Кирилл Соловьев
Союз 17 октября. Политический класс России. Взлет и падение

В России конца XIX века о практической реализации подобной программы речи быть не могло. Перед молодыми представителями российского либерализма стоял вызов иного рода. Они должны были предложить повестку, приемлемую для их сверстников, так или иначе увлеченных идеями социализма. Причем нередко грань, отделявшая либералов от социалистов, была еле заметной. В сущности, речь идет о разных сторонах одного общественного движения, в котором пока не произошла идеологическая дифференциация. Перед каждым его представителем стоял вопрос о приоритетах. Отдавая предпочтение политическим вопросам, он не отказывал в актуальности социальным или экономическим проблемам. Его идеологические предпочтения в огромной степени сводились к выбору иерархии ценностей.

Делая выбор в пользу прав человека, либерал должен был решить непростую задачу: есть ли у общества право на борьбу с властью. Можно ли, отстаивая закон, бороться с существовавшими законами? В юриспруденции того времени господствовало позитивистское понимание права, согласно которому законы – это воля действующей власти. Такая точка зрения исключала возможность оппозиции в самодержавной России. Либеральная мысль конца XIX века предложила иной ответ на вопрос о природе права. Именно тогда начала складываться школа так называемого возрожденного естественного права. Ее сторонники (например, В. М. Гессен, П. И. Новгородцев, Е. Н. Трубецкой) полагали, что законы должны соответствовать бытующим в стране представлениям о справедливости. По словам Е. Н. Трубецкого,

естественное право вообще не заключает в себе никаких раз навсегда данных, неизменных юридических норм: оно не есть кодекс вечных заповедей, а совокупность нравственных и вместе с тем правовых требований, различных для каждой нации и эпохи.

Законы должны соотноситься с общественными идеалами, которые, в свою очередь, не стоят на месте, а постоянно меняются. Если этого не происходит, власть застывает в своем развитии, отказывается реагировать на вызовы времени, возникает трагический разрыв между действующим законодательством и общественными представлениями о том, каким должно быть право. Такая пропасть с каждым годом углубляется. Перекинуть мост между расходящимися берегами становится невозможным. В итоге действующая власть стремительно утрачивает обаяние, перестает быть справедливой в глазах большинства. Правительство оказывается тираническим, насилие – основным инструментом управления. Однако каков бы ни был арсенал репрессивных средств, он становится недостаточным в условиях тотального одиночества власти. Осознание ее нелегитимности влечет за собой крушение режима, а потом и перестройку всей правовой системы. По словам Ф. Ф. Кокошкина,

неудовлетворенное общественное правосознание ищет себе иного выхода помимо существующей законодательной власти и создает новое право через посредство иных органов или существовавших ранее, но не обладавших законодательной властью, или совершенно новых, созданных общественным движением. Эти органы провозглашают новые юридические нормы, которые санкционируются в той или иной форме общественным мнением и этим путем превращаются из выражения правосознания отдельных лиц в положительное право.

В этих обстоятельствах следовало точно диагностировать: что воспринимается большинством населения справедливым, соответствующим представлениям о праве. Естественно, никаких объективных критериев для этого не было. Приходилось довериться собственной интуиции. Молодое поколение российского либерализма полагало неслучайной общеевропейскую популярность социалистических учений. Казалось, это была не просто интеллектуальная мода, а общественный идеал, который вынуждены учитывать сторонники самых разных взглядов. Общественный идеал – это не то, что подлежит реализации, а то, что является коллективной мечтой всего поколения.

Каков же общественный идеал, по мнению сторонников нового либерализма? Они исходили из взаимообусловленности либеральных и демократических ценностей, что ставило вопрос о необходимости расширить перечень гарантированных гражданину свобод. Как раз в связи с этим был поставлен вопрос о праве человека на «достойное существование», о чем впервые отчетливо сказал в своих работах философ Вл. Соловьев, как и о социальной функции собственности, которая должна служить не только ее обладателю, но и всему обществу. Это, в свою очередь, предполагало активную роль государственной власти как регулятора правоотношений – политических, экономических, социальных. Она могла активно вмешиваться в хозяйственную деятельность граждан и даже в случае необходимости проводить политику национализации частной собственности. Наконец, государство, претендующее на выражение интересов большинства, должно было демократизироваться, гарантировав политические права всем своим гражданам.

