Кирилл Берендеев
Опасная профессия
Странная смерть Виталины Чернецкой
В Спасопрокопьевск я вернулся через восемь лет после спешного отъезда, почти день в день. Восьмого отбыл, шестого прибыл. Вроде по делам, но вот уже сутки прошли с момента заселения, а я все никак не мог заставить себя заняться ими. Придумывал тысячу мелочей, чтобы оставаться в номере, но не выдержал, желание побыть там и навестить тех оказалось сильнее. Да и ночью мне снилась она, единственная, в итоге, гостиничная постель показалась прокрустовым ложем. После обеда – по времени, но не по желанию, – я отправился,… наверное, навестить память о ней, жившей некогда на Осенней улице в доме номер шестнадцать.
А там будто ничего и не поменялось. Вот только людей подле него оказалось изрядно, как в те дни, когда Вита покинула наш мир. Тогда возле дверей небольшого строения на выселках тоже собирались и зеваки, и журналисты, и какие-то службисты в штатском, настолько заметные среди горожан, что я, пытаясь сглотнуть комок, подступавший к горлу, удивлялся, чего они явились без формы, все одно погоны видны даже сквозь свитера и куртки.
И сейчас без них не обошлось, правда, нынче у дома дежурил один патрульный, не скрывавший сержантских звездочек. Я поежился, но подошел поближе. Виталина, Вита, Виточка, что же ты так…
Всего лишь дворовая распродажа, такие случаются довольно часто в подобных местах, в подобное время – последняя суббота августа, всего ничего до конца сезона отпусков, начала учебной поры. Потолкавшись немного, я продвинулся поближе ко входу в гараж, внутри коего находились продаваемые вещи, в основном, мебель и посуда, от которых владельцы решили избавиться, посчитав срок в восемь лет достаточным для окончания даже формального траура.
Всем верховодил ее брат, Станислав, впрочем, как и всегда; мать Виты сидела на лавочке возле дома с отрешенным видом, ни на кого не глядя. Вот и на меня, подошедшего почти вплотную, не обратила внимания. Прежде, помнится, постоянно делала замечания, поминая меня в третьем лице, будто я находился где-то далеко. Сейчас она заметно сдала, уход дочери подкосил и прежде слабую женщину. А вот Стас почти не изменился, пожалуй, закалился даже. Сейчас он был занят разговором с денежной парой, приценивавшейся к дивану. Беседа завершилась, Стас потащил покупателей в дом, на ходу сорвав с дивана бумажку с ценой.
Большая часть продаваемой мебели находилась в комнате Виты, брату надоело постоянное соседство с источником воспоминаний. Прошло столько лет, память поблекла, превратившись в родник неприятных мыслей. Тем более, их обоих столько доставали подробностями ухода Виты.
В ее комнате, между только проданным диваном и еще поджидавшей своей участи этажеркой, мы виделись последний раз. Вита нервничала, разговор не клеился. Я пытался отговорить, но она упорно стояла на своем, мы вроде и ругались и обсуждали давно приевшуюся тему, ровно супруги после многолетней совместной жизни. Как же мы так быстро успели надоесть друг другу пустышными словами, изрекаемыми без повода? Тем более, странно, ведь тогда ей исполнилось двадцать четыре, мне годом больше. Чуть раньше нам казалось, мир не может существовать для нас поодиночке. С момента знакомства прошло два года, всего или целых? Сейчас и не скажешь.
В споре Вита обронила, что очень бы хотела убраться от всех нас, от меня, от брата, от другого ухажера, раз и навсегда. И через несколько часов после нашей никчемной ссоры она так и сделает, Стас найдет сестру лежащей на полу с ножом в груди, а рядом, на журнальном столике окажется записка, в которой будут повторены те самые слова. Брат тогда скажет журналистам – подумал, Вита собирается уехать на дачу. И еще какое-то время будет утверждать, что она собиралась туда отправиться. Неудивительно, что после слов Стаса следователи навестили меня повторно.
Я поежился, вспоминая. Подошел к дивану, пальцы коснулись валика.
– Извините, молодой человек, продано, – пара вернулась, муж запихивал бумажник в слишком тугой карман джинсов, его супруга взглядом собственницы глядела на меня, посмевшего посягнуть на чужое имущество.
