Кирилл Берендеев
Письма с Истра
Однокашники
Сегодня приснился Стас, однокашник. Пришел к нему домой, как в былые времена, посидели, почайпили. Потихоньку сумерки сгустились. Он вдруг достал тоненькую, страниц на сто, черно-белую книжицу в мягкой обложке, показал мне. Вот, говорит, наконец опубликовали мою подборку стихов, денег не дали, так хоть и не за свои, а то сам знаешь, какого в наше время поэзию печатать. Спроси хоть Антона Хулапова или Петьку Опермана. Открыл на середине, начал читать, что-то с ощущением легкой грусти, о доме, покинутом жильцами. Я смотрел на Стаса, удивляясь: вроде читает, а в такой темноте – и как строчки различает? Потом проснулся, полежал немного, и как ужалило. Больше месяца Стаса нет в живых. Не сходил на похороны, словно испугался чего. Верно, знак, надо сегодня к Марине зайти. Выходной, скорее всего, она дома.
Так и вышло. Марина открыла дверь, провела в комнату. Накрытый стол на шесть человек, сердце защемило. Сороковины.
– Прости, я без всего.
– Спасибо, что пришел, я уж и не ждала, – устало села спиной к телевизору, я устроился напротив. – На девять была я со Светкой, да его родители, а сегодня… хоть ты вспомнил.
– Он мне приснился, стихи читал, – я начал пересказывать сон. Марина молчала, слушала. Когда добрался до услышанных строк, спросила, запомнилось ли, покачал головой. – Да и потом, когда Стас стихи писал? – она кивнула.
– Может, в юности. Тогда все писали. Ты вот.
– Я забросил в двадцать три. К чему это все? Мариш, прости, что не смог придти раньше, я… правда не мог на похороны.
– Я не виню. Хотела, чтоб Стаса проводили. Он в классе душой компании был, да и потом у него собирались часто, вот ты всегда приходил.
Сорок дней назад, около полудня, пришла эсэмэска: «Стас умер. Если сможешь, приезжай, похороны тогда-то, во столько». Я сидел в автобусе, помню, долго читал, не в силах поверить. Словно молотком по голове ударило. Проехал свою остановку, еле выбрался. Позвонил Марине, мы оба больше молчали. На похороны не поехал. Не смог, надо, но не пересилил. Снова позвонил, извинялся, поминал маму, умершую полтора года назад. Она заплакала, дальше говорила ее сестра, Света. Совсем они не похожи.
– Обидно еще. На кладбище прибыли, а вот домой, помянуть – никого. Как память о нем закопали. Серые люди – пришли, ушли, – вздохнула, подавляя всхлип в горле, продолжила: – Класс, наверное, не такой подобрался. Недружный. Никакой. Вроде не переезжали, а все равно встречаемся случаем, на встречах выпускников. Ну, кто приходит: я, Лешка Пухов, Маша Голубева, еще двое-трое. Нас тридцать восемь было. Шутили еще про попугаев.
Марина совсем расклеилась. Я предложил убрать лишнее, не слишком приятно сидеть за пустыми приборами. Она поднялась, взяла тарелку, уронила на стол.
– Не сейчас, – произнесла глухо. – Завтра. Пусть все будет завтра.
Маринка выдохнула порывисто. Я подсел к ней, обнял за плечи.
– Может, тебе к Светке перебраться.
– Я и так только от нее. Не справляюсь, как видишь. После Стаса, просто никакая. Он ушел, и меня с собой забрал.
– Что врачи сказали?
– Сердечный приступ. Глупость, он и болеть толком никогда… это я вот и головой маюсь, и ноги отекают и спина. А Стас… он железный. Он меня на седьмой этаж на руках, когда ногу вывихнула, он… – ткнулась в грудь и замолчала, изредка вздрагивая. Потом, много позже, подняла глаза. – Хорошо, что ты пришел.
– Мне сон…
– Стас тоже часто мне снится. Будто мы с ним гуляем, или общаемся как прежде, ссоримся или любимся…. Вот это меня больше пугает. Знаешь, я не знаю, что делать. Был бы крещеный, хоть свечку….
