Кирилл Ликов
Я проснулся
Опять просыпаться? Да что же это такое. Что-то в последнее время я слишком часто просыпаюсь. Хоть одно радует. Я помню, что было до того, как мое бренное сознание не справилось с объемом полученной информации и для предотвращения перегрузок, ушло в такой теплый и спокойный обморок.
Но отличия от прошлого пробуждения на этом не заканчивались. Мое тело в данный момент щупали чьи-то бесцеремонные, костлявые, да в придачу еще и холодные руки. Брррр. Я открыл глаза и увидел над собой сморщенное старческое лицо с моноклем и седой козлиной бородкой.
– Не волнуйтесь молодой господин, я всего лишь доктор, – произнесло это лицо, видя мой непонимающий и удивленный взгляд.
– Простая потеря сознания, называемая в простонародье обмороком, впоследствии психического удара, либо от перенасыщения эмоциями, – сказал врач, но уже не мне, а той девушке, что являлась моей рабыней.
До сих пор не могу понять и оценить, что я теперь рабовладелец.
– Меньше эмоций, больше покоя. Тепло, спокойствие – вот основные лекарства и как можно больше теплого питья, оно расслабляет.
– Доктор, а как память то восстановить? – прорезал я свой голос, надеясь, что девочка уже рассказала ему о моей приобретенной амнезии.
– А для памяти, – врач достал платок и начал протирать им монокль, – нужно больше двигаться, смотреть на окружающий мир и получать впечатления, чтоб было больше возможностей увидеть что-то, что память вспомнит и будет в дальнейшем использовать как отправную точку.
– И как мне все это сочетать?
– Что сочетать?
– Тишину и покой для обморока и движение с впечатлениями для памяти.
– Сочетать, тут не получиться. Тут нужно поставить приоритеты и следовать в одном выбранном направлении.
– То есть, лечить или обмороки, или память?
– Естественно.
– Ну, тогда я думаю, что память она все же важнее.
– Спасибо доктор за осмотр, дальше я сама справлюсь, – девочка чуть ли не силком вытолкнула белый халат за дверь, посмотрела на меня строго и вынесла свой вердикт. – Никакой пока памяти. Сначала лечимся, потом вспоминаем, – она фыркнула, – не хватало еще, чтоб на какой-то из гулянок для улучшения вашей памяти, вы свалились в обморок на потеху зевакам!
– Есть мой генерал! – а шутку выпалил я.
Девочка покраснела и замялась.
– Как тебя зовут милое создание? А то в третьем роде да в обезличенной форме обращаться неудобно.
– Как ни позовете, я приду.
– А имя можно все-таки узнать у тебя?
– Имя? – глаза ее сделались огромными как тарелки для первых блюд.
– Тебя мама то, как завет?
– Мама больше не завет, она умерла, – огромные глаза превратились в тоненькие щелочки, в которых начали накапливаться маленькие озерца влаги.
– Прости, я не знал. А как она тебя называла, когда была жива?
– Добой.
– А друзья как называют?
– Доброславой.
– Хорошо. Я буду называть тебя Добой. Идет?
– Вы меня будете называть по имени? – до нее только дошел смысл моих расспросов.
– А что есть еще какие-то варианты?
– Конечно, есть. Вы можете звать меня как угодно.
– То есть как угодно? Поленом тоже могу?
– Можете, – кивок головы говорил, что и на полено она согласна, и даже на более худшие прозвища.
– Но ты же не поймешь, что я зову или обращаюсь именно к тебе.
– Это будет моя вина, и вы меня накажете.
– Нет уж, давай-ка лучше по имени. Так и тебе будет проще, и мне тебя наказывать не придется. А то "эй ты" и "слушай девочка" меня как-то раздражать стали.
– Только не зовите так меня перед хозяйкой, – она потупила глазки, – вам может попасть за это.
– А хозяйка помнит, как тебя зовут?
– Нет, наверное.
– Ну, так в чем же проблема? Я думаю, ей все равно как я тебя называю полено или по имени.
– Хорошо господин.
– Ну, вот и договорились.
Я поменял положение тела в кровати на полусидящее.
– Ну, если получать впечатления ты мне запретила и почти насильно оставила дома, то придется тебе меня сегодня развлекать.
Доба кивнула и начала развязывать тоненькие ремешки, которые стягивали ее платье.
– Стоп! Ты чего это удумала?
– Ну, вы же сами приказали вас развлекать, – глазки ее потупились в непонимании, а рука остановилась на половине движения.
– Да… Что за мир то такой, где под развлечениями только кровать и подразумевают. Скажи мне Доба, я раньше часто пользовался такими развлечениями с тобой?
– Раз в неделю, не более. Я вам не нравилась.
– Я-то тебе нравился?
– Тогда нет.
– И зачем же ты со мной спала? – изумился я.
– Я же ваша рабыня. Это моя обязанность ублажать вас.
– Понятно, – пробубнил я, – ладно, не будем об этом. Развлекаться мы будем сейчас по другому. Я буду лежать в постели и лечить обморок свой, а ты мне будешь рассказывать про этот мир.
