Кира Калинина
Змеиный медальон

Часть 1. По ту сторону

Пролог. Сельский сюжет

Утро выдалось погожим, солнечным. Апрельское тепло подъедало с грядок последние ломти снега, жирно поблёскивал огородный чернозём, напитавшийся талыми водами и первыми дождями. По уставу, садоводческому товариществу «Сибирская Ривьера» полагалась охрана, но сторожка давно пустовала. Никто из дачников, заглянувших накануне проведать свои владения, не остался на ночлег, и у небывалого события, приключившегося в посёлке в этот ранний час, не оказалось свидетелей.

В ясном воздухе из ниоткуда возник пылевой вихрь, заревел, заклубился и, вдруг разом потеряв силу, опал наземь белёсой кляксой. В центре кляксы обнаружился человек. Он переминался с ноги на ногу, отряхивая с себя бледно-серый налёт, и одежда под его пальцами на глазах менялась: плащ сизого бархата превратился в светлый тренчкот, долгополый сюртук и панталоны – в элегантный костюм-двойку.

Человек выбрался на дорожку между дачными домиками, с неё – на шоссе, потопал ногами, оббивая грязь с остроносых штиблет, пригладил мягкие каштановые кудряшки надо лбом с изрядными залысинами и двинулся в направлении города.

***

От редакционного «форда» до калитки было шагов десять, но двухметровый Лёша одолел это расстояние в три прыжка, точно попадая кроссовками на утоптанные островки среди влажного месива. Штатив на плече, в руке сумка с камерой, всё тяжеленное, а ему хоть бы хны. Марина козочкой скакала следом, прижимая к груди блокнот и микрофон с кое-как смотанным проводом, – с носка на носок, чтобы каблуки-шпильки не увязли в мягкой, прожорливой, будто трясина, почве. Надо было ботильоны на танкетке надеть. Знала же, куда ехала!

Деревушка Сорная тонула в весенней хляби, тоске и запустении, как при царе Горохе. Это в райцентре кругом асфальт, есть дом детского творчества и площадь с фонтаном. Двадцать пять километров к северу, и вот вам, пожалуйста: всей цивилизации – облезлый сельмаг у поворота.

Улица продувалась насквозь, и Марину в её кашемировом полупальто вмиг пробрал озноб. А хозяйка дома выскочила за ворота в ажурной кофточке и пёстрой шёлковой юбке.

– Заходите, гости дорогие, не стесняйтесь!

Любовь Петровна Куроловова, мать девяти приёмных детей. Невысокая, плотная, с визгливым голосом и грузным бюстом, колыхавшемся при каждом движении. Волосы начернены до синевы и завиты в баранью кудель, печёные яблоки щёк тронуты румянами, на ногах обрезанные по щиколотку резиновые сапоги в цветочек. Опорки – всплыло в голове слово из незнакомой давней жизни.

К дому вёл деревянный настил. Под Лёшиной размашистой поступью доски заходили ходуном, норовя сбросить Марину в сочную деревенскую грязь. Пришлось балансировать. И тут на весь двор грянуло вразнобой, но многоголосо и звонко:

– Здрав-ствуй-те!

Лёша как раз посторонился, сойдя на сухой пятачок у крыльца, и Марина увидела их —целую ораву малышей с одинаковыми щипаными головками, в жалких обносках, будто в арестантских робах.

Потом-то она разглядела, что роста и возраста они разного, у мальчишек на макушках ёжик, у девочек – хвостики, а куртки и джемперы на ребячьих фигурках имеют вполне приличный вид. Но в память врезалась эта первая картина, как видение из иного мира: в ореоле утреннего солнца – безликие силуэты с тонкими цыплячьими шейками…

На крыльцо вышел усатый хозяин Вадим Михайлович и позвал приехавших в дом.

– Раздевайтесь, разувайтесь, – суетилась Любовь Петровна. – Сапожки оботрите и вот сюда, в сторонку… Да чего ж вы босиком? Тапки, тапки наденьте!

В холодных сенях, застеленных старыми половиками, тапочки стояли в три ряда. Взрослые, детские – разные. И для гостей тоже нашлись.

Первым делом Марина записала в блокнот всех приёмышей четы Куролововых. Курносому и востроглазому Коле – двенадцать лет, серьёзной Лизе – одиннадцать, Рае, коренастой девице с грубым голосом – пятнадцать… Самые маленькие, близнецы Варя и Ваня, ходили во второй класс.

