Кирилл Вышинский
«Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева
До эпиграфа. Есть такой старый анекдот: «Раньше он жил напротив тюрьмы – теперь живет напротив своего дома…» Примерно шесть месяцев из пятнадцати, которые я провел в 2018 и 2019 годах в украинских тюрьмах, пришлись на заключение в главной – Киевском следственном изоляторt № 13, или в просторечии Лукьяновской тюрьме. Из окна моей камеры я мог видеть стену своего дома в Киеве. То есть почти полгода я просидел напротив своего дома, хотя, живя в нем до этого около пяти лет, меньше всего рассчитывал оказаться в Лукьяновке – был уверен, что журналистов на Украине по политическим статьям сажать не будут. В общем, все как в анекдоте – «раньше жил напротив тюрьмы…» Собственно, именно к нему и отсылает название книги, которую вы сейчас читаете.
© Вышинский К.В., 2020
© ООО «Яуза-каталог», 2020
Глава 1
Только распластавшись всем телом на земле и вдавливаясь в неё своим весом, всматриваясь в звёзды над головой, можно понять – что это было, из чего ты выскочил, как косточка из айвы.
Этот эпиграф для моей книги придумал мой друг Максим, который занимается телевидением и прекрасно мыслит образами.
Действительно, неплохо бы понять, из чего я выскочил. А выскочил я из своей теперь уже прошлой украинской жизни – меня выдавила из неё большая политика. Чужая неуёмная жажда власти.
Представьте себе, что у вас всё хорошо. Трёхкомнатная квартира в Киеве, машина, работа – причём любимая работа. Вы возглавляете редакцию информационного сайта, который быстро поднялся в рейтинге самых читаемых из шестого десятка в третий. За четыре года после 2014-го не было никаких претензий со стороны государственных органов Украины, хотя ваш сайт своим брендом «РИА Новости – Украина» даёт отсылку к крупнейшему информационному агентству России. Хорошие, дружеские отношения в коллективе.
Несмотря на то что, как говорит официальная пропаганда на Украине, идёт четвёртый год войны, претензий ни к вашему изданию, ни к вам нет. Есть, конечно, некоторые личные проблемы. Например, жена Ирина – коренная москвичка – хотя и жила на Украине в течение нескольких лет, так и не смогла привыкнуть к атмосфере истеричной русофобии. Она косметолог, и некоторые клиентки, услышав её характерный московский выговор, цедили сквозь зубы: «Ну конечно, москали у нас Крым отняли».
Все её попытки объяснить, что она лично ничего ни у кого не отнимала, заканчивались ничем. В итоге Ирина не выдержала и уехала.
Были и другие сложности. Например, друг детства, одноклассник, в 2014 году, после референдума о присоединении Крыма к России, перестал поздравлять с днём рождения, прислал СМС: «Встретимся после войны».
Да, компания, с которой в течение почти восьми лет ходил каждое воскресенье в баню, в 2014 году распалась на две части. Один из отколовшихся заявил прямо: «Мы не можем мыться с вами в одной бане. Вы – ватники, а мы – патриоты». Хотя в бане разговоров о политике было мало, в основном о футболе.
Были и более серьёзные проблемы. Так, 9 мая 2018 года один из моих друзей, глава киевского представительства Россотрудничества, шёл к памятнику героям Великой Отечественной возлагать цветы. По пути некие «радикальные патриоты» облили его зелёнкой. Зелёнка попала в глаза, обожгла сетчатку – возил друга к врачу, все обошлось. Да, нам мешали нормально работать – всех корреспондентов редакции лишили аккредитации в Раду и министерства, не пускали на пресс-конференции в госучреждения. Ничего, мы справлялись.
Но при этом хотелось верить, что этот угар национализма пройдёт и всё будет хорошо. Так было до тех пор, пока в один прекрасный – или, наоборот, не очень – день в половине девятого утра, когда я вышел из дома на парковку, два бойца подразделения силовой поддержки СБУ не провели мое показательное задержание. Маски в пол-лица, камуфляжные майки – май, Киев, жарко. Человек в штатском при них оказался следователем СБУ, предложил войти в квартиру для обыска. Я без адвоката входить отказался.