1890‐е годы стали рубежными в истории российского либерализма. Тогда были сформулированы принципы и идеи, получившие дальнейшее развитие в последующие десятилетия. Было предложено новое понимание государства, собственности, права, революции, реформ и т. д. Все это станет основанием будущих политических объединений: «Союза освобождения», Конституционно-демократической партии, партий демократических реформ, прогрессистов и др. Так начинался политический двадцатый век – исподволь, не всегда заметно, неизменно отдавая должное веку девятнадцатому.

Политическое учение – это не столько доктрина, сколько эмоции и ассоциации, которые она вызывает у своих адептов. У идеологии есть своя среда обитания. Земский либерализм чичеринского извода прочно осел в дворянском поместье, в земском собрании, в московской усадьбе. Политический либерализм кадетского толка нашел себе пристанище на университетской кафедре, в редакции газеты или журнала.

В мае 1878 года Б. Н. Чичерин, вернувшийся из‐за границы в свой родной «Караул», писал старому приятелю А. В. Станкевичу:

Уже Тамбов произвел на меня какое-то успокоительное впечатление. Пошел гулять по берегу реки и вспомнил свое детство и прежние прогулки весной, вечернее зарево, возвращение городского стада, переплывающего через реку. Везде по берегу маленькие домики с сидящими у ворот обывателями и бегающими перед ними детьми. Все это представляло мне картину мирной и блаженной жизни в провинциальной глуши, и мне самому захотелось пожить такой жизнью. Но это была только праздная мечта. Дома меня тоже ждали впечатления мирной сельской жизни, но при совершенно иной обстановке, среди роскоши, от которой я в Москве стал было отвыкать. Все здесь показалось мне отменно хорошо: отличный дом, отличный сад, отличный вид, отличные сливки, отличное масло, отличные раки, отличные дупеля – и это все свое. Одного здесь нет, что есть в Москве. Это отличных друзей, и это одно, что привлекает меня в Москву и заставляет желать провести там будущую зиму.

МОСКВА

Как писал граф Д. А. Олсуфьев,

Москва – это провинциальная дворянская семья, отпустившая честолюбивого сынка служить в Петербурге. Сынок в блестящем мундире и орденах приезжает на побывку домой, ему и рады, им и гордятся, его и конфузятся, не хотят ударить лицом в грязь, его и побаиваются. Таковые отношения искони были между столицами.

Сравнения Москвы и Петербурга бесчисленны в русской литературе. Можно сопоставлять характер городской застройки, архитектурные стили, ритм жизни – и во многом находить отличия, подыскивая тому соответствующее историософское обоснование. Это одна из «вечных тем» для публицистов и писателей. В данном случае культурологический аспект не столь важен. Москва – это тоже власть, но особая власть. Ю. Ф. Самарин точно охарактеризовал чиновничество, которое, снимая мундир и облекаясь в халат, становилось общественностью. Петербург ходил в мундире, а Москва – в халате. Это были приблизительно одни и те же люди, но игравшие разные роли. Родственные, дружеские, профессиональные связи не мешали им драматически расходиться между собой, чтобы вновь потом сойтись. Московская тема звучала в столице, а петербургская – в Первопрестольной.

Общественная мысль, общественное движение получили развитие и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и во всей остальной России. И все же для Москвы «общественное» значило больше, чем для столицы. Оно не заслонялось чиновным, придворным, гвардейским. В столице над Москвой часто посмеивались. Обвиняли ее в лени и нерасторопности.

Там, где требуется работа одного человека, в Москве, несомненно, в большинстве случаев будет стоять два. Если работоспособность человека позволяет заменить им двух или трех лодырей, то заработок его от этого не увеличится.

Московские газеты и в начале XX века не справлялись со своевременным распространением номеров среди подписчиков. В Петербурге такой проблемы не было. Маляры и столяры при ремонте квартиры в Москве работали в четыре раза медленнее, чем в столице. Даже внешний вид извозчиков в двух городах заметно отличался – не в пользу москвичей, разумеется. Наконец,

в Москве масса населения непривередлива по отношению к комфорту, и, глядя на гуляющих даже по Тверскому бульвару, по степени чистоты лиц можно полагать, что еще небольшой процент москвичей испытывает уже потребность менять наволочки на подушке.