– Мы вообще-то только девочку хотели взять. Думали, всё, последняя, хватит. Но не разлучать же сестру с братом, – похвалялась своей добротой Любовь Петровна. – Теперь ещё одну надо, для ровного счёта. Чтобы пять на пять!

С младшими без проблем записали несколько синхронов. Дети сияли от восторга, когда Лёша прикалывал им микрофон-петлю, охотно позировали в обнимку с бурёнками и хрюшками на фоне дворовой слякоти, а после – дома, в гостиной, среди аляповатых ковров, и в спаленках, где над двухъярусными кроватями качались на бечёвке птицы из щепы с хвостами веером.

Вадим Михайлович растянул меха баяна, ребятишки спели «Ревела буря, дождь шумел…». Солировал Ваня, тонким голоском старательно выводя недетские слова. Марина представила на его месте своего Антошу, нежного, пугливого, и в горле у неё встал ком.

Из старших она первым делом обратилась к Боре, атлету с волосами цвета лисьего меха:

– Ты, я вижу, спортсмен? Качаешься?

Он помедлил с ответом и так прошёлся по Марине взглядом, что у неё щёки вспыхнули. И ведь мальчишка, шестнадцати нет!

– Качаюсь, – не спеша, с растяжкой подтвердил он. – У нас в сарае гири есть. Хотите покажу?

– Попозже, – выдавила Марина.

В доме и правда были спортивные снаряды: гантели, обручи, футбольные и баскетбольные мячи. Вадим Михайлович вёл в школе пение и физкультуру – дикое сочетание! – в ту пору, когда в Сорной ещё была школа и детей не приходилось возить на раздолбанном пазике в соседнее Новоэтаповское. Любовь Петровна заведовала библиотекой – когда в деревне была библиотека…

– Мы детишек на хороших книжках воспитываем, на классике, – хозяйка дома ткнула пальцем в томики Куприна и Бунина.

Марина взяла один в руки, раскрыла: на странице синел библиотечный штамп.

– Кеша у нас читать любит, – Любовь Петровна указала на хмурого парня у стены. – А Лика так вообще – запоем, за уши не оттащишь.

От окна обернулась тоненькая русоволосая девочка-подросток. Четырнадцать лет, подсказал блокнот.

А ведь она красавица, поразилась Марина. Единственное по-настоящему красивое лицо в этом таборе.

– Лика – это уменьшительное от Анжелика?

Девочка покачала головой.

– Тогда Лидия?

– Яснолика, если полностью. Но мы её просто Ликой зовём, – подал голос читающий Кеша.

Скуластый, худой, тянется вверх молодым дубком. Старше всех – через неделю восемнадцать. Из мальчиков только у него волосы не торчали, как травка на английском газоне – чёлка длинная, с извивом, вроде казацкого чуба. Под такой хорошо прятать выражение глаз.

Марина наклонилась к девочке:

– Интересное у тебя имя – Яснолика. Редкое.

– Так оно в записке было! – выпалила маленькая Варя, с нетерпением заглядывая Марине в лицо. И когда успела оказаться рядом? – Лику в дом малютки подкинули, а в пелёнках – записка: «Яснолика, одиннадцать месяцев». Только тётя Люба говорит, такого имени нет!

Марина быстро взглянула на оператора: снял? А у самой сердце заныло.

У каждого из этих ребят была своя горькая история, но чтобы вот так – новорождённую, к дверям приюта… Это показалось особенно несправедливым.

– Лика, что ты любишь читать? – преувеличенно бодрым тоном обратилась Марина к девочке.

– Да она всё глотает, – опять встрял Кеша. – Хоть Карамзина, хоть Донцову.

Марина резко обернулась и увидела его глаза – необычные, цвета молодой бирюзы, в опушке светлых ресниц. Запнулась на миг и голосом строгой учительницы отчеканила:

– Может быть, ты позволишь ей самой говорить за себя?

– Так она же немая! – хором закричали Варя и Ваня.

Марина ошарашенно повернулась к Любови Петровне, и та, предупреждая вопросы, горячо уверила, что в интернат для детей с нарушениями речи они свою «дочку» ни за что не отдадут.