Некоторое время мы спорили, входить – не входить. Следователь понял, что меня не переспорить, скомандовал бойцам: «Пошли». Силовики закрутили мне руки, втолкнули в лифт и повезли на третий этаж, к моей двери. Так начались те 15 месяцев, что я провёл в тюрьмах Киева, Херсона и Одессы.
Только потом я узнал, что это был, наверное, самый громкий из всех политических арестов в 2018 году, а может быть, и за всё время правления на Украине Петра Порошенко.
В момент, когда в моей квартире проходил обыск, в центральном офисе СБУ уже шла пресс-конференция. Там звучали рассуждения о моей подрывной деятельности, о «разветвлённой сети». Тогда же многочасовые обыски прошли в редакции, в офисе представительства «РИА Новости» в Киеве, дома у двух моих коллег. На допрос по моему делу почти сразу вызвали около 20 человек. Мало того, прошли обыски в квартирах моих отца и матери в Днепропетровске – обоим хорошо за 70 лет. Позже выяснится, что всего было проведено 10 обысков в день моего ареста и отснято более 50 часов оперативного видео. Даже по юридическим адресам пытались провести обыски!
Только потом, уже в тюрьме, я соотнёс эти события с тем, что как раз 15 мая 2018 года открылся Крымский мост. Путин проезжал по нему в большегрузном КАМаЗе, а в моей квартире и домах моих коллег шли обыски и звучали первые заявления об обмене. Всё это напоминало какое-то шоу. Какой обмен? Ведь в отношении меня даже не было выдвинуто никакого конкретного обвинения, чтобы как-то легализовать все подозрения в подрывной деятельности, да и сам арест де-юре и де-факто еще не произошел… а меня уже предлагают на кого-то обменять! Впрочем, на кого, выяснилось очень быстро. Накануне, 14 мая, украинец Олег Сенцов, сидевший в российской тюрьме по обвинению в подготовке террористического акта, начал многодневную голодовку. Сообщения о голодовке, объявленной Сенцовым в колонии, расходились и обсуждались как раз тогда, когда я препирался со следователем СБУ, не соглашаясь входить в квартиру без адвоката.
Ожидал ли я подобного развития событий? Обыски, арест, больше года в тюрьме. Если честно – нет, несмотря на то, что я прекрасно понимал: атмосфера вокруг накалена до предела. Это ощущалось в отношении к журналистам, которые не вписывались в созданную Порошенко машину пропаганды ненависти. Её главный девиз: «У нас же не гражданская, а война с Россией, и мы должны бороться со всем русским». Языком, журналистами, миром…
Я, наверное, не очень тогда прислушивался к своим предчувствиям. Хотя сигналов об обострении ситуации было более чем достаточно. В апреле 2015 года убили моего коллегу и товарища Олеся Бузину. Мы обсуждали с ним новый проект в 2014 году, и я даже хотел видеть его редактором нашего сайта «РИА Новости – Украина». Но не случилось. Олеся убили за его позицию – в том числе и за то, что он называл происходящее в Донбассе «гражданской войной», а не «российской оккупацией» и не «войной с Россией».
Уехал в эмиграцию еще один мой коллега, главный редактор сайта Strana.ua Игорь Гужва. В своё время, после Майдана 2014 года, мы с ним обсуждали, что же будет с прессой на Украине. Он был уверен: ничего хорошего не будет. Все, кто работает в ином дискурсе, чем эта машина ненависти, получат клеймо «сепаров», «ватников», «колорадов», их начнут преследовать. Если Запад осуждал попытки прежнего президента страны Януковича как-то «наехать» или одернуть оппозиционную прессу, то теперь тот же демократический, свободолюбивый Запад будет совершенно спокойно смотреть, как Порошенко уничтожает всё, что хотя бы отдалённо напоминает инакомыслие. Как видим, этот печальный и даже трагический прогноз полностью подтвердился. Отношение Запада к Порошенко было сродни тому, как много лет назад кто-то из руководителей ЦРУ сказал по поводу одного латиноамериканского диктатора: «Даже если он сукин сын, то он наш сукин сын».