Я кивнул, отойдя. Распродажа шла ни шатко, ни валко, зеваки, собравшиеся у дома на Осенней, больше вспоминали события восьмилетней давности, нежели собирались что-то прикупить. Шептались, кто-то фотографировал, кто-то снимался на фоне. Брат попытался урезонить, напрасно, попросил патрульного. Тот оторвался от газеты, подошел, попросил прекратить – можно подумать, это кого-то останавливало.
Второй, Марат Шелгунов, тоже делал снимки, бог его знает, зачем. Я видел из полицейской машины, как он тщательно, будто сам проводит расследование, фиксировал обстановку в комнате Виты. Мне тогда очень хотелось сказать пару ласковых. Не успел, машина уехала, увозя меня на допрос.
Брату он нравился, а как еще Марат мог появиться в жизни Виты? Наглый, холеный, он смотрел на всех взглядом удава, попавшего в кроличью нору. Вита не была исключением. Я все пытался угадать по ее глазам, как та смотрела на потенциального жениха. Меня Марат терпеть не мог, неудивительно: я проигрывал тому во всем. Детдомовская голь, невесть как попавшая в семью зажиточных интеллигентов в третьем поколении. Конечно, я их всех бесил, кроме Виты. Но та хотя б не снисходила ко мне. Любила, наверное, это тоже уместно сказать.
Но как она относилась к Марату? Этот вопрос не давал покоя с самого момента появления нувориша, поднявшегося незнамо каким способом к посту директора центрального городского универмага. Марат старательно прятал всякие приметные черты биографии, при случае либо выдумывая что-то правдоподобное, что всякий раз, не выдержав проверки, все равно оставалось деталью иллюзорного жизнеописания, либо затушевывая истинные подробности того или иного события.
Меня это особенно бесило в нем, впрочем, мы оба не выносили друг друга. Вита одно время пыталась стать меж нами посредницей, с той поры и появилась первая трещина, первое подозрение, что моя ненаглядная, имеет определенные виды на Шелгунова. Сколько раз я пытался прояснить этот вопрос, столько и получал обнадеживающий ответ, долженствующий уверить меня в прежнем ко мне отношении. Но что-то не складывалось, прежней веры, после нескольких попыток примирения, после долгих свиданий Виты с Маратом, уже не оставалось. Я ревновал, что скрывать, я боялся утратить ее, возможно, уже лишился, но верить в подобное не хотел. Только в увядающую любовь, в те дни, которых нам так не хватало прохладным августом восемь лет назад.
И тогда я завел разговор о Марате. Именно после моих очередных обвинений, Вита и выпалила в сердцах. В сердцах ли?
Я отошел от дивана, коря себя за прибытие на Осеннюю, в самом деле, что я тут забыл?
– Странное самоубийство, не думал, что такая девушка наложит на себя руки.
– А я считаю, без вон его не обошлось, – кивок в сторону Стаса. Брат, прохаживавшийся вдоль дома, будто услышав эти слова, обернулся, говорящие мгновенно затихли.
Полиция тоже вначале считала брата причастным к случившемуся. Потом Марата, после меня, по очереди мы проходили перед следователем, а тот, кивая своим мыслям, задавая одни и те же вопросы, искал и не находил виновных. Долго искал. Меня таскали на допрос полтора десятка раз, очень подозрительной виделась наша последняя ссора. Мало что можно ожидать от детдомовца. Я оказывался перед следователем чаще других, даже когда алиби подтвердилось, он вызывал меня, задавая одни и те же вопросы и ожидая, чего? – запоздалого раскаяния, признания. Так и не дождался, отпустил. Чего нельзя сказать о моем начальнике, он-то после третьего визита в полицию отправил меня на все четыре стороны.
Возможно, так даже лучше. Вскоре после потери работы я переехал из Спасопрокопьевска в Воронеж. Странное дело, но там место нашлось сразу, и главное, никто не терзал старые раны. Я стал лишь одним из серой массы служащих крупной конторы, я почти с наслаждением влился в нее, я шел на унылую работу счетовода как на праздник, я…
Все равно, поминал Виту почти каждый день или каждую ночь.
– Чушь говорите, без любовника тут не обошлось. Ну не верю я в самоубийство, такая сильная, открытая девушка. И возраст, не подросток уже, но и не в летах, ни к чему задумываться о смерти. Тем более, такой.