Тем не менее Москва – очень динамичный город, во многом превзошедший столицу. С 1897 по 1914 год ее население увеличилось в 1,7 раза. По скорости демографического роста Москва в полтора раза превосходила Петербург. В этом отношении она лидировала во всем мире, уступая лишь Нью-Йорку. С 1860‐х по 1890‐е годы количество строений во второй столице увеличилось более чем в четыре раза. В начале XX века торговый оборот Москвы составлял 854 млн руб., промышленный – 318 млн. На каждого жителя в среднем приходилось 303 руб. В среднем же по Европейской России этот показатель равнялся 84 руб. В Санкт-Петербурге он составлял 130 руб. С 1872 года начали прокладываться конки, а с 1880‐х годов – паровые трамваи. Они шли от Бутырской заставы до Петровской сельскохозяйственной академии; от Калужской заставы до Воробьевых гор. В 1899 году началось движение электрического трамвая. В 1883 году в городе появились электрические фонари. Правда, повсеместными они стали только после 1896 года. Москва – место приложения немалых общественных усилий. Третьяковская галерея, коллекции Щусева и Морозовых, Бахрушинский театральный музей, Московский Художественный театр – памятники благотворительности, говорящие сами за себя. А еще собрание икон С. П. Рябушинского, Частная опера С. И. Мамонтова, опера С. И. Зимина, Московское философское общество М. К. Морозовой, издательство Солдатенковых, Клинический городок на Девичьем поле и др. Показателен тот факт, что большинство гласных городской думы составляли представители деловой Москвы (63%). Четверть – принадлежавшие к свободным профессиям и интеллигенции.

Город был разный. Каждый район имел свой облик. Пречистенка, Поварская, Молчановка были местом жительства дворянских семей. Арбат – пристанищем для профессорской Москвы. Бронные и Палаши – это своего рода Латинский квартал, место проживания студентов. Китай-город – деловой центр, московский «сити». Оплот купечества располагался в Замоскворечье. В Марьиной Роще преобладали мещане. На Пресне – рабочие. В Рогожской и Преображенской частях проживали старообрядцы. Разумеется, такого рода районирование имело предельно условный характер. Различия постепенно сглаживались. И все же и в начале XX века Москва оставалась очень сложным организмом, в котором «старина» и «новизна» пересекались, уживались, сталкивались и встречались на каждом углу. На окраинах было много немощеных улиц. На Садовой можно было встретить партию каторжан. Они шли в сторону Нижегородского вокзала и бряцали кандалами. Там же гоняли гурты скота на бойню. Быстро меняющийся город пугал поклонников старины:

Москва пыльная, безводная, смрадная, Москва фабричная, безработная, хулиганская, босячная… Москва черных рубашек и черных ремней, фуражек, нависших на козырек, и всяких разбойных, пьяных и лженищенствующих людей! Вся эта современная уличная грязь, современная роскошь, размеры магазинов, возбуждающих сквозь крупные зеркальные стекла всякие голодные вожделения, толчея ресторанов, шум автомобилей, сливающийся со свистками трамвая, все эти московские зловония, дореформенные и пореформенные, весь этот муравейник людей, нуждающийся во власти, в руководстве и иногда в благоволении…

Так описывал современную ему Москву граф С. Д. Шереметев.

В этом суетливом, изменчивом течении жизни было что-то постоянное, стабильное. Москва чувствовала себя цитаделью общественности. Она ощущала дистанцию, отделявшую ее от правительственных сфер, а значит, от столицы. Дистанция измерялась не только в верстах, но в стиле поведения и даже мысли. По оценке публициста А. П. Мертваго, не стеснявшегося нещадно критиковать вторую столицу, москвичи были во многом смелее петербуржцев: они не боялись новых стилей в архитектуре, новых инициатив в торговле, новых идей в науке. «Москва вырабатывает русскую мысль», – подчеркивал К. С. Аксаков.

Впрочем, не одну мысль, а много разных и не похожих друг на друга. По воспоминаниям общественного деятеля, депутата Государственной Думы от октябристов Э. П. Беннигсена, московское общество конца XIX века делилось на три группы: стародворянское, купеческое и интеллигентно-чиновное. В первой было мало молодых людей. Те предпочитали устраиваться в столице. Однако старые дворянские усадьбы продолжали оставаться центрами общественной жизни.