– Мама мне до сих пор снится часто. Когда ушла… вот видишь, я до сих пор не могу сказать другого слова. Снится почти каждый день. А несколько месяцев назад вдруг как пропала, я тоже испугался, я думал, как ей помочь, чтоб она снова могла являться, может с ней что-то не так.
– Там? – одними губами произнесла она.
– Я не знаю, где. Потом папа появился. Потом уже с ней. Недавно всех своих видел. Как-то тепло на сердце стало. Это хорошо, что Стас с тобой, Мариш, это нормально. Хуже, когда никого нет.
Она вдруг выпросталась из объятий и вцепилась в меня.
– Ты ведь один, прости, дура, забыла. Тебе обязательно надо с кем-то, нельзя так.
– С кем? После Галины я никого не хочу. Два года протянули и хватит.
– Ты так и не научился называть ее иначе.
– Прозвищем? Да не клеилось к ней ничего. Думаю, и хорошо, что разошлись, и так измотали друг друга.
– Ну, хоть к брату переехал бы, у тебя он ведь…
– Пьянь подзаборная, если ты о Сергее. Его жена из дому выгнала, ночевал на даче. Весной нашли, больше недели пролежал пока соседи не проведали, – я вздохнул. – У меня родичи либо здесь спят вечным сном, либо уехали далеко-далеко. Ладно, не будем. На кладбище кто был? – Марина начала перечислять, вдруг резко замолчала.
– Все равно помянуть не пришли.
– Это неважно. Помянули хоть так. Я… я когда хоронят, не могу. Лучше уж кремация. Не так больно.
– А урна? Ведь потом с ней живешь, с прахом.
– Это не больно. Мама вовсе не хотела папу хоронить, он у нас три года… – Марина закрыла мне рот рукой.
– Что же мы все не о том и не о том. Как ты сейчас, где?
– Да все там же, на складе. Поставщики только валюту требуют, магазины закрываются. Все забито товаром, черт его знает, говорят, в отпуск на два месяца без оплаты уйдем. А ты?
– Почти тоже, уговариваю покупателей взять и то, и это и еще что-то. Хорошо у нас бренд, коллекции хоть из дерьма сделаны, но берут. Сейчас покупателей много, кто на юга собирается, кто вернулся. Не дают думать. Надо было мне три года назад в «Детский мир» переходить, вот где вечный аншлаг.
– Жаль, детей вы не завели.
Маринка куснула губы, сжала в белую нитку.
– Разве не знаешь? После двух абортов я пустая. Стас то не хотел, то выпендривался, то в командировки, а куда без отца, ну и… выскребли меня начисто. Он ведь любовницу пытался завести год как.
– Что за бред, он…
– Я узнала, когда уже… в ноутбуке его ковырялась. Лучше б сразу выкинула. Я потом так и сделала, потом… потом он приходить начал. Кир, не знаю, как сказать, я боюсь его. Когда он меня взял во сне, я проснулась, будто… я ведь почувствовала, как раньше, как двенадцать лет назад… нет, как когда мы только… это ведь страшно, да, страшно? – она не сводила с меня почерневших глаз.
– Все равно, ты его любишь, – Марина не отвечала. Наконец, отвела обжигающий взгляд.
– Наверное. Сейчас не так, как раньше, но…. Лучше б он мне все сказал. Я бы поняла. Я и сейчас поняла и…. но все равно больно. Больней, когда он ушел.
– Он ведь вернулся.
– Да, во снах.
– Нет, он ведь вернулся к тебе после измены. Не мог. И ты без него.
– Он к Антону Хулапову ходил, когда тот пить начал. Первый раз вытащил, а на второй неотложка приехала, и в морг, – неожиданно произнесла она. Глухо произнесла: – Давай и его помянем.
Выпили, закусив карбонадом. Марина дышала тяжело, словно в горах очутилась. Оглянулась на телевизор, но включать не стала. Подошла к тарелкам на соседнем столе, долго глядела, вернулась.