– Там же в основном заики. Ну и такие детки… – она понизила голос, – с отклонениями в развитии, вы понимаете? А у нашей Лики голова ясная. И к глухонемым ей ни к чему. Со слухом-то у неё всё в порядке. Учится в обычной школе, и получше многих, все задания письменно отвечает. Если что, Кешка вон поможет.

Чубатый Кеша, лёгок на помине, положил перед Ликой блокнот и ручку.

– Но ей бы язык жестов освоить, – растерянно сказала Марина.

– Так она освоила! Её два года назад в лагерь посылали на всё лето. По муниципальной программе.

Лика протянула Марине блокнот: «Мне не с кем говорить на языке жестов. Проще написать. Или нарисовать».

Принесли альбом с рисунками: на них были яркие цветы, улыбчивые кошки и принцессы в бальных платьях.

– Красиво, – сказала Марина. – У тебя талант.

Одного листа недоставало: грубо оборванная кромка бросалась в глаза.

– Это школа на конкурс посылала, – похвасталась мама Люба, захлопывая альбом. – Скажите, а передача когда выйдет? Чтобы нам не пропустить!

С ручки оконной рамы, полускрытая листьями амариллиса, свисала круглая деревянная подвеска в ладонь шириной. Марина не заметила бы её, но девочка Лика качнула пальчиком резной диск, и на его лаковом изгибе вспыхнул отблеск солнца.

– Можно?

Марина взяла вещицу в руки. В первый миг резной узор показался чистой абстракцией. Нет, постой… никак это змеи? Два длинных чешуйчатых тела образовывали незамкнутое кольцо, обвивали перекладину вписанного в него Т-образного креста, перехлёстывались наверху и, раскрыв драконьи пасти, заглатывали кончики хвостов друг друга.

Странная игрушка.

– Это наш Кеша вырезал, – сообщила Любовь Петровна. – Он у нас мастер – золотые руки. Всю мебель в детских сам сделал. Вон полочки на стене, видите? И для кухни мне.

– Так ты занимаешься резьбой по дереву? – спросила паренька Марина.

– Плотничаю помаленьку, – пробурчал тот, набычившись и глядя в пол. Будто двоечник у доски.

Любовь Петровна потрепала его по загривку.

– Это он скромничает. Его наш дядя Юра разным премудростям обучил. Большой умелец был. Не простой краснодеревщик – художник! Жаль, прошлым летом помер. Девяноста двух годков от роду.

Кто-то тронул Марину за локоть.

Безмолвная девочка-подкидыш аккуратно забрала у неё медальон со змеями, повесила на прежнее место, прикрыв длинными листьями, и украдкой провела пальцем по подоконнику, будто рисуя какой-то узор.

Марина попросила Кешу рассказать о своём увлечении на камеру.

– Только чёлку подбери.

На удивление, он справился. Правда, говорил больше о старом дяде Юре, своём наставнике. Счастливым не выглядел, но держался уверенно, взгляда не прятал.

Марина поинтересовалась, чем он займётся после школы – до выпускного всего пара месяцев. Кеша пожал плечами:

– В армию пойду.

– А потом? Сюда вернёшься или в городе попробуешь устроиться? Хорошему мастеру всегда найдётся работа. Может, учиться собираешься?

Он замешкался с ответом, и бдительная мама Люба вмешалась:

– Сюда он вернётся, домой. Правда, Кешенька? Что там в городе делать? Суета, народу много, экология плохая, продукты в магазинах непонятно из какой дряни сделаны, а у нас всё своё, натуральное…

– Ну да, вернусь, – подтвердил Кеша, но Марина заметила, как сжался в линию его рот, как напряглись скулы. А чёлка сама собой вновь упала на глаза.

Напоследок сняли, как большое семейство обедает – с пирогами, блинами, салатами, жареной свининой и прочими разносолами.

– Вы к нам летом приезжайте, – уговаривала мама Люба, провожая гостей до машины. – Ягоды будут, ягод у нас много… И овощи поспеют. Приезжайте!

– Обязательно, – дежурно улыбнулась Марина.

Когда микроавтобус, переваливаясь в ухабистой колее, двинулся к выезду из деревни, она наконец дала себе волю:

– Ну почему, почему у меня чувство, что всё это очень неправильно! Ведь они доброе дело делают, о детях заботятся…

– Ага – заботятся, – фыркнул водитель. – На каждого пособие положено – раз. Дармовая рабсила – два. Хозяйство-то, небось, нехилое? Живность всякая.

