Кирилл Ликов
Я проснулся
Принуждать ее к сексу я не хотел, а сидеть рядом с раздетой женщиной, бездействуя, и пытаться выспросить у нее что-то тем временем… Я ж нормальный мужик. Без памяти конечно, но и без физических недостатков.
– Что представляет собой служение в храме?
– Обычное служение. Не хуже и не лучше всех остальных.
– Делать то, что там придется?
– Служить, – голос у Добы был полон непонимания, словно я спрашивал у сороконожки как она ходит.
– Ты можешь мне описать службу?
– А чего описывать то? Все стоят, жрец мольбы произносит. Все почтенно молятся Мерсу и под конец падают перед проносимым его ликом ниц. Вот и все. Ну, разве что, потом придется попрошаек покормить. Что это описывать то, это каждый ребенок знает.
– Я не ребенок, я потерявший память больной. Сейчас для меня затруднительно вспомнить даже прописные истины. Или ты забыла?
– Простите господин, забыла.
– Скоро приедем?
– Минут через пять, может чуть дольше.
– В церемонии служения, точно, как ты говоришь, нет ничего сложного?
– Да в принципе ничего нет. Только если кормление попрошаек…
– А их что с рук кормить нужно?
– Конечно. Они же попрошайки, сами есть не могут.
– А почему я обязательно должен их кормить?
– Ну… Положено так. Души, конечно, это главное в жизни, но иногда нужно и здоровье, удача и остальное тоже. Мир в доме тоже не последнее дело.
– А причем тут попрошайки и мир в доме, здоровье и все остальное? Они что чудотворцы какие?
– Нет, они не чудотворцы. Они боги.
– Кто? – выкатывание моих глаз из орбит не знало придела.
– Ну, а что тут удивительного? Сейчас люди покланяются в основном Мерсу, но раньше же богов было много. Люди выбрали одного, но других же не убивать от этого, не выбрасывать же на свалку. Вот и кормим их ради будущего. На тот случай если потомки не захотят молиться Мерсу и выберут кого-то из попрошаек.
– Ты хочешь сказать, что Мерс не числиться как изначальное божество и даже как его потомок?
– А зачем? У меня прадедушка жрецом был, так он и рассказывал, что сперва хотели причислить его к правнукам основного, а потом раздумали. Людям все равно, чей он потомок, лишь бы души в кашель капали.
– Подожди, совсем запутала, – от обилия информации, голова пухла и не хотела быстро соображать, – по твоим словам получается, что не само собой сложилось становление Мерса великим богом, а его жрецы назначили?
– Это и антилопе понятно. Конечно жрецы. Кто же из богов согласиться самовольно, отдать свой трон и променять его на подачки?
– Но тогда люди сильней богов получается?
– Не, не сильней. У богов и сила больше и природные стихии им подчиняются и еще много чего они умеют.
– Но как тогда люди могут свергать богов и решать, кому молиться, а кого кормить подачками?
– Очень просто. Боги питаются молениями. И если люди отказываются молиться какому-то богу, а какому-то рьяно начинают, то первый со временем хиреет, а второй наоборот наливается властью и силой. А так как у богов естественно в таких условиях жестокая конкуренция, то второй, как только почувствует, что он сильней бывшего главы пантеона сам начинает его угнетать и доводит до состояния попрошайки. Если бы им было можно убивать друг друга, то я думаю, они это делали в таких ситуациях без зазрения совести.
– Слушай, а откуда такие познания в области религии?
– Вы, наверное, прослушали мой господин, я же говорила, что мой прадед был потомственным жрецом.
– Потомственный?
– Да.
– То есть ты тоже потомственная жрица?
– Да. Я потомственная жрица.
– Тогда зачем ты продалась в рабство? – глаза мои округлились. – Неужели жрецы так плохо живут? Или Мерс воспринимает только мужчин в услужении?
– Мерс воспринимает всех. А продалась? Очень кушать хотелось. Я жрица не великого Мерса, а его предшественника, богини любви Лаймы. – Ее глазки смотрели вниз, но даже так для умного человека в них читался вызов. – Но я отреклась, вы господин не подумайте ничего дурного! – опомнившись, поспешила заверить она.
– Да я и не думаю ничего. Я в обще считаю, что молиться стоит тем богам, в которых веришь лично. И думаю что религия и вероисповедание это интим сугубо индивидуальный, личный так сказать и навязывать это не только бесполезно, но и безграмотно. Если человек, вне зависимости от каст и сословий, молится своим богам, то ты его хоть каленым железом жги и заставляй по сто раз на дню читать священные книги, он все равно будет верить в своих богов, ибо физическое признание чужой правоты от страха, на вероисповедание не влияет. Как молился раньше своим, так и будет, только теперь скрыто и при закрытых дверях с погашенными свечами.
– Люди быстро отрекаются и предают, мой господин.
– На словах да, но внутренний устав и душу переделать сложнее. Можно отречься на словах, но в одночасье переделать себя, свое мировоззрение, свою мораль практически не реально. Для этого нужны годы и поколения. Если бы было все просто, то уже твой прадедушка на следующий день не помнил, что он был жрецом прошлого божества, а так даже ты помнишь об этом и себя числишь к потомственным жрецам. Значит, не все быстро забывают прошлое.