– И я без него не представляю себя, это точно, – помолчав, другим голосом: – Знаешь, я бы не выдержала, если б все мои родные вот так пришли в сон. Испугалась. Ты б знал, как меня колотило, когда он в меня во сне вошел. Больно, сладостно, а когда открыла глаза. Не знаю, как тебе это может нравится. У тебя хоть кто-то крещеный есть? А то может свечку поставить, или записку передать.
Я молчал. Марина сидела, глядя прямо перед собой.
– Он многим помог, – начала сначала. – Тебе вот, когда работу в кризис потерял. Максу с машиной. Он вечно сидел с друзьями в гараже, по выходным. Я его почти не видела. Придет домой, Кир, он последнее время выпивать начал, и… я зачем-то его ругала. Он обнимет меня, назовет чумичкой и не отпустит, пока не улыбнусь. Я… Кир, ты не представляешь, как мне без него. Как будто сердце вырвали.
– Представляю. Я ведь любил тебя.
– Не городи огород. Бредни молодости, ну, сколько нам было, двадцать, институт не кончили. Встречались, секретничали. У нас так ничего толком и не было.
– Я любил тебя, – зачем-то повторил и опрокинул еще коньяку.
– Ничего. Все себе навыдумывали, любовь, страсть… ничего. Хотелось думать, мечтали, а потом. Прости, я ничего не чувствовала, нет, может сначала, как дура, тебя зацепила, и ты прилип и не хотел признаваться, что это все не так, не то.
– Потом был Стас.
Но она покачала головой.
– К Стасу я пришла уже чистой. Господи, как же быстро вы уходите, как же быстро. – Другим тоном, жестко: – Знаешь, я поняла, почему никто не пришел. Похороны, они постоянно. Не только у тебя, у всех. Все теряют, время такое, сорок лет. Родных, близких. Хоть немного передохнуть, ну надо же хоть чуть. И класс у нас… сколько же ушло, – рука дрожала, когда она стала загибать пальцы. – Смотри, Антон Хулапов, вот как шесть лет, потом Петя Оперман. Тоже спился, под машину попал. Даня Мортин, покалечился на мопеде, когда, лет десять назад, не знаю, что с ним сейчас. Что осталось. У него мать с ума сошла, а он сам… считай, его нет. Тень. Марина Волкова два раза пыталась покончить с собой, потом спрыгнула с семнадцатого этажа. Леся Сабрекова во время операции, какой-то подонок ножом в подворотне ткнул, а хирург уже в зюзю, Новый год, сука. Олег Седов. Он еще в двадцать четыре. Самый удачливый из всех нас, в казино работал, столько получал. Жена за четыре сотни подговорила своего любовника, чтоб задушил и….
– Настя Петрова из параллельного, – зачем-то добавил я. – Года полтора назад.
– Я не знала. Как?
– Напилась антидепрессантов. Не знаю, не поняла, что делает или…. Прости.
– Еще кто? – спрашивала так, словно чужая боль могла отогнать свою, хотя б на время.
– Гарик Сальников, в Чечне. Еще в первую. Как мой племяш. Ему даже цацку дали какую-то, посмертно. Мать сейчас в психушке.
– Кир, прекрати! – голос возвысился и опал. Марина вслепую нашла мои пальцы, сжала. – Прекрати, – и дальше: – Класс у нас не случился. Недружные мы, все порознь, и живем, и умираем. Стас приходил к Хулапову, уговаривал, приглашал, а что…. Он такой, он ведь не может, как другие. Я потому и полюбила. Все мы разбегаемся, все в углах норовим дождаться своего часа. Вот я… без него я тоже такая. За Стасом я как за каменной стеной жила, на него всегда и во всем. Он вытащит, поможет, вступится, отогреет. Он все делал. О тебе я такого сказать никогда не могла.
Мы встретились взглядами. Мне пришлось опустить глаза.
– Ты права. Не получается ни мириться ни ссориться. Тебя отпустил, Галину.