– Бессмысленной? Я тоже так думаю. Но вот брат…
– Да что брат, того, детдомовского, возьмите. Он же…
– Дело шито-крыто вышло, а как без брата ее?
И ни полслова о Марате. Да так и было с самого начала, после двух-трех допросов с него сняли все обвинения, хотя алиби у богатого воздыхателя никогда не имелось, больше того, внятно объяснить, где находился в момент самоубийства Виты он и сам не мог. Потом только вспомнил, появились какие-то мутные свидетели, некие знакомые и друзья знакомых, которые что-то говорили, путаясь между строк протоколов. Но Шелгунов отбоярился, а после уже ходил на место смерти уже чуть не как следователь: фотографировал, записывал, спрашивал. И буравил всех своим удавьим взглядом. Даже оперативники подчинялись, не в силах справиться с наглой настойчивостью. Помогали чем-то, подписывали что-то, бог его знает, что и зачем.
Спорщики разошлись вовсю, повысили голос, перешли на личности. На них стали оглядываться, толпа, заинтересовавшаяся разбирательством на давно забытую тему, обступила полемизирующих, разделилась. Кто-то встал против Стаса, кто-то против меня. Совсем как в дни конца августа вечность назад.
А ведь ничего не предвещало. Обычное дело для большого города, где суициды случаются чуть не каждую неделю. У нас есть даже мост, подобный злопамятному Крымскому в Москве, там тоже с пяток человек в год непременно сигает в мутные воды Хотейки. Кто-то не возвращается.
Вот только журналист, прибывший на Осеннюю, долго беседовавший со Стасом, написал слишком много отсебятины в статье, что позволило ему представить читателям не слишком приятные в отношении семьи Чернецких выводы. Через несколько дней возле дома стало не протолкнуться.
Мне кажется, журналисты своими домыслами, подтолкнули следствие к версии о причастности кого-то из знакомых к доведению Виты до суицида. Возможно, я не прав, но уж слишком часто и долго те обсасывали, смакуя, все подробности нижнего белья семьи ли, знакомых ли, любимых нынешних или прошлых. Занимали страницы газет и минуты, нет, часы на кабельном. Поневоле поддашься соблазну проверить, правда ли то, о чем столь сладостно поют властители местных дум.
Следователи и проверяли. При этом куда большее внимание уделяя моей персоне, нежели Стасу или, тем паче, Марату, да что ж удивительно-то. Сам себе давно это объяснил. А вот Шелгунов, с ним действительно непросто. Может, я и пересказываю чужие домыслы, но в его трехэтажном королевстве, как говаривали не только отвергнутые по разным причинам арендаторы, было явно не все в порядке. Вроде как универсам работал в минус последние несколько лет, при этом, предоставляя и арендаторам, и налоговикам совершенно другие отчеты. Рассказывали, как сам Шелгунов старательно пускал пыль в глаза, чтоб перекредитоваться, ему срочно требовались деньги. Да, это всем было очевидно, кроме, разве что, Виты, Марат до денег был падок. И те подъемные сто тысяч евро со счета в германском банке, что получала незабвенная от своего покойного отца после замужества, могли бы стать неплохим подспорьем для разоряющегося, но не желавшего терять лицо и фирму, нувориша. Если, конечно, в его хозяйстве действительно имелась пробоина ниже ватерлинии. Я так и не узнал об этом, слишком поспешно покинув город, а теперь и не хочется. Ни ворошить прошлое, ни поминать Марата всуе.
А мои дела оказались выставлены на всеобщее обозрение. Журналисты взад и вперед прошлись и по прошлому и по будущему, заранее предположив во мне мелкого хищника, вроде шакала, жаждущего урвать кус не по зубам – еще бы, для меня такая сумма виделась запредельной. Да, по сути, ей и остается, я как был человеком с доходами ниже среднего, таковым и останусь. Вита, странное дело, ни разу не поминала этих денег в наших беседах, даже когда я в открытую говорил, зачем именно Марат собирается сделать ее своей женой. Улыбалась, старательно пытаясь очистить имя конкурента, будто не понимая, насколько ранит меня одним этим. Может, действительно не понимала, не видела? Нет, скорее всего, нет.
Боюсь, не могла выбрать. И это самое скверное, что могло случиться в наших отношениях, что привело их к гибели. И к тому, что произошло с Витой. Со мной. Со всеми.
