскаяние, что он излил свою душу перед людьми, которые его не понимают.

Тяжела и мучительна была беспросветная жизнь старика. В то далекое время железных дорог не было, письма и вести арестантам пересылались редко и немногие могли это сделать. Осип, как ушел в острог, ничего не знал, не слышал ни о своей старухе, ни о Дуне, ни об Иванкове. Болело его сердце о близких. Он был уверен, что их жизнь не красна.

Осип Ильич уже ничего не ждал хорошего для себя в жизни. Об одном он мечтал дни и ночи, чтобы до него долетела какая-нибудь весточка о милых сердцу; об одном он просил Бога, чтобы скорее окончилась его нерадостная жизнь.

VII

Однажды арестанты были на работе. Осип был болен и лежал в лазарете. Вошел смотритель, Егор Димитриевич. Это был человек очень справедливый и простой, и арестанты его любили.

– Ну, скажу я тебе, Ильин, новость… К тебе гости пожаловали издалека, проговорил смотритель, обращаясь к Осипу.

Старик вздрогнул, сердце у него задрожало и испуганно забилось, дыхание, казалось, остановилось.

– Шутите, Егор Митрич… Какие гости?.. – прошептал старик и, схватившись за грудь, едва передохнул. – Нет, не шучу… Верно слово, Ильин…

– Ох, и думать-то боязно, что ты говоришь, Егор Митрич…

– Верное слово… Твоего поля ягода. Барина твоего Ивана Денисовича Иванова прислали сюда за хорошие дела.

Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.

Смотритель ушел.

– У них с «барином», должно быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.

– Молчите, братцы, – они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.

– Ну, быть грозе… Старик-то «карахтерный»… Не смотри, что он все молчит… Узнает его «барин», где раки зимуют… прошептал на ухо сосед соседу.

Осип молчал как убитый.

Через несколько дней «барин» и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.

Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.

Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним… Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:

– Вот как привелось свидеться… Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!..

Тот ничего не ответил. Тяжело было это молчание. Арестанты переглядывались, перемигивались, перекидывались словами.

– Поди, сердце-то у деда кипит… шепнул кто-то.

– Эх, на мой бы «карактер»… кажись… и чья-то мозолистая рука сделала угрожающей жест.

Кто-то нечаянно толкнул Ивана Денисовича. Тот быстро обернулся и резко своим пискливым голосом выбранился. Арестанты зашумели.

– Ты чего лаешься? Здесь не барин, поди… Такой же клейменый, как и мы.

– Место не заказано…

– Проучить эту «свистульку»…

– Я его своей ручищей прикрою, от него и следа не останется.

Между новоприбывшими и старыми арестантами разгорелась ссора, и если бы не вступился Осип Ильич, то наверно бы кончилось дракой.

– Что вы налетели на него как воронье?! И не грешно вам, ребятушки? Человек он свежий, ваших порядков не знает… уговаривал товарищей старик.

Арестанты подняли на смех старика.

– Размяк старый дед… Все-таки боязно… Сам хозяин приехал…

– Оставьте их… Не связывайтесь, Иван Денисыч! – шепнул Осип своему бывшему барину.

В тот же день Осип Ильич узнал про свою семью… Старуха умерла в год ссылки мужа, не перенесла горя.

– А Дунюшка? Где мой голубок сизый? – со страхом спросил старик у Ивана Денисовича. Тот смешался.

– Уж не знаю, как и сказать тебе, Ильич… Дуня по чужим людям живет. Слышал, что исхудала, тоскует. Она где-то в няньках в деревне.

Старика точно кто ударил. Он зарыдал…

– Дунюшка… дитятко… сиротинка!.. Сгубили мою девоньку… сквозь горькие слезы причитал Осип.

VIII

В остроге все ждали грозы и бури, а вышло по иному. Осип Ильич как за малым ребенком сталь ухаживать за своим бывшим «барином». Он ему и постель постелет, и платье зачинит, и последний грош отдаст, и заступится за него.

Арестанты укоряли часто старика.

– И чего ты носишься с «твоим барином», как курица с яйцом?.. Был бы человек, так не обидно, а то «свистулька» какая-то.

Старик упорно молчал: он боялся раздражать всех этих людей. Только иногда тихо возразит:

– Эх, ребятушки… Господь велел обиды прощать… Разве не видите: у него едва душа в теле держится… Жаль мне его: дитей я его на руках носил.

Иван Денисович действительно таял как свеча. Арестанты его не жалели. Это был злой, трусливый, ничтожный человек. В остроге он тоже было завел потихоньку игру в карты, плутовал и обманывал, иногда льстил и хитрил; на Осипа кричал и приказывал, забывая, где он и что с ним.

Все возмущались.

– Ныне столетний дед с ума выжил… Ишь какую волю дает «свистульке»… Надо бы поунять этого «барина», да руки жаль об него марать… не стоит.

Осип всегда вступался за него Даже здесь, в остроге, всех поражало нравственное ничтожество Ивана Денисовича или «свистульки», как прозвали его арестанты.

В то же время отношение к Осипу, или к «столетнему деду», тоже изменилось. В его заботах о «барине», в его заступничестве и даже порою ласках его – все почувствовали великую силу души, открытой для всепрощения и милосердия. Ивана Денисовича все ненавидели, и если бы не Осип, не сдобровать ему в остроге.

Как скрытые искорки в сердцах этих озлобленных людей явилось чувство умиления и даже любви к старику. Случилось как-то раз, Иван Денисович выдал своего товарища. Артель накинулась на него, и не вышел бы он живой, не вступись Осип.

– Деда жаль… Оставьте, ребята!.. Ну его… Дед убивается… раздавались голоса, и разбушевавшаяся толпа отпустила своего ничтожного товарища, даже и здесь способного на всякий низкий поступок.

– Ему не долго жить… Оставьте его… Человек слабый… Он сам себе не рад, говорил Осип, защищая своего «барина».

«Барин» действительно хирел и слабел, капризничал и злился. Надо было поражаться, что вынес за это время Осип, ухаживая, уговаривая, защищая Ивана Денисовича.

С каждым днем отношение к нему арестантов становилось неприязненнее и наверно бы все разразилось бедой. Но Иван Денисович ушел в лазарет. Осип стремился туда каждую свободную минуту и ухаживал за больным еще нежнее, еще трогательнее, чем за здоровым.

Однажды ночью Осипа разбудили и позвали как можно скорее в лазарет к его «барину». Иван Денисович был очень плох. Он метался, томился, стонал. Увидев старика, он хрипло прошептал:

– Прощай, Ильич!.. Умираю…

Осип бросился к постели и со слезами проговорил – Полноте, голубчик, Иван Денисыч! Еще поживете… Что вы? Зачем так?.

– Тяжело… Позовите священника… смотрителя… тихо сказал больной.

Осип засуетился: умолил, упросил больничного служителя сходить за священником, а сам, вернувшись, сел на край постели около больного… Тот был в забытье… Потом вдруг оглянулся и приподнялся, испуганно вскинув глаза.