– Вам виднее мой господин, вы более образованны.
– Просто отсутствие памяти помогает не цепляться за штампы и стереотипы и дает возможность смотреть на вещи детскими глазами, то есть чистым не замутненным взглядом.
В это время паланкин остановился, и мы с Добой услышали чье-то громогласное хоровое распевание. Почему распевание, а не пение? Потому, что у оравших не было голосов, а слуха и подавно, и все это они заменяли страстью и громкостью.
– Надо выходить, – задумчиво брякнул я.
– Нужно, а то ваша маменька сюда заглянет и прикажет нас наказать обоих. Вас, наверное, сладкого за неторопливость на неделю лишат. А меня выдерут, чтоб в паланкинах ездить неповадно было.
– Слушай, есть маленький вопрос. Не все же молятся только Мерсу, думаю и Лайме твоей еще при падении тайно молились и другим тоже. Почему же они не восстают, объединившись против Мерса?
– Потому что они попрошайки. Попрошайки – это спящие боги. И они в этот период не питаются, их кормят.
– А разбудить?
– Для этого нужно дать попрошайке напиться настоящей кровью.
– И что? Ты не можешь при кормлении дать своей Лайме крови?
– К кормлению попрошаек допускаются только люди из правящего класса. Бедняки и рабы ждут окончания службы в общем зале. А люди правящего слоя такого делать не будут. Терять власть – дураков нет.
– Да. Береженого бог свой бережет, а не береженого конвой стережет. Как хоть выглядит твоя Лайме, чтоб я смог различить ее среди других попрошаек? – усмехнулся я, и тут занавес паланкина откинула чья-то сильная и властная рука.
– Алмерт, сын мой, – сказала маменька, глядя на Добу, – мы все понимаем, развлечения, то да се, но нас жду в храме. Если мы опоздаем, то начнут без нас. А неуважение к богу, тем более такому великому как Мерс, может сильно сказаться на нашей участи.
– Простите маменька, виноват, больше е буду, – склонил голову я, развернувшись к рабыне, произнес, – а ты, за то, что плохо меня развлекала сегодня, лишаешься привилегии помолиться великому богу. Жди меня здесь.
Глаза Добы были полны непониманием, а маменька, как я успел заметить боковым зрением, одобрительно кивнула.
– Зеленые глаза, – прошептала мне вслед Доба, кажется, что-то начав понимать.
Храм был изнутри покрыт сплошь золотом и каменьями. И тут нечего изумляться. Мерс был богом богатства, и роскошь смысл его существования.
Молитва на меня сильных чувств не нагнала. Главный жрец то бубнил, то пел, то орал на весь храм, присутствующие кланялись на каждую букву и полное слово. И так на протяжении двух часов. Я уж думал, что моя спина не выдержит бить поклоны и обратится в прах, как служитель замолчал, и все успокоились, кроме нескольких персон, что продолжали кланяться, наверное, решив, что им это зачтется при воздаянии божественных даров. Служки шастали по залу и раздавали тарелочки. По две штуки в одни руки. Эта участь не обошла и меня, и я обнаружил в одной маленькие кубики хлеба, а во второй, более глубокой красноватую жидкость.
– Зачем это, спросил я у сестры?
– Кормить попрошаек. Обмакиваешь хлеб в кровь и засовываешь им в рот.
– Это кровь? А они от нее не оживут?
– Это трехпроцентный раствор крови, от него не оживают. Он нужен для поддерживания жизни в них.
– Спасибо сестра. Память моя слаба…
– Я в курсе, не нужно жаловаться мне на нее при каждом удобном случае.
Мы все толпой пошли за направляющими служками и спустились в огромный, каменный подвал. Вот они попрошайки. Статуи, живые статуи с открытыми глазами. Почти голые, только остатки еще не полностью истлевшей одежды закрывают интимные места. Серые, все серые от каменной пыли подземелья и сотен лет пребывания в нем.
Я искал зеленые глаза, но было трудно определить цвет глаз. Глаза у падших богов были на половину прикрыты и замутнены какой-то пленкой.
Все присутствующие начали макать хлеб в раствор крови и потихоньку обходить каждого бога по очереди. Подумав, что подойдя в плотную, я смогу четче разглядеть цвет глаз бога, я присоединился ко всем.
Первый был седовласый старец, с одним глазом и сгорбленной спиной. Скорее всего, бог мудрости, так как даже через напускную пелену сна в его темно-фиолетовом глазе виднелись зерна ума и знания. Я смочил кусочек хлеба в вине и затолкал его в рот старику. Это было довольно трудно сделать с непривычки, так как рот у него хоть и был приоткрыт, но разевать его больше старик не желал, а у меня это сделать не получилось, ибо челюсть не двигалась, будто каменная. После кормления старика, мне на ум пришла мысль, что не нужно кормить всех по очереди, а если я ищу Лайму, то начать нужно именно с женщин. Так как я вне подозрений, на последовательность моих действий вряд ли обратят внимание. А если и обратят, то беспамятному человеку, как больному, многое позволено и много прощается. Богинь в зале было всего три. Ближайшая была статной красавицей, с мускулистыми руками, мощными бедрами и густой, растрепанной копной светлых волос. Грудь и бедра этой красавицы покрывали не ткань, как у других, а куски красиво сплетенной кольчуги.