В ту последнюю встречу очень хотелось высказаться. Почему-то казалось: те же доводы, только обличенные в другие слова, обязательно подействуют. Вита поймет, и что я чувствую к ней, и что другие на самом деле. А она… Виталина любила шутковать, придуриваться, порой, довольно неприятно, но старалась не переходить грань. А когда поняла, что иначе меня не переубедить, смеялась над собой, доводя меня, именно меня, до белого каления. Зачем надо было ей так издеваться, я до сих пор не могу сказать. Имелась в ней некая загадка, не всегда приятная, разгадать ее я долго пытался, но затем оставил. Возможно, попытайся снова, что-то получилось, возможно, было б куда лучше, сумей я тогда сделать это. Но я и так прожил восемь лет с сослагательным наклонением, может, хватит уже?
Я отделился от толпы спорщиков, доставших меня еще тогда. Думаю, мать и брата Виты еще больше, им и вовсе прохода не давали, особенно, когда стало ясно, что деньги достались брату, а следовательно, никак нельзя исключать… Да не нужны ему огромные по меркам Спасопрокопьевска барыши, а вот власть над чужими умами, без этого Чернецкий не мог. Владеть сестрой, как он владел матерью, в этом и состояла суть его существования. Может, еще поэтому Вита старательно унижала себя в наших злых беседах, поминая брата к месту и не слишком? Может, поэтому написала о своем желании уехать как можно дальше?
Я куснул губы, не заметив, как присел на диван. Он оказался жесток, совсем не таким, как я помнил. Неудивительно, столько лет прошло, да и память штука коварная. Выворачивает все наизнанку, вроде случилось одно, а выплывает совсем другое.
Я некстати вспомнил, как Вита говорила о брате, почти всегда с долей иронии; много времени спустя, я понял, что она Стаса боится. А вот Марат в ней вызывал нескрываемое уважение. И этим меня еще больше раздражала – представляю, как Вита отрекомендовывала мою персону в беседах с Шелгуновым.
– Молодой человек, я же сказала вам, вещь продана, встаньте.
Я оглянулся и поднялся. Владелица с укоризной разглядывала мой вид, оценивая и находя его стоимость незначительной. Я хмыкнул про себя. А вот Вита в этом находила даже определенную прелесть, говоря, что приведет меня в надлежащий вид… выходит, пусть и таким образом, но говорила мне о деньгах наследства? Или это она о том, что зарабатывала сама? Я вздрогнул, но не отошел далеко. Мелкий хищник… дешевый человечек… банальное, заурядное ничтожество. Сколько бессознательной злобы в подобных эпитетах. Если б знали, насколько они не правы. Если б могли.
А моя незначительная стоимость…, кто только ее ни поминал. Как только ни склонял. И как же мне всегда хотелось переубедить доказывающих, доказать, что я стою хоть на алтын, но больше.
Даже Вита, она, стоило мне завести разговор в это русло, немедля включала свою шутковальную машину. Начинала прибедняться, принижать себя, не понимая, почему делает мне больно. Что стоит за моим детдомовским стремлением доказать значимость.
Только чем им докажешь, как убедишь? Я полжизни провел в тщетных попытках уверить знакомых ли, начальство, друзей, вернее, тех товарищей, что считал таковыми. Были б родные, ближе, чем тетка, не желающая иметь со мной дела, убеждал и их. Наверное, хорошо, что нет.
Стаса не имела смысла уговаривать, у него суждения на всех устоявшиеся, не переспоришь, – да я и не пытался, ни к чему. Виту…, с ней все и всегда оказывалось непросто. Я не понимал, сиротской душой своей, как можно так не считаться с мнением других, мнивших себя важными персонами, не подпадать под их влияние, полагать себя кем заблагорассудится. Видел, насколько сам не вписываюсь в общество Виты, но полагал: это от того, насколько я важен для нее, как необходим. Почти так же, как она для меня.
В итоге, сорвался. Не выдержал, не мог вытерпеть, да что там, просто понять, почему, как так, зачем. Остался при своих и все потерял.
– Молодой человек…
– Извините, – наплевать на этих людей так и не сумел. Но вот доказать… пожалуй. – Но кое-что здесь принадлежит мне. Забыл забрать восемь лет назад, сделаю это сейчас.
– А вы кто такой, собственно?
