Кирилл Ликов
Я проснулся
– И не надо со мной спорить господин. Вы же прекрасно знаете сами, что ваша маменька терпит ваши выходки исключительно тогда, когда это не влияет на престиж семейства.
– Уговорила, чертяка языкастая. Я не помню этого разумом, но подсознание подсказывает, что с маменькой лучше не спорить, ну уж тем более нельзя с ней ссориться. Воспоминание о маменьке на меня произвело отрезвляющий эффект.
Боюсь? Да, боюсь. Уважаю? Да, и чрезмерно, с долей лизоблюдства и популизма.
Паланкинов было три штуки. Маменькин и наши с сестрой. Естественно маменькин был больше, красивей, если конечно можно сказать про безвкусно-яркую раскраску, что она красивая, ну и по понятным причинам несло его больше рабов, чем наши оба взятых с сестрой. В общем, еще издали было видно кто главный в нашем эскорте.
Путешествие на носилках не принесли в мою душу никакой радости. Все было, как я и предполагал. Если оценивать дорогу несколькими словами то эти слова были бы: штормило, потело, хрипело и чуть не упало. Из паланкина я не то что бы вышел, как наверно требовал этикет, а просто вылетел, словно пробка из бутылки газированного вина, со вздохом радости и чувством удовлетворения от проделанного действия.
– Алмерт, не бузи, – улыбнулась сестра, – тут слишком много гефестов.
Моей любимой рабыни, которая могла мне помочь с расшифровкой слов, тут не было, поэтому пришлось вспомнить, что у меня амнезия.
– Дорогая сестра, я, кажется, вчера уже рассказывал про мою жесточайшую амнезию? Если да, то прошу меня понять и объяснить мне слово "гефесты".
– Да милый братец, ты успел рассказать про свое горе, прежде чем свалился без чувств. "Гефесты", это высшие члены общества. Для понятливости, это те, у кого душ больше чем у нас.
– Ну, гефесты так гефесты, и что мне с них?
– Как что? – глаза у сестренки округлились, будто я сказал самую безбожную фразу во всем мире за все время его существования. – А зачем мы сюда, по-твоему, приехали?
– Вроде как пьесу смотреть. Разве нет?
– Пьесу смотреть приезжают гефесты, а все остальные приезжают навести с ними мосты и попробовать заключить контракты.
– И мы тоже хотим заключить контракт?
– Маманя да. А я сюда приехала, пообщается с Беланом Димоном, молодым принцем второй гильдии. Он любит таких блондинок как я. Вчера ночью мой Клаус обещал меня с ним познакомить.
– То есть ты хочешь пленить своими чарами этого принца, с которым тебя познакомит твой Клаус?
– Не только пленить чарами, но и желательно женить его потом на себе.
– А этот твой Клаус то знает?
– Конечно. Он мне это и предложил, но вот познакомить, обещал только после ночи с ним.
– И ты переспала с ним, только ради того, чтоб он подвел тебя к своему знакомому и представил по имени?
– Да. А что тут такого? Если есть такая возможность, то ей нужно пользоваться, тем более он же не души с меня за это попросил, а всего лишь полежать, раскинув ножки. Вот если бы деньги, то я бы еще подумала , а он оказался глупым бабником. Мог бы попросить с меня неделю совместной жизни, а попросил всего один раз.
– Ну и как он в постели?
– Ничего отвратительного.
Мы прошли в зрительский зал. Как все вокруг он был пафосен, шикарен и бездарен. Мамочки не было.
– А где наша матушка?
– Как всегда занимается делами.
– А ты когда будешь знакомиться со своим принцем?
– Естественно в антракте. Знакомиться до начала представления – моветон. Оппонент сразу заподозрит мои намеренья. Хотя в моих намереньях может усомниться только слепо-глухо-немой алкоголик, – сказала сестренка и хохотнула от души.
– Тогда зачем мама занимается делами перед представлением?
– У нее дела важнее и требуют много времени на переговоры. Да и возраст у нее такой, когда можно плевать на шушуканье толпы. Если тебя очень интересует мамочка, то смотри на вторую VIP-ложу. Она, по-моему, там сейчас.
Я посмотрел и обомлел, узнав мамин чепец. Кроме головного убора видно ничего не было, да и он был виден урывками, когда, как мне показалась, мама поднимала голову над штанами толстенного борова, что один занимал всю эту ложу.
И тут погасили свет, и раздался последний звонок. Действие началось.
На середине спектакля мне по-честному захотелось спать. Пьеса была проста до банальности, правда этим и гениальна. Двое молодых разнополых индивидуума хотели быть вместе, но не могли по причине вражды их родственников. Ну, естественно больше половины сцен занимали слезы, вздохи, аханья и бесконечные признания в любви. Я быть может, и заснул во время представления, но мне этого не давал сделать зрительный зал. Он орал, ржал, улюлюкал и кидал в актеров что-то красное и сочное. В общем, в зале стояла веселая эйфория. Самое интересное, что это ни как не сочеталось в моем мозгу с действием на сцене. Зал пуще прежнего начинал смеяться над сценами насилия, кричал в унисон "оторви ему башку" или "добей ты этого гаденыша" если убивали кого-то из добреньких. Искренне сопереживал смерти отчаянных злодеев и засыпал на сценах признаний в любви.