В особняках на Поварской и Малой Никитской и в громадном лабиринте переулков, связывавших Поварскую, Малую Никитскую, Арбат и Пречистенку, ютился совсем особый мирок, в котором, несмотря на все глубокие социальные метаморфозы, развернувшиеся со времени падения крепостного права, свято сохранялись различные обычаи дворянской старины. Геральдические львы на воротах большого двора, в глубине которого располагался барский особняк с разными надворными службами, – как бы заранее предупреждали своим видом всякого приходящего, что, преступив порог этого дома, он сразу шагнет на несколько десятков лет назад в, казалось бы, отжитое прошлое. Там найдет он большие залы со старинными диванами и креслами, с громадными люстрами, с хорами, на которых помещается оркестр во время балов; большие библиотеки, наполненные нарядными изданиями XVIII века; многочисленную прислугу – пережиток старинной дворни; величавых старух, по-королевски восседающих в пышных креслах в окружении своры комнатных собачек; визитеров во фраках и мундирах, являющихся аккуратно по всем праздничным дням приложиться к пергаментной руке такой величавой старухи.

Обитатели усадеб собирались в дворянском собрании, где фрондировали Петербургу. Купечество было деятельным и влиятельным, но сравнительно малочисленным. Оно мало походило на деловых людей в описании А. Н. Островского. Это были «джентльмены», меценаты, политические фрондеры, библиофилы, декаденты. Особая роль принадлежала третьей группе, которая знаменовала собой неразрывную связь правительственных сфер и оппозиционной общественности.

Москва была центром притяжения всей земской России. Во вторую столицу стремились деятели местного самоуправления всех центральных (и не только) губерний. Сюда съезжались на заседание кружка «Беседа» земцы из Орла, Саратова, Самары, Пскова, Рязани, Тулы, Владимира, Ярославля, Твери, Тамбова, Курска. Здесь проводились земские съезды. Председатель московской губернской земской управы Д. Н. Шипов был ключевой фигурой всего земского движения конца XIX – начала XX века. Ведь земская Россия тоже была властью. У органов самоуправления был свой круг полномочий, свой бюджет. В их деятельность были вовлечены авторитетные представители общественности, видные публицисты, литераторы, университетские профессора, государственные мужи, гвардейские офицеры. Многие земцы имели прочные связи с правительством, были издателями журналов и газет, оказывавших непосредственное влияние на общественное мнение. Некоторые из них были ключевыми фигурами в своих уездах и губерниях. Например, таким был граф П. А. Гейден. По словам князя Б. А. Васильчикова, «его Опочецкий уезд ходил у него по струнке, и он был там в полном смысле слова „хозяином“, и все дела решались так, как хотел „Граф“». Такое можно было сказать о многих предводителях дворянства, которые смотрели на Москву, отдавая ей предпочтение перед Петербургом.

ЗЕМЦЫ

Весной 1881 года Б. Н. Чичерин делился с приятелем впечатлением о жизни в имении. Его поражало видимое отсутствие государственной власти в деревне. Он явственно ощущал, что правительства в России нет. Оно присутствовало в столицах, может быть, в губернских городах. Все остальное сцеплялось вместе исключительно силой привычки. «И если мы живем, то единственно милостью Божьей». Это в том числе придавало огромное значение органам местного самоуправления, благодаря которым Россия и представляла собой единое целое. Спустя двадцать лет, в частной беседе с графом П. С. Шереметевым, Чичерин объяснял молодому коллеге:

Если вообще нужно самоуправление, то нам, в России оно нужно вдвое. Какой остается другой путь – выражать свои мысли? В других государствах есть другие виды выражения их, а у нас именно самоуправление.

Кто же представлял органы самоуправления, и прежде всего земство? Ответ на этот вопрос вполне очевиден: поместное дворянство. Помещики составляли около 90% земских собраний. Чаще всего речь о богатых землевладельцах, крупных помещиках (среди земских гласных таковых было 60%). Это наблюдение вполне обоснованное, но недостаточное. В работе земства участвовали не просто помещики, а наиболее активные из них, готовые пожертвовать временем, потратить силы ради разрешения губернских или уездных проблем. При этом они должны были обладать определенной выучкой, знаниями, представлять себе механику бюрократического аппарата. Хотя бы этой причине не удивительно, что среди земских гласных было немало лиц с чиновничьим прошлым или даже настоящим (около 80%). 20% принадлежали к «высшим этажам» российской бюрократии или армии: это были тайные советники, действительные статские советники, генералы и полковники. Представителей гражданской службы было больше, чем военных.