Летом 2017-го в Житомире арестовали Васю Муравицкого, который писал для сайта «Украина. ру». Арестовали показательно – в роддоме, где он проведывал жену через пару дней после рождения ребенка. И все же я не очень верил, что такое может произойти со мной. Наверное, оказался наивным человеком – наивность заключалась в твёрдой уверенности, что моя профессия меня защитит. Ведь я работаю профессионально, меня не в чем упрекнуть – факты жестко проверяем, отделяем их от мнений и комментариев. За те четыре года, что работал наш сайт, его ежедневная посещаемость выросла в среднем в четыре раза – в условиях жёсткой конкуренции, под давлением мы всё равно завоёвывали читателя. Претензий со стороны контролирующих органов нет…
Но оказалось, что вовсе не обязательно работать профессионально и очень просто найти мотивы, по которым меня закроют в камере. При этом даже не задумываясь, как это убедительно обосновать в юридическом плане.
И снова 15 мая 2018 года. Обыск в моей квартире шёл около 10 часов. За это время адвокат показал мне несколько комментариев украинских депутатов и чиновников – меня сразу же предлагали обменять на Сенцова. В квартире нашли российские награды, СБУшники очень этому обрадовались, и почти сразу же фото оказались в интернете. Хотя и мне, и тем более следователю и другим участникам обыска по закону было категорически запрещено разглашать какие-либо предварительные его результаты – я за это расписался в протоколе.
После обыска и протокола на меня надели наручники и повезли в одно из зданий Центрального управления СБУ на улице Владимирской. Там я прождал часа полтора-два, пока следователь и прокурор оформляли документы о том, в чём я подозреваюсь. Из «подозрения» (так на Украине называется обвинительный документ) я узнал, что меня обвиняют в публикации статей на подконтрольном мне сайте. Не в написании или подготовке статей, а именно в их публикации. И это тянуло на государственную измену! Стало окончательно ясно, что ближайшую ночь я проведу в изоляторе временного содержания (ИВС) – осталось только гадать, в каком из двух киевских, полиции или СБУ. Адвокат, мой старый приятель, съездил ко мне домой, привёз всё самое необходимое – эти вещи уместились в небольшой косметичке. Я сам попросил его об этом, поскольку был уверен, что проведу в камере ночь, ну, может быть, две, а там всё прояснится. Вот он и взял только то, что стояло на полке в ванной – бритву, зубную щётку, пасту….
И тут следователь нас ошарашил: «Собирайтесь, мы едем в Херсон». Я ничего не понял – почему из Киева вдруг в Херсон?
– Вы невнимательно читали подозрение, – сказал следователь. – Там сказано, что вас задерживают по делу, которое находится в производстве Управления СБУ по Крыму и Севастополю. В связи с этим и производится передислокация в Херсон.
Вот так – мое дело о виртуальном преступлении, совершённом в виртуальной среде, интернете, ведёт виртуальное Управление СБУ по Крыму и Севастополю. Ведь никакого украинского СБУ в Севастополе нет и быть не может! А вот в Херсоне оно есть. Нет преступления – оно только на бумаге, в виртуальном пространстве. И в этой странной виртуальной реальности – реальный я, в наручниках, в машине, которая всю ночь везёт меня в Херсон.
Вот в этот момент я и почувствовал себя косточкой, которую выдавили из айвы, когда стали готовить варенье. Помните, я в самом начале привел эпиграф, придуманный моим другом Максимом? Айва – это Украина с её странными пересекающимися параллельными реальностями. И из этой общей реальности меня выбросили, выщелкнули. И началась совсем другая жизнь, в которой мне ещё предстояло сориентироваться.
…Меня везли в Херсон – я ехал в оперативной машине, а не в автозаке, руки были скованы наручниками, и рядом со мной сидел простой оперативник. Рядом с водителем – тот самый следователь, что проводил у меня обыск и который потом будет руководить всей следственной группой, майор Просняк. Ехали всю ночь, с короткими остановками. Причём оперативник рядом со мной был далёк от вида классического охранника – не очень спортивный, в штатском. Но сразу заявил:
– Со мной не забалуешь, я сначала стреляю, потом разговариваю.