– Гарик? – брат, наконец, соизволил снизойти. Поджал губы и повторил: – Игорь? Что ты здесь забыл? Я думал, пропал в тумане навсегда.
Сам так предполагал, да только судьба выкрутила жизненную загогулину вон как хитро.
– Пропал бы, да только. Позвольте, – я наклонился к валику. Диван достался Вите от бабушки, умершей за несколько дет до нашего знакомства, когда девушка еще училась в институте. О всех секретах его устройства знал теперь только я. Больше некому. Вита и та забывала частенько, а вот я… странно, что до конца предполагал: буду спать на нем, пока не переберемся в свою квартиру, подальше и от Стаса, и от всех прочих. Может даже и не в Спасопрокопьевске. Да, я тоже положил глаз на сто тысяч, а кто не клал? Разве только брат, которому они, усмешка судьбы, и достались.
Я отнял валик с места, вжикнул спрятанной молнией. Темно-красный цвет, резко контрастирующий с голубой обивкой, бросился в глаза. Ничего не тронуто, никто не догадался.
Раздвинул шелковые бока, вытащил рубашку, ту самую, в которой пришел в последний раз к Вите. Бело-голубую с темным пятном на груди. Как в такой показаться на людях, да еще после той ссоры? Как такую замыть дома, если глаза и уши квартирной хозяйки не перестают наблюдать?
– Вот это, – я поднял рубашку, показал брату, матери, соседям. Спорящие разом замолкли. Забавно, хоть на какой-то миг завладел их вниманием, стал человеком, к которому прислушиваются, не стремясь перебить и уйти. Слишком многие это делали, слишком часто. А я все равно пытался доказать им, да что там, пытаюсь и сейчас. Иначе зачем?
Вита кинула мне СМС: «Больше не звони, уезжаю». Меня холодный пот продрал, сразу подумалось, к Марату, больше некуда. Про дачу даже не вспомнил. Бросив все, кинулся к ней. Помню, квартирная хозяйка, сдававшая угол в трехкомнатных апартаментах, увлеклась очередной серией из жизни лейтенанта полиции Коломбо, даже не услышала, как я покинул дом.
Прибыв на Осеннюю, принялся стучать, боясь, что опоздал. Нет, Вита только начала собираться, сумка на колесиках стояла пустой, на кровати валялись костюмы и платья. Казалось, я получил лишнее подтверждение своему извечному страху – девушка переезжает к Марату.
Видеть меня она не хотела, попыталась выставить, безуспешно. Прошла в комнату, где устало слушала обвинения. Наконец, спросила, закончил ли я. Почему-то в ответ спросил, дома ли Стас, можно подумать, хоть кто-то из семьи Чернецких остался бы равнодушен к нашей сваре: до этого момента, буде кто оказывался в комнатах – немедля выходил, выяснять, что мы тут опять устроили. Как выходили всегда, стоило мне появиться на пороге. Мы с Витой уходили из дома, чтоб побыть наедине. После необходимости в этом оказывалось все меньше, а в последний раз мне уже захотелось, чтоб Стас оказался выходным..
Но в тот день комнаты пустовали, Вита догуливала отпуск, остальные работали. Я снова заговорил о Марате, неожиданно, ее будто прорвало. Заругавшись, ровно хабалка, она высыпала на меня ворох накопленных за два года обвинений, она поносила все то, что прежде холила и лелеяла, она перевернула меня вверх дном, она…
Выдержать подобное я оказался не в силах. На столе, где вперемешку лежало разбросанное белье и верхняя одежда, оказались ножницы, не знаю, что на меня нашло, но только спорить сил не осталось. Я схватил их, зачем-то заткнул рот Вите и, когда она меня куснула, с силой ударил в грудь.
Я оглядел затихшую толпу, посмотрел на Стаса. Тот молчал, почему-то отведя взор, впервые за все время нашего знакомства. Глянул на мать, но та все так же отстраненно смотрела в мою сторону, если и слышала, что я делал, не придала значения. Она привыкла во всем полагаться на старшего сына, сейчас и подавно уступила ему во всем.
Кровь со странным шипением вырвалась и раны, я отшатнулся, но огромное пятно уже растекалось по груди и животу. Вита тихо сползла на пол, схватившись одной рукой за ножницы, я бездумно смотрел на нее. Не помню, сколько времени. Казалось, вечность.