– Три коровы, – откликнулся Лёша, – свиней десяток, гуси, кур стадо целое. Участок такой, что пахать и пахать. Но, как по мне, это лучше, чем детдом. И дармоедами не вырастут, которым всё за так даётся.

Марина покачала головой, но ничего не сказала.

Глава 1. «Они здесь»

В окно было видно, как синий «форд» плавно тронулся с места. Грязь липкой лентой наматывалась на колёса, но лакового бока не пачкала, мелкие брызги не в счёт.

Всё, укатил.

Кешка закрыл глаза, и ему представилось: микроавтобус выбрался на асфальт, оставляя позади двойной чёрный след – поверх других таких же, только подсохших, посеревших. Огибая выбоины, поковылял к трассе. А там, будто застоявшийся конь, взял в галоп и помчался, легко обходя фуры и боязливые малолитражки.

Час, полтора – как на крыльях.

Впереди рос каменно-бетонный кряж города. Многоквартирные утёсы, сверкающие пики офисных высоток, улицы-седловины, облепленные зудящим человеческим роем. Чуть на отшибе, диссонансом, Эйфелева башня телецентра. Для людей в микроавтобусе – конец пути. Дом.

Но в Кешкином воображении «форд» пропорол город насквозь, будто нож парусину, вырвался из столпотворения машин на тракт и синей птицей полетел навстречу горизонту. Ветер со свистом обтекал его кузов.

Не сбавляя прыти, «форд» перевалил Урал. Не по туннелю, в свете тусклых фонарей, под толщей горных пород, а поверху, через старые, крошащиеся скалы. Вперёд! За окном исчезали захудалые деревни и коттеджные посёлки, сонные городки и сияющие огнями миллионники. Призрачная дорога стрелой шла на запад. Позади осталась Москва с лабиринтом улиц и проспектов. Мелькнули полосатые столбы – граница. «Форд» ехал через европейские столицы с их дворцами, памятниками, музеями, парками, кафе, магазинами, толпами народа – порой замедляя ход, но нигде не останавливаясь.

А дорога летела к кромке континента и, долетев, продолжилась на мосту, который вырастал из ниоткуда на Кешкиных глазах, блестя стальными опорами. Мост нёс Кешку над океаном…

Толчок – и он стукнулся лбом о стекло.

– Чё, заснул?

Оборачиваться не хотелось, а хотелось – остро, до ломоты в скулах – вернуться в сон наяву и мчаться, мчаться к ускользающему горизонту по шоссе без конца.

С Кешкой иногда такое бывало: заглядится на источенную колеями дорогу и увидит себя, с котомкой за спиной и с посохом в руке, уходящим вдаль. Вроде странника из старых книжек. И следит сам за собой, легконогим, неутомимым, и развилки разбегаются перед ним, и каждая сулит жизнь, полную чудес. Сердце замирает от предвкушения. Но идти вперёд, просто идти, так здорово, а поворотов впереди так много… Может человек хотя бы помечтать!

– Чё зыришь? – Райка упёрла руки в боки, выпятила живот. – Втрюхался по уши в эту городскую. Пёхом готов за ней чапать.

– Что? – не понял Кешка. Нет, понял: пешком, в город… Да хоть сейчас!

– В корреспондентшу втюрился, говорю. Совсем крышу снесло.

– Дура ты, – сказал Кешка. – Ей же тридцатник, не меньше.

– А что, – ухмыльнулся дядя Вадим. – Для молодого пацана опытная баба – самый то. Ладно, кончай базар! – Он хлопнул в ладоши. – Тут что главное? На всю область нас покажут, вот что.

– Чумачиху от зависти кондрат хватит! – хохотнула тётя Люба.

– Вот я и говорю, – отозвался дядя Вадим. – Надо это дело спрыснуть. Не пропадать же такой закуси? Колька, тащи водку!

– Я сбегаю, дядя Вадим! – вызвался Борька.

Даже Райка от удивления рот раскрыла: когда это он перед Козлом угодничал? Всю жизнь на ножах!

Борька и придумал дядю Вадима Козлом звать. А себе взял кличку Лис. Ему не шло, несмотря на масть – не было в нём лисьей вёрткости, умения ходить окольными путями, таиться и ждать. Одна злоба. И вот на тебе.

Обернулся вмиг. Даже бутылку откупорил, прежде чем поставить на стол.