– А не надо было! – резко произнесла она. – Драться надо, цепляться, царапаться, хоть что-то делать, а ты отпустил. Сейчас я могла быть твоей.
Странный получался разговор. Коньяк шумел в голове, дорогой, но совершенно безвкусный, пахнущий не виноградом, нет, пылью какой-то. Я хотел сказать, насчет Стаса, да Маринка опередила.
– Просто он сильнее вас всех оказался, вот и не пришли. Способнее, не знаю, но сильнее, да. Кир, он ведь меня зовет. Иначе почему я почти каждую ночь его вижу. И взял он меня так же с ходу, без разговоров, повалил и взял, я пискнуть не успела. Я и люблю и боюсь его. Раньше боялась потерять, когда меня выпотрошили, думала, уйдет к другой, а теперь боюсь увидеть… Он ведь ждет меня там.
– Все они там ждут. Мне так кажется.
– Кир, ты хоть крещеный?
– Нет, конечно. Не могу я в церкви ходить. Все чужое. Да, все, – прибавил, подразумевая не только церковь. – Ведь мы выучились окончили школу в одной стране, а высшее образование получали уже в другой, ей, по сути, по духу, да по всему противоположной. Что же ты хочешь, такое многих сломает.
– Что проку винить кого-то, если червоточина в тебе.
– Она не разрастется, если не дать.
– Мой дядя из Питера, чего только ни пережил, а недавно общались, показывал фотографии класса выпуска сорокалетней давности. Почти все собрались. Понимаешь. А мы от себя уходим все время. И кого-то просим защитить и… и я такая же. Мне просто повезло со Стасом.
– Я здесь, Мариш.
– Ты тоже далеко. Всегда там, даже когда к нам приходил. Сидел в сторонке и молчал. Зачем?
– Мне нравилось общество, а…
– А последние годы вовсе перестал. Мы с тобой видимся первый раз за… даже не помню за сколько.
– У меня мама ушла…
– Да раньше, раньше. Сжался, скукожился. Как все. Я думала… – едва слышно: – Ты ведь меня любил. А сейчас?
– Я все равно здесь, Мариш. До меня всего ничего – две остановки на автобусе.
– И десять на метро.
– Вот видишь, ты помнишь.
– Только это и помню. Прости, Кир, я… я тогда к сестре ночевать, если… – я поднялся, следом неохотно поднялась и Марина. Сжала руку. – Не уезжай совсем.
– Я рядом, – она только кивнула в ответ.
– Я это помню, – на миг мне показалась, хочет обнять, нет, коснулась плеча и стала собираться, поджидая моего ухода.
Вильно
Экран показывает все ту же заставку: лабиринт без начала и конца, разворачивающийся перед глазами. Бесконечные коридоры, тупики, закоулки. Каменная кладка стен кажется нелепицей: тяжелые кирпичи с белой цементной прослойкой меж ними при взгляде сбоку исчезают – третье измерение у них отсутствует. Невыразительный потолок и пол лишь усиливают картину общей фальши, глаз на них не задерживается, следит за поворотами и тыкается в новые и старые стены лабиринта, наползающие со всех сторон. Изредка возвращается надпись «старт» на английском. Пройдя сквозь нее, экран неумолимо наталкивается на стены тыкается в каждый угол, из которого заведомо нет выхода, то и дело возвращаясь к надписи «старт», находящейся где-то в самой сердцевине этого неустанного блуждания
Юрис сидит рядом на стуле, торопливо делает какие-то записи на листках бумаги, комкает их и бросает в угол, где находится корзина для бумаг. Попадает он редко, большая часть листков падает на истрепанный ковер, рисунок которого уже невозможно различить.
Я встаю с треногого табурета и иду в кухню. Юрис редко ей пользуется, по-хорошему, она нуждается в добросовестной уборке. Но хозяину квартиры некогда заниматься подобными мелочами, на это нужен нежный и заботливый помощник. Но он не женат и не спешит расстаться со своей свободой. Порой очень трудно оторваться от экрана.