Так он попытался навести на меня страху. В машине я начал понимать – из Херсона в Киев была делегирована огромная группа людей для обысков у меня и моих коллег. Водитель, что меня вёз, второй или третий день спал по три-четыре часа. И я старался разговаривать больше, чтобы этот человек не заснул по дороге – глупо бы получилось….
Мне спать не хотелось совсем – после обыска адреналина в крови хватало на четверых.
Всю дорогу говорил: со следователем – о том, какое специальное учебное заведение он закончил. С охранником – о роли веры в жизни человека. Даже когда приехали в Херсон, в управление, наш диспут продолжался. Охранник оказался ницшеанцем, для которого бог – ум и религии нет. Любой верующий для него – просто слабый человек, который все свои ошибки пытается оправдать верой в бога, не желая сам отвечать за свои поступки. Это доморощенное ницшеанство показалось мне смешным, глупым и недалёким, происходившим только от непонимания того, что значит жизнь человека.
Наверное, очень необычно выглядело продолжение этого ночного разговора с охранником в 9 утра в кабинете, где уже собирались следователи. Похоже, они смотрели на это с недоумением – человека везут арестовывать, а он со своим охранником рассуждает о вопросах веры и безверия. И это в то время, как ему грозит от 12 до 15 лет тюрьмы. Впрочем, тогда я ещё этого не знал, не имел полного представления о том, что меня ждёт впереди…
Теперь о первой реакции на мой арест в России и на Украине. На Украине меня сразу объявили пропагандистом пророссийских идей, почти что «наёмником оккупантов». Конечно, я видел не все украинские новости (первые два дня после ареста – практически без новостей), но из того, что я видел – меня практически никогда не называли журналистом, только «русским пропагандистом». Иногда называли еще главным редактором, чтобы обозначить должность, но журналистом – никогда. Украинские сообщения о моем аресте напоминали пародию на картину Репина из школьного учебника «Арест пропагандиста». Никого не волновало, о чем писал наш сайт, соблюдали мы стандарты журналистики или нет – просто поставили клеймо.
Другой была реакция в России на мой арест. Глава МИД Сергей Лавров сразу же заявил, что «Вышинского на Украине арестовали только за то, что он выполнял свои профессиональные обязанности».
Затем появилось сообщение: «В Кремле считают, что арестованный глава «РИА Новости – Украина» Кирилл Вышинский должен быть незамедлительно освобождён, поскольку его арест является нарушением всех международных норм». Об этом заявил пресс-секретарь президента России Дмитрий Песков в ответ на вопрос украинского журналиста, почему Москва не хочет обменять Вышинского на украинского журналиста Романа Сущенко, приговорённого в России к 12 годам колонии за шпионаж: «Потому что мы считаем, что Вышинский должен быть незамедлительно освобожден. Это не тема для каких-то обменов, это непосредственное нарушение вообще всех международных правил». Он добавил, что арест Вышинского является нарушением принципа свободы прессы, так как «фактически его арестовали за журналистскую деятельность».
Так я стал знаменитостью – моё имя попало в ленты новостей. Вокруг меня закручивалась колоссальная и многоходовая интрига, смысла которой сразу после ареста я еще никак не мог понимать. А сам я в это время сидел в украинской тюрьме в Херсоне.
Есть старое правило – если вы хотите, чтобы главная мысль сказанного осталась в памяти, обязательно закончите ею свой текст или выступление. Что-то в духе: «Карфаген должен быть разрушен!» – так один из римских сенаторов заканчивал все свои тексты. Для него это было важным… Я против любых разрушений. Для меня важно в этой книге рассказать, как журналиста, да что там журналиста – обычного человека выдавила из привычной жизни неуемная жажда власти украинских политиков…
Глава 2
На первом заседании Херсонского горсуда, куда я попал на второй день после задержания, меня не отпускало ощущение: сейчас всё закончится. Самое большее – минут 15 поговорим и разойдёмся. Настроение было романтическое, даже приподнятое. Меня в наручниках вводят в зал суда, вокруг множество моих коллег-журналистов. Щёлкают затворы фотоаппаратов, сверкают вспышки, на меня смотрят объективы кинокамер. Вижу знакомые лица – люди, с которыми я часто работал, кто-то даже делал репортажи по моим заказам.