Налили всем, кроме малышни.

Дядя Вадим отхватил зубами кус пирога, прошамкал:

– Я вот думаю, может, нам кролей завести. А, мать, что скажешь?

– Кролей? Да куда их девать? – от водки голос у тёти Любы стал пронзительным, и она уже не говорила, а верещала: – И так картошку садить негде!

– У Сычихи места вагон. Щас лето будет, тепло, клетки у ней поставим, а к зиме чего-нибудь скумекаем. Там и трава рядом.

– Да связываться с этой Сычихой! Я ей говорю, куда тебе, старой, травы столько? А она комьями кидаться! И с яблони нашей кору поободрала… Она это, точно тебе говорю.

– Тётя Люба! – громко, как ворона, вскаркнула вдруг Райка. – Личка опять на столе рисует. Прям сметаной!

И точно – по обеим сторонам Ликиной тарелки белели круги и загогулины.

– А ну прекрати! – во всю глотку взвыла тётя Люба – будто полицейскую сирену включили. – Сколько раз тебе говорить, брось свои художества! Райка, по рукам её!

Дура, сжав от усердия губы, со злым торжеством в зрачках, принялась колотить вилкой по тонким запястьям и кистям Лики, пока та не спрятала руки под стол и не стиснула между колен. Колотила, слава богу, плашмя, но с силой, которой в её дурных мышцах было много, Кешка по себе знал. Лика, как всегда, без единого звука, сжалась в комок.

– Иди за тряпкой, – прикрикнула на неё Коза. – Стирай свою мазню!

Лика подчинилась. Борька вышел тоже, буркнув: «Я прослежу».

– Вот ведь наказание господне, – всхлипывая, причитала Коза. – Учу её, учу, а она, дрянь малолетняя, всё за своё…

Из её правого глаза скатилась одинокая слеза, прочертив по щеке чёрную дорожку.

– Ты, мать, не грусти. Давай я тебе водочки плесну. Водочка, она при таком деле лучшее утешение… Глянь-ка, – Козёл поднёс бутылку к глазам, – одну уговорили. Колька, сгоняй за новой!

Мальчик пулей вылетел вон, но вернулся не сразу – и с пустыми руками.

– Нету, дядя Вадим!

– Как – нету? Ты где смотрел?

– Везде! И в холодильнике, и в буфете, и в подпол лазил… Нету!

Круглое, щекастое лицо дяди Вадима налилось кровью, брови и усы заходили, как тучи перед грозой.

– Борька-а! – заревел он так, что подвески на люстре жалобно звякнули.

Лис появился в дверях, упёрся руками в раму.

– Опять, гадёныш, водку тыришь?

У Борьки вздулись ноздри, заходили желваки. В конце прошлой осени он решил, что достаточно силён, чтобы бросить вызов приёмному отцу. Это заблуждение стоило ему двух зубов и вывихнутого плеча.

Но урок, видно, впрок не пошёл. Лис ощетинился, как молодой волкодав, готовый вцепиться в глотку матёрому медведю, не считаясь с риском.

Дядя Вадим поднялся, не спеша отодвинул стул, хрустнул суставами.

А Борька вдруг расслабился. Лицом помягчел, даже улыбку вымучил – и недоумение:

– Ничего я не тырю, дядя Вадим! На фига она мне? – Тут его вроде как осенило: – А-а, мелкий не нашёл, что ли? Так он и не знает… Я щас мигом принесу!

– Всё я знаю, – обиженно забурчал себе под нос Колька. – Когда оно там есть. А там не было… Стырил, небось, и заначил где-нибудь в доме. А я виноват.

Дядя Вадим, только Лис скрылся в дверях, двинулся следом неожиданно мягкой, рысьей поступью. Через полминуты из-за стены донеслись вопли, брань, топот, звуки ударов…

В комнату мышкой юркнула Лика с тряпкой в руках. Вид у неё был подавленный, в глазах стояло отчаяние, губы беззвучно двигались.

Кешка знал, что Лика хочет сказать: «Они здесь. Они опять здесь».

Спал он плохо. Ему снилась дорога – через города и страны, прямиком к Атлантике – и мост, смело шагающий по воде стальными ногами. Синий «форд» вылетел на мост на полной скорости, асфальт сам собой нарастал под колёсами…

Но вдруг оборвался.