Холодильник девственно пуст, на полках я нахожу полбатона белого хлеба и четыре темных «Монарха» с чудовищной градусностью – на пиво эта субстанция уже мало похожа.
– Юр, у тебя пожевать что есть?
Пауза. Глухой недовольный голос.
– Посмотри наверху, в шкафчике. Там лапша осталась, как раз на тебя. А ты прямо с вокзала?
– С аэропорта. Так быстрее.
– Быстрее, – он хмыкает. – Во сколько тебе обошлось это удовольствие?
– Скорее, необходимость…. Да разве сейчас в деньгах дело.
Он не отвечает. Я открываю дверцы навесных полок, которые в сумме и дают тот самый «шкафчик». Надо зажечь свет, ничего не видно.
Выхожу из кухни, так ничего и не взяв. Перекушу потом, когда Юрис закончит поиски.
После кухни, – словно по контрасту – комната представляет собой удивительный беспорядок, но я знаю, этому разгрому уже много лет. Когда я последний раз приезжал к Юрису, года три назад, квартира его была точно в таком же состоянии. Из раскрытого шкафа торчат пустые плечики, сброшенная наспех одежда валяется на кровати, частью на полу и живописной грудою набросана в самом нутре левого отделения. Повсюду раскиданы видеокассеты, книги и журналы технического содержания, какие-то бумажки покрывают полки, столешницу, валяются на кровати вперемешку с одеждой; большей частью это записки самого Юриса. По углам лежат пыльные кучи железок, оставшихся от прежних компьютеров. Люстра светит тускло, один из трех ее рожков не работает, за слоем повсеместно присутствующей пыли на стекле не видно лампочек.
Юрис все пишет.
– Поставил себе?
– Нет, потом поем.
Он пожимает плечами и снова комкает листок. Тут же расправляет его, черкает и дописывает.
– Кажется, нашел.
Кресло у него на роликах, чтобы удобнее было перемещаться, не вставая, по всей комнате, по той ее части, что еще достаточно свободна от всевозможного мусора. На ковре начали протираться колеи. Я снова сажусь на табурет.
Экранная заставка пропадает, Юрис запускает программу поиска, что-то пишет в пустых строках появляющихся окон, открывает и изменяет файлы – я ничего не понимаю в этом, но, судя по горящим глазам товарища, он близок к цели. Наконец, Юрис откидывается на спинку кресла.
– Сейчас войду, – говорит он, оборачиваясь. Юрис заметно сдал за последнее время, лицо стало блеклым, былая выразительность выветрилась начисто, оставшись в пронзительно голубых глазах, которые он беспрестанно щурит, подслеповато вглядываясь в экран. – Ты-то сам как?
– Ничего. Вот только с утра не ел ничего. Перехватил в Шереметьево, пока самолета ждал.
– Понятно. Ты уверен, что Инара здесь?
– На все сто уверен. Вчера искал ее по всем возможным московским знакомым, по Подмосковью… кажется, всех на ноги поднял.
Что-то перехватывает горло, я замолкаю.
– А что между вами случилось?
Бессмысленный вопрос. Я сам не знаю, почему единственная ушла от меня. Ведь все было нормально, все годы брака, годы учебы в университете. Мы жили спокойной размеренной жизнью, как, верно, и должны были. Всегда вместе, рядом. Пусть не всегда гладко складывались отношения, но чего не случается в семьях. Разве такого, настолько неожиданного.
– Может, у Инары кто-то был?
Я качаю головой.
– Исключено. Она точно бы сказала, если что… – Юрис кивает головой. Не обращая на него внимания, продолжаю говорить. – Дело в чем-то другом, но если бы я знал, в чем именно…. Утром ее уже не было, я предположил, что Инара отправилась к Лонгиным, они договаривались встретиться… А ее нигде не было… И ведь ничего не сказала, не написала. Не позвонила даже знакомым, вообще никому. Как будто ее никогда не было, только, – горло снова перехватывает, я давлюсь и замолкаю.
– Поэтому ты и предположил, что Инара вернулась к родителям, – Юрис не спрашивает, но я молча киваю. – Больше некуда?