– А что именно нужно рассказывать? Я мало видела в этой жизни.
– Тогда рассказывай все, что успела увидеть. Мне, как сама понимаешь, сейчас каждая мелочь важна. Рассказывай о своей жизни все, от рождения до сегодняшнего дня.
– Да нечего особенно рассказывать. Родилась я в деревне. Мама умерла при родах, отец работал на поле, нас, детей, было пятеро. Отец получил мои сто душ и естественно в первый же месяц их пропил.
– То есть получил сто душ за тебя?
– Ну, деньги. Каждому рожденному причитается сто душ.
– Деньги у нас душами зовутся?
– Да. А как они еще зваться должны?
– Ну, я не знаю. Памяти же нет.
– Все очень просто. У человека есть душа. В математике сто процентов это целое. Следовательно, у каждого человека при рождении сто процентов души. Вот их и выдают, как родишься.
– Стоп. Если каждому выдают сто душ, то, как получаются богатые и бедные? Первоначально же все в равных условиях. Или у богатых души больше чем у бедных? Я имею в виду процентное соотношение.
– Первоначально все рождаются с равной душой. Но если человек продается в рабство, то его господин получает все оставшиеся у раба души и казначейство выписывает ему еще сто душ, считая, что раб переродился в его услужении.
– А раб сам, что ли продается?
– Естественно сам.
– И ты сама продалась? – мои глаза от ни понимания вылезли из орбит.
– И я. А что тут такого?
– Но зачем?
– А что хорошего в вольной жизни? Вам господин хорошо, вы изначально родились в богатой семье, а мой удел был вечно голодать, носить обноски да работать. Чтоб дом починить души нужны, платье новое купить, опять же не меньше пол души требуют, а мои души папенька пропил глазом не моргнув. Ребеночка рожать, дабы на его души жить? А ребеночек потом как, тем более с отцом ребеночка придется еще делиться. Многие конечно так и живут. Нарожают дюжину детворы, а там всяко стадом прокормиться легче, но по мне так чем нищету плодить, так лучше в рабство податься. Тут одевают и кормят. Не так конечно как сами господа, плохенько конечно, но уж лучше, чем в обносках ходить, да есть один раз в сутки от экономии.
– А заработать нельзя что ли?
– Что заработать?
– Деньги. Души эти.
– Кто ж куском души платить станет? Только если богачи, у них только от душ сундуки ломятся.
– Ну, какой-то же обмен должен существовать. Вот вырастила ты пшеницы больше чем нужно, куда е девать?
– На молоко сменю у соседей.
– А на платье можно?
– Не, платье за пшеницу не отдадут. Только за души.
– То есть за пшеницу души выторговать нельзя?
– Кто ж будет часть души за хлеб отдавать. Так все раздашь и в рай не попадешь.
– Как в рай не попадешь? В рай, что за деньги, что ли пускают?
– Экий вы барин непонятливый. Точно всю память отшибло, даже этого не помните. Конечно за деньги. Сколько процентов души смог за жизнь скопить или не потерять, такой кусочек рая и получишь. А коли, ничего не осталось, то кроме адской сковородки после смерти и не жди.
– А богачи? Вот у меня, по сути, много этих душ, мне, что самый лакомый кусочек рая выдадут? И арфу золотую?
– У вас отдельный рай, со всеми развлечениями и удобствами.
– А… – хотел я спросить, но Доба меня перебила.
– Поздно уже господин. Спать вам пора. Маменька ваша ругаться будет, если свет увидит в комнате.
– Уснешь тут, и так полдня пролежал, то в беспамятстве, то в обмороке, – проворчал я.
– Мне с вами ложиться или одной?
– Одной, – ну не мог я воспользоваться ее рабским положением.
Когда был при памяти, может, и мог, а сейчас не могу. Как то дико для меня было осознавать, что эта девочка готова нырнуть ко мне в постель, только потому, что я ее господин.
– Хорошо, как прикажете, – сказала она, мигом сняла с себя платьице и примостилась на коврике рядом с кроватью.
– Ты чего, а коврик то улеглась? У тебя кровати нет что ли или коморки, какой?
– Мое место подле вас господин. Коморка рабам не положена. Вдруг вы ночью проснетесь, и пить попросите, а я дура в коморке и не услышу.
– Понятно. А ну залезай в кровать, нечего на полу кости морозить.
– Но вы же сказали, что один спать будете…
– Никаких "но". Я господин, я и решаю, где ты будешь спать.
Она юркнула под одеяло и сразу потянулась развлекать меня ниже пояса.
– Стоять. Точнее лежать. Ответь мне честно на вопрос. Ты сейчас сама хочешь это делать?
– Вы же сами мне сказали в кровать вашу лечь… – ее глаза были полны не понимания.
– Ты не ответила на мой вопрос. Ты хочешь этого сама?
– Я раба, я делаю все, что хотите вы.
– Сама-то ты этого хочешь? – я вскипел и чуть ли не встал в кровати.
– Сама, нет.
– Фух. Добился все-таки ответа. Что ж ты за человек такой, что на тебя орать нужно.