– Скажи мне милая сестренка, что смешного в том, что главный герой признается в любви героине?
– Да братец, видать, ты не только потерял память, но и ту часть мозга, что отвечает за юмор. Тут вся соль в том, что какой умный юноша, имеющий влиятельных родственников, заговорит о любви? Любовь это чувство рабов и нищих, что не могут себе позволить ухаживать за избранной пассией с великолепием и тратить на подарки немалую кучу душ. Им не ведома щедрость, ибо нет ничего, что они могли бы щедро подать, получив в ответ благосклонность партнера. Любовь, как говорится, придумали рабы, чтобы денег не платить. Любой уважающий себя линор будет смеяться над чувствами просто так, без выгоды финансовой или политической, а тут это делает гефест. Понял соль юмора?
– Угу, – кивнул я, – а кто такие "линоры"?
– Линоры – это мы.
– Понятно.
Как я понял "линоры" это среднее между гефестами и рабами. Как трудно узнавать мир заново. Как трудно набивать шишки и наращивать опыт, когда ты не маленькое дите и тебе простительно, а взрослый мужик и должен уже знать бы все сам.
Юмора я все-таки в данном случае не уловил, но суть кажется, понял. Смеются над теми, кто признает чувства и ставит их выше душ. Делаем выводы? Чувства, если они не способствуют твоему обогащению, показывать нельзя, иначе вызовешь не сочувствие и сострадание, на кои полагался, а всего лишь ржач и непонимание.
Оставшуюся часть спектакля я уже не скучал в полудреме, а пристально следил за реакцией зала, пытаясь понять, что именно вызывает у зрителей смех, дабы потом не совершать такого в жизни. А кому хочется быть осмеянным? Вывел я для себя после двух часов сидения в кресле только то, что нужно максимально любить деньги, не отличаться от других и еще кучу всего подобного. Правда, не все было на спектакле так уж однообразно. Антракт. Вот что наполнило мое существование смыслом. Точнее это они думали, что наполняют его. Они, это те, кто уже узнал о моем так сказать горе и стремился выдавить сочувствие и дружескую поддержку. Ко мне подходили, жали руку, преданно смотрели в глаза, обещали посильную помощь в восстановлении памяти. Дамы намекали на наши былые узы и уверяли, что именно в их объятьях я смогу вспомнить сначала их, а потом уже все остальное. Причем говорили они все это, не скрывая от рядом стоящих мужей. Каким то шестым чувством я понял, что все особы, тершиеся возле меня, стоят чуточку ниже по иерархической лестнице, чем я. И будь у меня память, я бы тоже так же крутился возле какого-нибудь гефеста или обхаживал какую-нибудь знойную гефесточку. Моя сестра в отличие от меня времени не теряла, и терлось возле
своего принца всеми частями тела в прямом и переносном смысле.
– Дуэль! – вскричал расфуфыренный гефест бросая тапок с желтенькими висюльками в своего оппонента.
– Дуэль! – вскричал оппонент, но уже не так воодушевленно, как бросавший вызов.
– Дуэль! Дуэль! – вскричала толпа, радостно, хлопая в ладоши.
По-видимому, это было любимое развлечение толпы.
Я, стараясь быть как менее заметным, подобрался ближе к сестре.
– Милая сестра, прости меня за назойливость, но что такое дуэль? Это страшно?
– Дуэль это выяснение отношений, – сказала она нехотя.
По-видимому, моя ближайшая родственница была раздосадована тем, что ее жертва, быстро забыв свою фрейлину, бросился в первые ряды, дабы поближе стоя, насладиться тем зрелищем, что называли дуэлью.
– А как она происходит?
– Каждый вытаскивает деньги, что есть у него при себе, и тот, у кого их меньше, проигрывает.
– И все? А смысл?
– Смысл в том, что проигравший отдает все выложенные деньги победителю. Вы кстати, мой милый брат на прошлой неделе разорили, таким образом, моего прошлого возлюбленного.
– Но как можно разорить человека дуэлью? Не носит же он с собой все свое состояние? – спросил я, любуясь как кто-то, из услужливых зрителей, несет к противникам небольшой столик.
– Тут принцип чести мой дорогой брат. Если носить с собой в кошельке небольшую сумму, то любой вызвавший вас на дуэль, вас победит. Не много отобрав, но победит. И вас в конечном итоге ни кто не будет уважать. А если таскать с собой целое состояние, то шанс проиграть уменьшается, но увеличивается шанс потерять все разом. Хотя всегда можно остановиться и сказать "пас", но вы же, мужчины, практически никогда не останавливаетесь и всегда надеетесь на фарт и удачу.