Традиционное размежевание земства и правительства вполне объяснимо. Сами деятели местного самоуправления разводили «своих» и «чужих», земцев и высокопоставленных бюрократов. По словам графа Д. А. Олсуфьева, «в Москве Долгоруковы, Самарины, Трубецкие, Голицыны, Уваровы, Бобринские, Львовы просто, Львовы князья – все учились в университете, а среднюю школу проходили в казенных или частных гимназиях. Конечно, среди этой молодежи были и более правые, и более левые, но это – оттенки. Общее же им всем отношение к бюрократической карьере было тогда определенно отрицательное. Их привлекала общественность: они дали кадры так называемых общественных деятелей». Однако все же это противостояние существовало скорее как идея. На практике дело обстояло сложнее. Многие сановники империи активно участвовали в работе органов самоуправления и не видели в этом ничего предосудительного. В земских собраниях заседали министр внутренних дел И. Л. Горемыкин, министр государственных имуществ и земледелия А. С. Ермолов, министр путей сообщения князь М. Л. Хилков, член Государственного совета князь Л. Д. Вяземский, попечитель Московского учебного округа граф П. А. Капнист, попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Ф. М. Дмитриев, директор Государственного банка Е. И. Ламанский, будущий председатель Государственного совета Д. М. Сольский, сенаторы Н. С. Таганцев, М. Н. Любощинский, М. В. Красовский и многие другие. Правда, не у всех высокопоставленных бюрократов это выходило. Им предстояло еще заслужить доверие местного общества. Так, граф Д. А. Толстой в 1880 году, будучи еще министром народного просвещения, баллотировался на должность гласного Московского земского собрания, однако москвичи ему в этой чести отказали. Чиновники шли в земство. Имела место и обратная тенденция: земцы шли в чиновники. Именно из земской среды довольно часто назначались губернаторы и вице-губернаторы. Это регулярно происходило и до 1905 года, и после.

Одновременно с тем земцы – это ведущие журналисты многих периодических изданий. В газете «Русские ведомости» и журналах «Русская мысль», «Вестник Европы» тон задавали представители либерального крыла земства. В газете «Санкт-Петербургские ведомости» сотрудничали такие видные земцы, как князь П. Д. Долгоруков, А. В. Еропкин, князь Д. Д. Оболенский, А. Д. Поленов, А. А. Стахович, князь М. Н. Шаховской и др. В «Новом времени» это были С. С. Бехтеев, К. Ф. Головин, А. И. Новиков, Д. Ф. Самарин, С. Ф. Шарапов и др. Приблизительно то же самое можно сказать о самых разных изданиях, принадлежавших к различным направлениям мысли. Все это весьма красноречиво свидетельствовало об участии земцев в формировании общественного мнения, повестки общенациональной дискуссии.

Уровень образования земцев был довольно высоким. 88% имели среднее или высшее образование. При этом в каждой губернии были свои особенности. Так, в Тверской губернии у большинства земцев было высшее образование.

Работа в земстве относительно неплохо оплачивалась. Председатель губернской земской управы в среднем получал жалованье в размере 3,5 тыс. руб. Председатель уездной управы – 1,2 тыс. Член управы – около тысячи руб.⁴

Земцы – это активные, богатые, влиятельные люди, зачастую имевшие связи в столице, иногда сами трудившиеся на ниве государственной службы. При этом с 1880‐х годов они чувствовали нараставшее административное давление. В 1890 году было утверждено новое Земское положение, воспринятое крайне болезненно всеми, кто был так или иначе связан с органами местного самоуправления. В 1892 году начала работать правительственная комиссия, обсуждавшая перспективы участия земства в деле народного просвещения. В 1893 году был принят закон о новых правилах оценки недвижимости при взимании земских сборов. В том же году был введен новый больничный устав, регламентировавший деятельность земской медицины. В 1894 году было установлено правило, согласно которому члены училищных советов должны утверждаться администрацией. В 1900 году «Временными правилами об установлении предельности земского обложения» были ограничены финансовые возможности земства. Правительство наступало мелкими шажками, которые мало что меняли, но вызывали сильное и, что важнее, нараставшее раздражение в земской среде.