– Я не чел…
– Слышали уже, что ты не человек, а раба, – перебил ее я, – значит так, если сама этого не хочешь, то сейчас отворачиваешься от меня и спишь. Понятно?
Она кивнула. Хотя в ее глазах до сих пор царило непонимание. Видать для нее кровать и интим со мной были всегда равнозначны. А тут кровать есть, а от интима отказываются.
– Все, спокойной ночи, – сказал я и отвернулся на другой бок.
Я думал, что от переживаний и наличия женского тела рядом я долго не усну, но не тут то было. Провалился я в сон очень быстро.
– Вставайте господин, просыпайтесь!
Толкали меня в плечо осторожно. Вставать не хотелось совсем. Хотелось оставаться в кровати и дальше.
– Вставайте господин! Ваша маменька вас в театр зовет.
– А отказаться я могу? – спросил я, не разлепляя чугунных век.
– Кто же от прогулки в театр отказывается? – по тону служанки, да именно служанки, так как называть ее рабой у меня язык не поворачивается, я понял, что если бы у нее была такая возможность, она бы из театра не вылезала годами, – там же все сливки общества будут.
– Что показывать будут?
– А это разве важно?
– А разве нет? Если там лабуду какую-нибудь показывать будут, то смысл вставать и смотреть ее? Я лучше лишний час в кровати поваляюсь.
– Как смысл смотреть ее? – Доба аж покраснела вся. – Театр это не для просмотра пьесы. Это место, где можно блеснуть перед всеми, и пообщаться с равными себе. А еще навести связи с более богатыми. И все это в непринужденной обстановке просмотра какого либо произведения, не обременяя себя особо светским этикетом.
– Понятно. Так бы и сказала, что предложение пойти в театр является принудительным и несет в себе силу завуалированного приказа. Давай одеваться.
Одели меня сегодня даже краше вчерашнего. Зеленый смокинг в блестках с укороченными рукавами, желтая майка, шаровары бордового цвета с коричневыми узорчатыми вставками и весь этот туалет завершал строгий черный цилиндр. В общем нарядец был как всегда аховый с долей уханья.
– И на чем мы поедем? Какой у нас самый быстрый и дорогой транспорт имеется?
– На быстром не поедете.
– Это почему? У нас быстрой машины нет что ли?
– Машин у вас полно. И быстрые и роскошные и те, что сочетают в себе все выше сказанное, но в театр на машине ехать это не модно.
– А на чем модно?
– Модно в паланкине, который несут рабы.
– Ты хочешь сказать, что я поеду на носилках по всему городу? Трясясь под неровным шагом меня несущих и тратя на дорогу тучу времени вместо того, что бы на машине долететь за пять минут?
– Мода превыше скорости.
– Ты хотела сказать пафос?
– Я сказала что хотела, – бровки изогнулись.
Вот так вот, если рабу не держать в железном кулаке, то она очень быстро начинает чувствовать себя минимум равной, как правило, а иногда и умней.
– Мода это то, что любят не многие, но то, что ты говоришь это пафос и понты, и ничего больше. Не одна мода не заставит здравомыслящего человека пожертвовать комфортом ради нее, только пафос может заставить это сделать.
– Пафос не пафос, но так положено, – воля Добы была столько же непреклонна в этом вопросе, как, наверное, и воля моей матушки.
Вообще люди очень тяжело реагируют на новации и новшества. И это не потому, что люди не видят в новом ничего путного. Не потому, что оно, новое, так искренне отличимое от настоящего и рвет все устои общества. Нет. Просто человечество живет уже много веков стереотипами и штампами. Быть богатым – значит иметь кучу денег, покупать самое дорогое, веселиться на полную катушку и быть эгоистом. Если ты новшеством убираешь хоть один пункт из списка возможностей и привилегий богатства, то ты уменьшаешь свой вес в глазах тех, кому эти штампы еще не надоели, у кого они уже давно в крови и кто руководствуется им постоянно и именно по ним оценивает оппонентов. Но самое смешное в том, что это те люди, которые стоят на одну ступеньку ниже тебя. У них есть почти все, что у тебя, но это гадкое слово "почти" и заставляет их стремиться к возможному идеалу. И дело тут не в зависти, хот и без нее тут не обходится. Просто когда они росли, то росли за вами в след, покупая машину как можно ближе по скорости и удобству к твоей, платье не столь шикарное, но примерно, дом примерно в том же районе. И вдруг вы меняете стереотипы и вектор устремлений… Вы-то уверены, что вам на это хватит сил и средств. А они? А они прибывают в шоке, так как им придется менять все, чего они добивались такое долгое количество лет. Но самое обидное не это. Самое обидное то, что если раньше они были примерно равны вам, то теперь они опять там, откуда родом. А все мы, как правило, родом из грязи. Теперь у них устаревшей вид машины, дом в ни кому ненужном районе и платье, от которого на светских раутах бывшие завистницы морщат носики и тихо, но так что бы их услышали, шепчут "моветон". Вот поэтому люди и не любят новых веяний.