Дуэлянты сошлись за столом. Мне было плохо видно за спинами зрителей, и слышно за их радостно-подтрунивающими голосами, но я различил вопрос гефеста: Экспресс или будем дрыгаться?
– Будем дрыгаться, – кивнул оппонент.
Они начали выкладывать денежные знаки потихоньку. Небольшими партиями.
Я аж кожей ощутил мечтания противников, особенно ответчика, о том, что противник именно сегодня не стал брать с собой много душ. Но после пяти минут выкладывания хрустящих купюр, гефест не выдержал и шмякнул огромную пачку.
– Пас, – сказал оппонент, и как мне показалось, выдохнул с облегчением.
И я его понимал. Когда выкладываешь по чуть-чуть, то нельзя определить толщину кошелька партнера и в надежде на лучшее так можно вывернуть весь кошелек. А когда противник кидает сразу много, он тем самым показывает, что у него этого добра в кошельке хоть с маслом жуй. Может быть это и блеф, но для тех, кто все-таки предпочитает быть без чести, но с деньгами, это сигнал прекратить игру, что бы сохранить хотя бы часть состояния.
Да, здесь нужно держать чувства и мысли вне языка, хотя бы до тех пор, пока не сможешь определять вместимость кошелька противников по их внешнему виду.
Это было еще одним уроком поведения после реакции на спектакль.
Представление кончилось, и я трепещущий желанием убраться поскорее домой, дабы не давать лишний повод людям подставить себя, незнающего местных законов, уточнил у сестры дальнейший путь следования. И о, ужас, оказалось, что следующее место нашего появления, никак не родной дом, а храм, в котором нам суждено простоять службу. Залез обратно в паланкин, и от мерной поступи носильщиков меня разморило, и я кажется, заснул.
Я открыл глаза через минут пять. К тряске в паланкине я уже привык немного и позволил себе приоткрыть шторку, дабы насладиться видом улиц. Ничего не говорит больше о городе и людях в нем живущих как улицы и фасады зданий. Признаться, тут было на что смотреть, каждый дом был шедевром искусства, если так можно сказать, но если и не искусства, то роскоши однозначно. Улицы так и сияли обилием золота, платины, других драгоценных металлов и естественно разнообразием всевозможных украшений и драгоценных камней. Огромные витиеватые заборы разной конфигурации хоть и портили всю эту роскошь, но не намного. Зелени на улице не наблюдалось. За заборами да, но на самой улице нет. Я посмотрел на рабов несущих меня и широко раскрыл глаза от удивления. Рядом с моим паланкином шла Доба.
– А ты что здесь делаешь, милое создание? Ты же сама сказала, что в театр со мной не поедешь.
– А я и не была в театре. А в храме обязаны даже рабы присутствовать.
– Понятно. Так ты специально шла к концу спектакля?
– Нет. Я отправилась вместе со всей процессией, а пока вы наслаждались зрелищем, ожидала со всеми рабами, как положено.
– Тогда, почему я тебя не видел?
– Так вы же всю дорогу до театра из паланкина носа не казали, а выйдя, поспешили в здание, не оглядываясь.
– Увы, грешен. Немного признаться укачало, – тон мой был слегка провинившийся. – Слушай, а чего ты ноги бьешь? Залезай в паланкин.
– Рабам в паланкинах разрежать не следует, маменька ваша, если узнает, потом выдерет как сидорову козу.
– Что совсем нельзя ехать в паланкине?
– Только для услаждения господина.
– Ну вот! На всякий запрет находится исключение. Залезай для услаждения.
Доба, не раздумывая, взлетела ко мне наверх, причем так ловко, что не на долю секунды носильщикам не пришлось замедлять темп. Сразу видно опыт у девки был изрядный. Раздеваться она начала даже раньше, чем полностью залезла. Когда я, опомнившись, остановил ее, на ней осталась лишь только две веревочки, которые носили гордое, но незаслуженное звание трусиков.
– Ну, вы же сами сказали про развлечения, – нахмурившись, промямлила обидчиво она, но одеваться, обратно не спешила, – я вам так сильно не нравлюсь? Или вы присмотрели себе какую-нибудь другую рабыню?
– Нравишься, очень нравишься, – поспешил ее заверить я, – но понимаешь, после потери памяти, мне как-то тяжело понять, что ты моя рабыня и позволить себе делать с тобой все, что захочу. Давай отложим телесные развлечения на потом, на то время когда ко мне вернется память, а сейчас будь добра развлеки меня разговорами.
– Как скажете хозяин, – тон ее немного погрустнел, как у женщины, которой говорят о любви, но доказывать сии высказывания делом не спешат, – что вы хотели услышать от меня?
– Ты морозоустойчивая?
– Нет, обычная. А надо такой стать? Вы только скажите, и я буду тренироваться.
– Я про то, что не холодно тебе сидеть раздетой?
– Мне одеться?
– Как сама посчитаешь нужным, – я не стал настаивать на чем-то, но сделал выражение лица таким, что Доба нехотя, но начала одеваться.