Та, в свою очередь, «сосредотачивалась» и искала возможности для самоорганизации. Было похоже, что у правительства зрел план упразднить земство вовсе. Губернское земство скоро исчезнет, лучшие независимые люди уйдут из земства, о чем 19 марта 1900 года скажет В. И. Вернадскому тамбовский губернский предводитель дворянства К. Н. Чолокаев. 18 июля того же года председатель Московской земской управы Д. Н. Шипов сообщил старому другу М. В. Челнокову, что самостоятельность земских учреждений находится под угрозой и что их представители должны открыто выступить в защиту своих прав и полномочий. Приблизительно о том же писал сыну тверской земец со всероссийской известностью И. И. Петрункевич: местное самоуправление на грани гибели; министры С. Ю. Витте, Д. С. Сипягин, К. П. Победоносцев развернули на него атаку, и теперь вряд ли кто-нибудь сумеет им противостоять. Три года спустя, в декабре 1903 года неизвестный тверич напишет своей знакомой:

Земство замирает. Оно катится по наклонной плоскости, и никакие силы не спасут его от гибели. Внутренней силой оно не обладает, а надеяться на какие бы то ни было реформы в этом отношении нет никаких оснований. Мир праху твоему, русское самоуправление.

3 ноября 1900 года В. И. Вернадский записал в дневнике:

Действительно, рамки жизни рушатся – рамки общественной жизни. Политическая роль земства постепенно сглаживается, а сама идея самоуправления оказывается несовместимой с государственной бюрократической машиной. Оно и занятно, т. к. ясно проникло [в] огромные слои русской жизни сознание необходимости политической свободы и возможность достигнуть ее путем развития самоуправления. Вероятно, земство должно быть уничтожено, т. к. при таком общественном сознании и настроении не может быть достигнуто устойчивое равновесие, ибо самоуправление должно расширяться или постепенно гибнуть в столкновении с бюрократией.

Все или ничего – заявлял Вернадский: торжество бюрократии может предотвратить лишь торжествующее земство. «Антиземской» программе правительства необходимо противопоставить альтернативную программу, которая предполагала бы повышение значимости органов местного самоуправления в политической жизни страны.

Земство оказалось в двойственном положении. С одной стороны, оно противопоставляло себя правительственной администрации. С другой – именно оно и было властью на местах. Его настроения, взгляды в каждой земской губернии были важным обстоятельством общественного и даже политического характера. Поместное дворянство было разным. Оно имело свои особенности в каждой губернии. Считалось, что дворянство северных губерний было более либеральным, чем в центральных и южных. По наблюдениям общественного и политического деятеля, будущего октябриста и депутата Думы Э. П. Беннигсена, эта тенденция давала о себе знать даже в отдельных губерниях: так, северные уезды Новгородской губернии были либеральнее южных. Конечно, это деление в высшей степени условное. Лишь в редких случаях речь идет о системе представлений, ясном понимании собственных идеологических предпочтений. По большей части деление на консерваторов и либералов скорее эмоционально выстраданно, чем идейно осознанно. Речь идет не о разных концепциях и программах, а о разном настроении на дворянских собраниях. Северное дворянство чаще всего было беднее южного. Многие его представители не продавали имений только для сохранения ценза, который позволял им участвовать в земских и дворянских выборах.