Я уже понял, что эта дама не может являться богиней любви, если только любовь в нашем мире не равна нездоровым утехам, но удостоверился, присмотревшись к глазам. Они были бордовыми.
Второй ко мне стояла дородная баба, с золотой косой и испачканными в грязи ногами. Нежно васильковые глаза сразу дали ответ, что это не та богиня, которую я ищу.
Я подошел к последней и обомлел. Красота ее сбивала с ног еще на подходе. Даже серая подвальная пыль не смогла сделать эту богиню менее привлекательной. Тонкий упругий стан вкупе с точеными ногами заставляли стоять и пялиться на богиню во все глаза, и не жалеть о слюнях, капающих из открытого рта. Даже не заглядывая в глаза, я понял, что это ОНА. Я по привычке обмакнул кусочек хлеба в раствор крови, но тут же остановился и начал искать что-нибудь острое. Вот чего-чего, а острого то не у меня при себе, не вокруг не было. Стены все и то сплошь были закруглены и обиты какой-то тканью. Я уже потерял всю надежду, как рядом со мной встала моя сестра. И заколка в ее волосах была острая.
– Что любуешься брат? Ну, любуйся. Видать память возвращается, ты раньше тоже всегда подолгу стоял у этой попрошайки и исходил соплями и слюнями желания, – засмеялась она.
– Сестренка сделай милость одолжи одну вещь из своего туалета, – бросил я и вырвал у нее заколку из прически.
– Идиот, ты что делаешь! Не смей! Нет!
Взмах, порез, окровавленное запястье прижимается к холодным губам богини. Темнота…
Я проснулся.
Проснулся?
А я спал?
Скорее я почувствовал себя. Просто почувствовал, что я существую.
На этот раз я помнил, кто я и что со мной было. Я помнил свое имя, Добу, боль в запястье и невыносимый огонь зеленых глаз богини Лайме. Но все равно я не спешил открывать глаза. Не спешил не потому, что боялся опять очутиться в мире, где души это деньги, и прав тот, у кого их больше. Нет. Просто я чувствовал всем телом, что рядом кто-то есть и этот кто-то точно противоположенного пола, да еще гладит меня везде, где ни попадя. Это было чертовски приятно и даю голову на отсечение, что меня так еще никто не будил. Но нега негой, а вставать-таки нужно. Я открыл глаза и увидел Добу целующую меня в живот.
– Я сплю?
– Нет, любимый, ты уже проснулся, – хихикнула она.
– Любимый? О, как!
– А чему ты удивляешься, после того, что ты сделал, я снова стала свободной, жрицей и выкупила ваш дом. Теперь он мой, а ты герой народа и мой возлюбленный.
– Я смотрю, вы тут времени зря не теряете. Сколько я провалялся в беспамятстве?
– Трое суток.
– И за трое суток, все так изменилось?
– Мы очень много молимся и совершаем ритуалов. Выйди на балкон, и ты увидишь все сам, своими глазами.
Я нехотя вылез из-под одеяла и вышел на балкон. То, что я увидел, привело меня в ступор. Люди на улице, потеряв страх и стыд, совокуплялись, где можно и где нельзя, не смотря, на половые и возрастные различия и физиологические особенности.
– Это и есть твой ритуал?
– Ритуал любви всегда один и тот же, без изменений, – промурлыкала Доба из комнаты, – иди сюда милый, я так соскучилась, и очень хочу провести ритуал вместе с тобой.
– Да… – прошептал я, – тут одним божеством не обойдешься, тут весь пантеон будить нужно, так сказать систему менять полностью, и спросил в слух, – Добочка, а поклонникам богини любви тоже попрошаек нужно кормить?
– Естественно милый. Ты идешь?
– Сейчас моя кошечка, – и уже шепотом себе под нос, – в следующий раз нужно не забыть бритву, а то с заколкой может не повезти.
***
– Идиот, – заключил Арк.
– Аргументируй, – зевнул Добросвят и поудобней устроился на жесткой спине Грызли.
– Да чего тут аргументировать то? Попал в раздачу – не дергайся. Все было и богатство и рабы и уважение с положением в обществе, а ему любви и душевности подавай. Я если б, какую богатую вдовушку нашел, то мне эта любовь и даром не нужна была бы.
– А вот с этого места поподробнее! – глаза и голос Лики не предвещал Арку ничего хорошего.
– Ликочка, только вот не надо сцен и обиды. Хорошо? Не надо мне на уши вешать макароны о том, что если у тебя на горизонте замаячит какой-нибудь папенькин сынок из города, обещающий настоящую клубнику хотя бы в порошковых сливках, ты не сочтешь наши с тобой отношения мимолетными и не убежишь, красиво виляя бедрами. Все мы преданы друг другу, только благодаря времени и обстоятельствам.