– Похоже, что так. Если бы я нашел их новый адрес, хотя бы телефон, я бы….
Он машет рукой.
– Брось, старик, ты ни от чего меня не отвлекаешь. Не могу же я остаться в стороне. Сейчас доломаем защиту, войдем и посмотрим.
– Телефон оформлен на ее отца, Витольда Урманиса. Или на мать. Даже скорее на мать.
Юрис кивает головой. В этот миг беспокойное блуждание в лабиринте прекращается само собой, экран заполняет надпись-предупреждение; прочесть ее я не успеваю. Юрис торопливо стучит по клавишам, надпись исчезает, несколько мгновений экран остается асбестово пустым. Наконец, из динамиков доносится хриплый, как бы придушенный перезвон колокольчиков. На экране разворачивается лист бумаги с надписью на английском и латышском «Добро пожаловать!».
Юрис довольно потирает руки, усмехается, хлопает меня по плечу.
– Порядок. Все телефоны и адреса Риги – наши. Может, принесешь бутылочку из холода?
Я приношу. Юрис торопливо открывает и жадно пьет. Начинает вводить в строку поиска. Ошибка.
– Как зовут мать Инары? – уточняет он.
– Янина Урмане.
– Фамилию я помню, – Юрис снова запускает поиск. – Нечасто ты у нас бываешь. А стоило бы. Тут красиво. Надеюсь, на обратном пути побродишь по городу, хотя бы ради приличия. Ей здесь нравилось, как я помню. Странно, что она вообще поехала в Москву.
– Странно. Когда найду Инару, посмотрим город, – чуть было не сказал, «если».
– Жаль, что не наведался в прошлом году. Риге исполнилось восемьсот, большой был праздник…. А вот, нашел. Записывай.
Я хотел сказать, Рига для меня сейчас – лишь географический объект, место временной дислокации, куда я прибыл только для того, чтобы найти Инару и… объясниться, понять, вернуть ее домой, где мы прожили вместе четыре года.
Юрис подает листок бумаги, ручка выскальзывает у меня из руки; он записывает адрес и телефон сам.
– Сейчас я выйду из интернета…. А вообще, почему бы вам не переехать в Ригу? Родители же вернулись на родину.
– Их родина – Литва. Инара рассказывала мне, что ее семье пришлось в начале пятидесятых выехать из-под Вильнюса, от «лесных братьев». Так и осели в Риге, – я вспоминаю еще кое-что, не менее важное. – А гражданство? Я буду здесь личностью второго сорта. Паспорт в Латвии просто так не получишь, я же не представитель титульной национальности.
Юрис кивает задумчиво, у него непроизвольно дергается щека. Он выключает монитор.
– Ты прав. Я почему-то запамятовал. Все, можешь звонить, – он торопливо отставляет пустую емкость из-под пива, со стуком. Словно пытается заглушить неприятные мысли, роящиеся и у него самого в голове.
Шуршание вентиляторов смолкает, в комнате становится непривычно тихо, даже странно смотреть на переставший работать компьютер.
– Подожди, – Юрис кидает ладонь на рычаг телефона. – Ты уверен, что Инара захочет тебя видеть?
– Не знаю, но что-то ведь надо….
– И все же. Объясни толком, может, между вами что-то произошло?
– В том и дело, что ничего. Вообще! Дай позвонить.
Трубку никто не хочет снимать. После десятого-двенадцатого сигнала я даю отбой и перезваниваю снова.
– Наверное сменили номер, – устало произношу, снова садясь на табурет. Юрис качает головой.
– Справочник с исправлениями и дополнениями этого месяца. Вот только, если Инара отключила телефон.
– Все может быть, – я бессильно сажусь на табурет. Паркет тоскливо скрипит подо мной. Пытаюсь сменить тему и спрашиваю: – Ты-то как на новом месте?
Юрис поднимает глаза, трет их, пытаясь наладить зрение. По-хорошему ему бы не помешали очки, но… кажется, он говорил, что их вид придает лицу ненужной комичности.