И вот теперь они видят меня в наручниках, под конвоем, в окружении адвокатов. Прокурор бормочет что-то невнятное. Я заготовил речь – был уверен, что сейчас убедительно выступлю, опровергну весь этот бред, что написали следователи в обвинительном заключении, и судья, конечно же, меня отпустит.
Пришёл мой черёд выступать, и весь романтический настрой растаял, как туман. Я увидел абсолютно безразличные, холодные глаза судьи. Хотя слушал он внимательно, не перебивая. Я всё равно постарался как можно убедительнее высказать свою позицию – глупо лишать свободы за то, что мы публиковали на сайте статьи людей с различными точками зрения. Это немыслимо в любом правовом государстве! Судья вежливо поинтересовался, закончил ли я, не желаю ли что-нибудь добавить к сказанному. И перечеркнул все мои надежды своим решением – лишение свободы на 60 дней.
И вот я в херсонской тюрьме. До сих пор мои представления о жизни «за забором» были в основном книжными или киношными. Лишь однажды, в конце 1990-х, мне довелось побывать в днепропетровской тюрьме, такой же старой, как в Херсоне, тоже построенной в екатерининские времена. Я снимал там сюжет, как «сидельцы» голосуют на выборах – четыре часа работы, и я снова был за воротами тюрьмы.
Теперь я попал в тюрьму надолго. Но в Херсоне мне быстро стало понятно, что ко мне относятся, как к нетипичному заключённому – «на въезде» со мной лично поговорил начальник оперчасти. Сказал, что меня «не стоит смешивать с общей массой», и я буду помещён в камеру для бывших сотрудников силовых структур, буду сидеть с «бээсниками» Так я попал в не совсем обычную камеру. В ней в тот момент было всего пять человек (в других по десятку и больше), и условия, как мне сказали, были лучше.
Честно говоря, я был так растерян, что забыл поздороваться, входя в камеру. Сделал несколько шагов, меня окликнули: «Нужно вымыть обувь». В камере было такое правило – заходя, мыть обувь в закутке у туалета, потом переобуваться и проходить. «Подожди, сейчас придёт старший, он с тобой поговорит», – я сел, чувствуя, что меня внимательно изучают. Уже потом старший сказал, что в камере меня ждали второй день, поскольку в каком-то смысле она была «блатной»: бытовые условия были лучше, контингент приличнее, народу немного, и именно сюда приводили представителей всяких гуманитарных организаций – ООН, Красного Креста и так далее. Так можно было безбоязненно содержать тех, кто под «особым вниманием общественности».
До меня здесь содержались два российских пограничника – сбились и по неопытности за шли на украинскую территорию. Их должны были привлечь к административной ответственности за нарушение границы, но вместо этого предъявили обвинение в агрессии против Украины: они зашли из Крыма и задержались в тюрьме на 11 месяцев. Пограничников обменяли в феврале 2018 года, буквально за три месяца до моего ареста. Побывали в этой камере и другие иностранцы, дожидавшиеся экстрадиции.
Здесь были бойлер и душ, не было перенаселения, как в других камерах на том же этаже. 14 посадочных мест, которые никогда не были заняты «под завязку».
При том что камера была вроде как блатной, именно «блатных» в ней не было. Обычный человек, попавший по какой-то причине в тюрьму, стремится оградить себя от блатной среды – среда эта для него чужая. Блатные не столько сидят в тюрьмах, сколько живут в них, сверяя жизнь не с законами и тюремными правилами, а с «понятиями». Хотя и «понятия» сегодня не догма, но сейчас о другом. В «бээсной» камере мне сразу сказали – здесь живут не по понятиям, а по правилам. Правила эти сформулировал один из соседей по камере, сказал просто: «Если в студенческие годы жил в общежитии, ты и в тюрьме выживешь».
Принципы любого общежития универсальны: если ты уважительно относишься к чужому пространству, не бросаешь грязную тарелку, убираешь за собой, кладёшь на место то, что взял, ведешь себя достойно и порядочно, то будет легче, поскольку и окружающие тебя люди будут относиться к тебе нормально.