Дворянство разных губерний по-своему понимало задачу предводителя. Тем не менее проблема была общей: предводитель дворянства представлял власть императора в уезде, не будучи чиновником, не всегда обладая необходимой квалификацией, не имея возможности опереться на столь нужный чиновничий аппарат. Дефицит управленческого инструментария можно было попытаться компенсировать личной инициативностью. Однако так редко получалось. По оценке весьма опытного государственного деятеля начала XX века С. Е. Крыжановского, половина предводителей справлялись лишь с половиной своих обязанностей. Около трети вообще текущим управлением не занимались. Некоторые проживали в губернских городах или столицах и редко навещали подотчетные уезды. Очерченных властных прерогатив у предводителя не было. Полномочия складывались по ходу дела. Разумеется, имелись и формальные обязательства предводителя дворянства. Прежде всего, он председательствовал в коллегиальных учреждениях. Э. П. Беннигсен, будучи предводителем дворянства в Старой Руссе, возглавлял 13 подобных коллегий. Правда, некоторые из них существовали только на бумаге. Однако целый ряд таких учреждений решал действительно важные общественные задачи. Так, на уездном съезде утверждались крестьянские приговоры, рассматривались жалобы на решения городского судьи, земских начальников и волостных судов. Предводитель дворянства имел право ревизовать деятельность земских начальников и волостных правлений, что, правда, редко делалось. Беннигсен все-таки решился провести ревизию, что позволило ему в деталях рассмотреть тот фундамент, на котором стояло здание российской государственности.

Прежде всего, это было волостное правление, ключевой фигурой которого был писарь. Его было принято ругать. Можно было потешаться над ним – над его малограмотностью, наивностью, а иногда корыстностью, – чего он вряд ли в полной мере заслуживал. Конечно, были случаи злоупотреблений. Но было и другое: большая делопроизводственная работа, которую вели писари за жалованье в 20–30 руб. в месяц. Можно было рассчитывать и на дополнительные заработки: за написание прошений, например. Однако это не меняло сути дела: доходы лиц, на которых стояла российская государственность, были невелики. При этом о многих писарях население отзывалось исключительно благожелательно. С волостными старшинами дело обстояло сложнее. Большинство из них принадлежали к кулачеству. Часто они не отличали свои интересы от общественных и, как правило, не вызывали крестьянских симпатий.

Собственно государственных служащих в уезде было чрезвычайно мало. В первую очередь их представляла малочисленная полиция. Например, в начале XX века в Старорусском уезде проживали 200 тыс. чел. На них приходились 30 городовых, 4 становых пристава, 15 урядников. Был дефицит и в жандармах. На огромную Новгородскую губернию приходились 3 жандармских офицера и около десятка унтер-офицеров.

В условиях дефицита бюрократии земство и дворянские собрания – это не «пятое колесо в телеге» российской государственности, а важный и необходимый ее элемент, своенравный и недовольный – причем не без основания.

Земская работа имела под собой деловую основу. Это социокультурная среда, объединявшая людей, говоривших приблизительно на одном языке, на котором, правда, они могли отстаивать разные, подчас противоположные идеи. Она объединяла непохожих людей. Земство не было политической партией. Принадлежность к нему отнюдь не подразумевала клятву верности общим политическим принципам. Однако из этого не следует, что органы местного самоуправления не могли быть вовлечены в политику. Они включились в нее, но по-своему. Земцы разных взглядов, разных «мастей» были готовы защищать свои корпоративные интересы. Они вовлекались в политику в известном смысле поневоле. Это был тот случай, когда политика приходила к ним в дом, а не они приводили ее.

Отчасти это объясняет идеологическую рыхлость, характерную в том числе для сложившегося в ходе Первой революции «Союза 17 октября», главной партии земского движения. Эта среда не стремилась к программной монолитности, которая едва ли была достижимой, и существовала по законам отнюдь не партии, но социального организма.

Впоследствии в Государственной Думе были представлены разные партии и объединения, сословия и социальные группы, конфессии и национальности. Это непременно учитывается при анализе депутатского корпуса. И все же есть показатель, значащий не меньше всех выше названных, о котором обычно забывают: многие депутаты были членами органов местного самоуправления – земств и городских дум. В Третьей Думе таких народных избранников было 229 (47%) из 485. Причем в некоторых фракциях процент был выше: среди прогрессистов – 52%, правых октябристов – 55%, октябристов – 75%, независимых националистов – 88%. В Четвертой Думе деятелей органов местного самоуправления было еще больше. Они составляли более половины фракции кадетов (25 из 49), 47% Группы правых, 59% прогрессистов, 60% русской национальной фракции и 61% националистов-прогрессистов, 79% правых беспартийных, 83% членов фракции центра, 88% земцев-октябристов и 92% группы «Союза 17 октября». Эти показатели тем более значимы, если иметь в виду существование особой земской «субкультуры», у представителей которой были собственные интересы и собственное видение будущего России.