– Нормально платят, дают работать по ночам, со своего компа. Больше мне ничего и не надо. С чего ты спрашиваешь?
Я пожимаю плечами. Наконец, преодолеваю себя и медленно поднимаюсь.
– Ты куда сейчас?
– Не знаю. Наверное, к ее родителям…. Тот район я еще помню. Хотя бы посмотрю, есть ли свет в их окнах.
– Начало одиннадцатого, – Юрис оглядывается на часы видеомагнитофона. – У нас ложатся рано, неудобно, – и замолкает.
– Завтра меня найдут и выкинут из страны, – словно извиняясь, говорю я. – В Латвию я прибыл почти так же, как и ты – в телефонную книгу полиции. Если она не согласится уезжать, вдруг такое случится, мне просто надо увидеть ее глаза. Ничего больше. Понять, хотя бы попытаться понять, почему так…
На пороге останавливаюсь. Смотрю на карту СССР, наклеенную вместо ободранных, жившей когда-то в квартире кошкой, обоев; большую карту, во всю стену. Оборачиваюсь.
– Ты лет пять назад работал в букинистическом. – Юрис кивает. – У тебя нет случайно карты Российской империи?
Моя просьба сбивает его с толку. Помолчав, он произносит:
– Нет, да и мысли стащить не возникало. Зачем она тебе?
Сам не знаю, почему вдруг вырвалось.
– Наверное, хотел посмотреть, что мы потеряли.
– Вы много что потеряли, – в том же тоне отвечает Юрис. – Интересно, почему именно сейчас вам понадобилось искать…, – ответа он не ждет. Поднимается следом за мной проходит в прихожую и добавляет, уже когда я зашнуровываю ботинки. – Ты где-то остановился? Или…
– Да, в общаге одной, недалеко от аэропорта. Обратный рейс завтра утром, в восемь, может, к тому времени изменится… что-нибудь.
Юрис хочет что-то сказать, но не решается, молча провожает меня до лифта.
– Не знаю, что бы я без тебя делал.
Юрис машет рукой.
– Брось, я так ничего и не сделал. Не возражаешь, если я закурю?
Улыбка нисходит на мои губы.
– Я же уезжаю.
Дверь лифта захлопывается за мной, Юрис возвращается в квартиру. С порога он произносит: «Можешь выходить, он ушел». Дверь темной комнаты приоткрывается, щурясь от света в прихожей, выходит Инара. Юрис молча смотрит, как девушка проходит в комнату, достает из наваленной груды одежды в шкафу свою сумочку, снимает с вешалки, задвинутой в самый угол, плащ.
– Ты куда? К родителям? – спрашивает Юрис. В ответ она качает головой. – А куда?
– Уезжаю. Извини, что я… мы тебе надоедали столько времени, – тихо произносит Инара. – У тебя работа….
– Работа подождет, – Юрис внезапно раздражается. – Не понимаю я вас. Обоих. Может, ты объяснишь, зачем ты бросаешь мужа, едешь ко мне. Знаешь, первым делом я подумал, моя первая любовь с шестого класса вернулась. Для чего так всем голову дурить?
– Прости.
– Ты с самого начала такая. Подхватилась, поехала поступать в Москву, тогда как все прочие – в Германию. Потом выскочила за него, хотя могла… а, ладно. Теперь вернулась, да еще предупредила, чтоб не звонил родителям. Твои эскапады когда-нибудь пройдут?
Она молчит. Долго.
– Хорошо, – не выдерживает Юрис, – но ты куда сейчас собралась?
– В Вильно1, – помолчав, произносит Инара. Щека у Юриса снова непроизвольно дергается.
– Ты хотела сказать, в Вильнюс?
– Нет, я же говорю, в Вильно, – девушка торопливо одевается. – Еще раз прости, что все так получилось. Мне было важно, чтоб он приехал. И ему важно. Прости еще раз. Я должна догнать его, все объяснить. И только не провожай. Пожалуйста.
С этими словами она быстро выходит из квартиры, спускается по лестнице; только слышно, как цокают по ступенькам ее каблучки.