Понятно, что все были очень разные, по политической статье в камере я был один. Все остальные по уголовным: обвинения в убийстве, грабеже, разбое, драках. Я почувствовал, что попал в тюрьму с тянущимся за мной большим шлейфом публичности – меня показывали по телевизору. Украинские СМИ рассказывали, что арестован русский пропагандист. Соответственно, я ожидал и со стороны сокамерников отношения как к сепаратисту, «врагу народа» и так далее.
Но ничего подобного – в камере в первую очередь важно, какой ты человек. Как можешь ладить с людьми 24 часа в сутки, ведь тюрьма никогда не спит. Надо быть комфортным в общении для тех, с кем свела судьба. Сравнить это можно с пребыванием на подводной лодке или восхождением на горную вершину. Последнее мне было легче представить, поскольку мой отец – мастер спорта по альпинизму, и последние 10 лет каждое лето мы с ним совершали походы в горы, поднимались на Эльбрус (я на нём был три раза), на Казбек.
Я сравнивал своё нахождение в тюрьме с подъёмом на горную вершину, когда проходишь разные стадии: движение вверх, пребывание на вершине и спуск. В альпинизме есть известное правило: 70 % травм, смертей и прочих неприятных происшествий происходит не на подъёме, а на спуске. Когда поднялся на вершину, кажется, всего достиг, можно расслабиться. Но как раз в этот момент тебя и подстерегает больше всего опасностей.
Вот и в тюрьме я понимал, что не могу определить заранее, когда завершится «подъём» и начнётся «спуск», особенно с учётом того, что вопросы права в моём деле особой роли не имели и справедливого юридического решения ждать не приходилось. Меня арестовали не для того, чтобы судить, а для чего-то другого. Это я отчётливо понял в первые три недели в тюрьме.
Вот я и стал, лёжа по вечерам в койке, представлять, как я двигаюсь по склону Эльбруса, самой знакомой для меня горы. Наверное, со стороны это выглядит наивно или даже глупо, но если в тюрьме не сконцентрироваться на себе, то ни на что другое опереться будет нельзя. Если не абстрагироваться от ситуации, всё время думать: «Я в тюрьме, какой и когда меня ожидает приговор?» – можно просто сойти с ума.
Я стал искать внутреннюю опору, формулировать для себя, для чего нахожусь здесь, что делаю, что мне надо делать, чтобы не впасть в депрессию. Для себя сформулировал это так: я должен выйти из тюрьмы хоть в чем-то лучше, чем был.
В камере три основных занятия: спать, есть и смотреть телевизор. Час в день ты можешь выйти на прогулку – и все. Остальное время надо занимать самому. Выбор невелик, но он есть.
Я решил, что не буду смотреть телевизор. Хотя это было почти невозможно – в Херсоне он работал практически 24 часа в сутки. До того как попасть в тюрьму, я практически не смотрел телевизор, был весь в интернете по специфике своей работы. Исключение делал только для футбола и информации, политических ток-шоу. Из профессионального интереса просматривал украинские информационные каналы, но никогда не смотрел то, что предпочитают обычные украинцы – различные семейные программы, музыкальные передачи. В тюрьме для меня стало настоящей пыткой то, что я увидел по украинскому телевидению. Тем более что телевизор превращался в предмет соперничества среди сокамерников. Их интересы были мне не всегда понятны – как можно восхищаться реалити-шоу «Меняю жену», «Женитьба вслепую», «Хата на тата» и тому подобными. Герои этих шоу занимаются какими-то совершенно идиотскими вещами: меняются женами, ролями в семье, меняют порядок вещей в браке – знакомятся не до ЗАГСа, а после. И ещё обязательный просмотр программы криминальных новостей «Чрезвычайные происшествия» – бесконечные рассказы о том, кто кого убил или ограбил. Мне казалось, что это нонсенс – интересоваться криминалом, сидя в тюрьме. Но деваться было некуда.
Кстати, и свет в камере на ночь не выключался, только вместо центрального включалось дежурное освещение. Несколько раз было и такое, что контролёр, дежуривший в коридоре («продоле» по-тюремному), так называемый «продольный», просто забывал выключить верхний свет – спать приходилось при свете.