Я расправил рубашку и осторожно свернул ее, заниматься хозяйством мне приходилось постоянно, девушкам это нравилось, хотя Вита и тут находила повод к усмешке, впрочем, незлобивой.
Полицейский подошел поближе, ему не понравилось молчание толпы. Странно, но в тот момент, восемь лет назад, мимо дома на Осенней проехала патрульная машина. Мне показалось это неким знаком, но каким именно, я не понимал. Однако, этот величественный проезд заставил меня шевелиться, какое-то время простояв беспомощно над телом, я обнаружил в себе новый заряд энергии. И еще, вдруг осознал, что ничего не чувствую к погибшей. Только одно стукалось в мозгу: надо уходить, надо убрать все следы.
Я стал спешно вешать одежду обратно на плечики, убрал чемодан на место в шкаф. Хотел стереть СМС, но вовремя сообразил – сообщение могут спокойно отследить и так, отправив заявку оператору, стало быть, действие бесполезно. Прошелся по комнате, потом подумал, почему-то, мол, натопчу, остановился. Взгляд упал на записку, спешно схватил, прочел. Потом перечитал, когда голова стала соображать более-менее осмысленно. Все дергала мысль, вот опять подумал на Марата, но после прочтения, осознал, что Вита устала от нас обоих. Как же жестоко поступила судьба, – думалось тогда. Именно судьба, не я.
Вчитывался, холодея, трясущимися руками держа лист, вглядывался в знакомый почерк. Мы оба достали Виту, ей требовался покой, тишина и уединение. Брата она тоже не желала видеть, хоть этим я утешил себя. А после пришло озарение – я отрезал верхнюю часть письма, где Вита сообщала, куда едет, и оставил так – получалось, будто она отправляется в вечность.
Странно, что мысль об этом прошла незамеченной, да в тот момент я не чувствовал ничего, думал лишь как уйти, вернуться, скрыть следы. Больше ничего не пробиралось в мозг, даже вид лежавшей возлюбленной не тревожил. И это пугало, холодное стремление, но и заводило в той же мере. Я не понимал, что со мной происходит, что-то непостижимое, и неудивительно, всегда считал себя человеком порядочным, без холодного расчета, а тут выяснилось прямо противоположное. Видимо, такой же, как и все те, кого ненавидел. Это страшило, и отчасти, успокаивало, подсознательно я понимал: просто так от самого себя не уйти, и это сознание потом пришло восьмилетней местью за случившееся.
Уж не его ли я сейчас бегу, жаждая иного отмщения?
Я начал говорить, сам себя не слыша, тишина пугала, звенящая, ледяная тишина, казалось, ничего не способно так умертвить мир окрест, как мой голос, внезапно возвысившийся над домом на Осенней улице. Я говорил не спеша, удивительно спокойно, сам себя не слыша, говорил, а разум в этот момент бездействовал, казалось, он затаился, ожидая все эти годы требуемого – взамен каждодневной муки жестокого, глупого, как и все и всегда, расставания.
Я хотел покинуть дом, но в последний момент спохватился. Пятно на груди, вот ведь, умудрился забыть про самую важную улику. Оглядевшись, подошел к шкафу, зная пристрастие Виты к батникам и поло, резко раскрыл створки. Да, на одной из полок нашлась модель, вполне годившаяся и для молодого человека. Переоделся, снова закружив по комнате. Увидел пятно на салфетке журнального столика, сорвал и ее, схватив в охапку. Нет, уносить нельзя, заметят. Домой и подавно, хозяйка не поймет, что за пакет я притащил с собой, почему надо отстирывать. Вся моя жизнь, и так не шибко интимная, окажется под присмотром.