Кстати, насчёт тюремного жаргона. Коридор – «продол», камера – «хата», койка – «шконка» и так далее. Я старался не засорять свой язык ни жаргонизмами, ни ненормативной лексикой. Когда находишься в мужском коллективе, среди людей с разным жизненным опытом за спиной, разными имущественными и интеллектуальными цензами, мат становится языком повседневного общения. Я же помнил слова одного из своих преподавателей на филологическом факультете Днепропетровского университета: «Ни один филолог не может отрицать очарования русского мата. Но такими ценностями не разбрасываются, поэтому употреблять его следует уместно и бережно». Это тоже входило в мою программу «Как выйти из тюрьмы лучшим, чем вошел».
В тюрьме больше всего раздражают две вещи. Первая: отсутствие любой привычной бытовой мелочи превращается в проблему. В тюрьме меняется весь быт, вся привычная жизненная структура ломается – даже чайная ложка становится проблемой. Вернее, ее отсутствие – тебе дают еду, возможно, дадут и обычную ложку, но чайной ложки точно не дадут. Да и с обычной тоже в первое время проблема. Да, в тюрьме точно не положена вилка – это запрещенный предмет, поскольку им можно нанести увечье сокамернику. И быт становится проблемой, пока ты не найдешь себе чайную ложку, кружку, чашку, не разберешься со своим постельным бельем. По крайней мере, в тех тюрьмах, в которых я был, постельное белье не выдавали, а если и выдавали, то это была благородная воля моих соседей: «Понимаем, у тебя ничего нет, ты только заехал – на, пока тебе с воли не передадут. Вот одеяло, вот белье, возьми тапочки». Так же дали на первое время ложку, миску, кружку, а дальше уже сам начинаешь обрастать каким-то бытом. Вещи передают с воли родные, что-то через адвокатов.
Новый человек в камере обычно спит на верхнем ярусе двухъярусных нар – это называют «пальмой». Не самое лучшее место – свет постоянно бьёт в глаза. В лучшем случае можно закрыть глаза полотенцем. В первые тюремные ночи дежурный свет в сочетании с постоянно работающим телевизором – в нашей камере по ночам почти никогда не выключался музыкальный канал – плюс навязчивые мысли о том, что сказать адвокату, что передать на волю, что вообще будет завтра – все это создаёт жуткий дискомфорт. И это я еще мягко формулирую – некоторые называли это просто пыткой, психологическим давлением.
На первом ярусе проще – там из простыней делаются «шторы», как раньше делали в поездах. Это и называется «купе» – твоё личное пространство. Там не видно, чем ты занимаешься, можешь спать, читать или молиться. В тюрьме это дорогого стоит.
Второй раздражающий фактор для новичков – невозможность остаться одному. Если, конечно, не сидишь в одиночке – но там за тобой регулярно наблюдают через камеру или в глазок в двери. Поначалу мне это больше всего мешало, постоянное ощущение на себе чьих-то взглядов. Невозможно расслабиться, забыться.
В тюрьме все привилегии – бытовые: отсутствие соседа сверху, прикроватная тумбочка. Эти привилегии приходят со временем. Вопросы, где кому лежать и кому чем пользоваться, у нас решал старший по камере. У блатных – «смотрящий».
Выполняя свою «программу движения вверх», я решил больше читать, заменяя этим телевизор. В херсонском следственном изоляторе не было библиотеки, ее закрыли и раздали книги по камерам. И у меня в камере были четыре полки с книжками. Книжки, конечно, были подобраны, на первый взгляд, странным образом: юридическая литература (кодексы, их толкования, то, что помогает писать ходатайства, апелляции и прочее), книги на религиозную и эзотерическую тему, классика. С кодексами понятно – каждый в тюрьме поневоле становится юристом. Про религию и эзотерику я нашел для себя такое объяснение – любой человек, попадающий в тюрьму, где-то глубоко внутри ощущает это как поворот судьбы, как мистическое событие за гранью рациональности. Если ты не виноват, то непонятно, почему в тюрьме, а если виноват, все равно странно – есть же и другие виноватые, которые не попали в тюрьму, а ты уже здесь. Поэтому и хочется прочитать больше про другие силы, судьбу… А на кого еще надеяться – на прокурора или судью?! Ну и, конечно, в тюрьме много мыслей о Боге.