От этой мысли пальцы похолодели. Но и мозг заработал, я вдруг вспомнил о диване. Откинул валик в сторону, внутри, под мягким наполнителем, за фанерным листом, скрученным полукругом, находилось тайное отделение для постельного белья или одежды, чтоб удобнее убирать и не думать, куда сунуть. Позабытый расчет столетней давности, сейчас он сыграл мне на руку. Не думая ни секунды, я запихал все внутрь, застегнул молнию. И торопливо вышел из дому. Оглянулся, убедившись, что поблизости никого. Это тогда на доме не имелось камер, не то, как сейчас, Стас понатыкал их на каждом углу. Вернулся в свой угол. Соседка за все это время не отвлеклась от просмотра «Коломбо», серия как раз заканчивалась. Я даже не поверил своему счастью. Вот оно, лучшее алиби: по ее словам, произнесенным и повторенным многажды в полиции, она не сомневалась, что я сидел дома. Порой мне казалось, хозяйка могла и колебаться в своих словах, но говорить вслух уже не могла, чтоб не потерять уверенность окружающих в своей всегдашней правоте. Чтоб не опозориться, вот еще важно. Все в окружающем меня мире то и дело говорили об этом, как о фундаментальном понятии общества, в котором существовали. Позор считался самым страшным грехом, куда там прелюбодеяние или гордыня или что еще считается чудовищным с точки зрения христианских схоластов?
Меня всегда волновало другое, помимо попыток вписаться в общество. Страх, что общающиеся нисходят до меня. Вдруг так нисходит Вита. Верно, потому я мучил и ее, и себя, что боялся подобного. Вдруг она вдруг всего лишь спускается с пьедестала, чтоб дать понять оборвышу… дальше мозги надсадно прокручивались, скрежеща шестеренками, мысль терялась. Возникал Марат, еще страх, парой ходивший с прежним, вдруг именно к нему Вита испытывает подлинные чувства, старательно маскируя их со мной, а то, что происходило у нас, не более, чем занятный анекдот, рано или поздно долженствующий прекратиться так же, как и начался. Пустыми словами и обещаниями в лебединой верности.
Может, потому мы и не сошлись, как обещали. Я боялся, и мнения, и самого отношения Виты. А она – моих страхов, сомнений, тревог. Устала от них. Вышло, что показания соседки вытащили, в итоге, меня из кутузки, помогли избегнуть одного наказания, чтоб взамен выдать другое. И теперь я стремился избавиться от восьмилетней муки, вернуть взамен ту, изначально обещанную правосудием. Я вроде бы должен был его получить, и мнение общества не суть важно. Хотя, вышло, что оно, презиравшее меня, не вынесло окончательного приговора, я оказался подозреваемым в доведении до самоубийства.
Патрульный кому-то позвонил, разговор вышел коротким, несколько слов. Возможно, вызвал подкрепление. Я усмехнулся про себя, тоже неплохо. Прежде меня предлагали брать разве, что участковым. А сейчас – внимают. В кои-то веки, я стал интересен. С преступниками всегда так, сколь бы мелочен и ничтожен он ни оказался, если не прелюбодей или детоубийца, конечно, то от него веет ореолом таинственной опасности, флером непредсказуемости, непонятости. Он изгой, но такой, к которому интересно приглядеться. Он другой, но, если вдуматься, тот, с кого, порой, хочется брать дурной пример, тот самый, заразительный. Я вдруг стал среди таких, я говорил про Виту, излагал свою версию событий. Толпа притихла, но непривычно – сейчас меня окутывали не волны презрения, а прилив понимания. А когда я заговорил о том, сколько раз пытался проникнуть в дом, чтоб выкрасть из дивана улики: рубашку и салфетку – в толпе понимающе загудели. Зрители будто слушали ваганта древности, живописавшего историю славного разбойника, и неважно, что таковым являлся сам глашатай. Когда же появилась полиция, и меня потащили к патрульной машине, сковав наручниками руки, не за спиной, как предполагалось, а перед собой, – толпа, не дослушав до конца, возмущенно загудела. Она, может и подсознательно, но вдруг оказалась на моей стороне. Я улыбнулся невольно. Вдруг подумалось, что заслуженное и давно ожидаемое наказание, окажется много легче. Поймал себя на мысли, что самого главного, за что я нес прежнюю кару, от которого всеми силами ныне пытался избавиться, в прежнем моем наказании не имелось. Я все так же не считал себя виновным в гибели Виты. Вся прочая же вина странным образом сочеталась с народной молвой и соглашаясь с ней, приписывала мне, убийце, ложное ощущение вины за доведение до суицида, до гибели от ее рук, ее, не моих. Я будто до сих пор не мог поверить в совершенное. Будто только процесс сможет убедить меня в содеянном.
Теперь я заслужил признательность. Пусть моя исповедь вызвала новые споры, но лишь о мере моей и Виты ответственности за случившееся, главного она не касалась. Парадоксальным образом этим признанием я оказался вхож в общество. А большего и не требовалось.