Микроавтобус с маху ухнул вниз – и Кешка вместе с ним. Был удар – и холод; чёрная толща сомкнулась над головой, и что-то невидимое, но жуткое поднималось из пучины…

Проснувшись в третий раз от одного и того же кошмара, Кешка решил: хватит.

За окном светало, в доме стояла тишина. Порой ему не хватало такой тишины – когда кажется, будто ты один в целом мире и никому ничего не должен, и можно целую вечность сидеть не шевелясь, глядя в никуда, как сидят порой кошки на заборе. От уютного посапывания младших пацанов это чувство только укрепилось: так дышит мироздание в беспамятстве сна. Внутренним зрением Кешка ясно видел девчонок в их комнате; дядю Вадима и тётю Любу, похрапывавших на два голоса: он – басовито, руладами, она – протяжно, с присвистом. Спали в стайке коровы, спали свиньи и куры на насестах, спала в будке овчарка Веста. Спали вороны в своих невидимых гнёздах высоко среди голых ветвей. Один Кешка мог двигаться и мыслить, и это было здорово – ощущать себя властелином сонного царства, застывшего вне времени, как муха в янтаре, на века, на тысячи лет…

Взгляд упал на пустую Борькину постель, и иллюзия рассыпалась.

Лис вырвался от дяди Вадима, удрал и наверняка отсиживался у приятелей в соседней Клиновке. Обычное дело. Не сегодня-завтра объявится. Но мысль о том, что Борька сейчас тоже не спит, исходит злобой, придумывая, как поквитаться с Козлом, выгнала из Кешки глупые мечты.

Он натянул штаны, босиком прошлёпал в сенцы.

Засов был убран.

Лика. Её очередь корову доить. Не повезло. Даже у Кешки после вчерашнего голова погуживала, во рту было сухо и мерзко, а Лика от спиртного и вовсе болела. Но попробуй, откажись… Он глотнул воды, сунул ноги в расхристанные ботинки без шнурков и, накинув на плечи куртку, вышел в сумрак нарождающегося утра. Хотел пустить струю прямо с крыльца, но раздумал, пошкандыбал к уборной – в обход сарая и пристроенного к нему штакетника.

На привычно открытую дверь стайки Кешка внимания не обратил. Это чтобы коровы свободно выходили пожевать сена, набросанного в оградке желтовато-серыми ворохами. А что калитка оградки настежь, это непорядок. Разбредётся животина, Коза с Лики шкуру до костей спустит.

Да есть ли кто внутри?

Не слышно было ни характерного пшика, с которым молоко брызгает из сосков, ни звона, с которым струя ударяет о стенку цинкового ведра. А вот запах… запах свежего молока, пожалуй, был. И шум – возня какая-то.

Подала голос корова – в полутьме виднелся чёрный изгиб спины. На земляном полу, едва прикрытом остатками прошлогодней соломы, стояла белая лужа. Кешка переступил порог, стараясь не попасть ногами в молочные потёки, едва не споткнулся об опрокинутое ведро. Глаза попривыкли к полумраку, и в слабом свете, затекающем с улицы, он разглядел Борьку и скорее угадал, чем увидел притиснутую к стене Лику. Она беззвучно трепыхалась, как птичка в зубах хорька.

– Ты что делаешь? – выдохнул Кешка потрясённо, почти беззвучно, и сразу же крикнул снова, изо всех сил: – Ты что делаешь, гад!

Лис повернулся на голос, выпустив свою жертву.

– Чё не спишь? – спросил почти приветливо.

Лика тенью по стеночке скользнула за спину Кешке.

– Иди домой, – велел он, не оборачиваясь. – Не бойся, он тебя больше не тронет.

Борька издевательски хмыкнул.

– Ты что, обкурился? – гаркнул на него Кешка. – Она же тебе сестра!

Он, конечно, видел, как Лис обжимается с Райкой, но та, дура, сама к нему липла.

– Ага, сёстры-братья! – оскалился Борька. —Знаешь, что Козёл нас переженить хочет? Я слышал, как они с Козой трепались. Тебя – с Райкой, как из армии придёшь, меня – с Личкой, потом остальных. Зря, говорят, что ли, мы их рóстили? Они, типа, за порог, а мы на старости лет ноги протянем? Нет уж, пускай при нас будут. Чтобы фамилия наша жила. Старичьё деревенское перемрёт, кто останется? Куролововы! Всю деревню заселим… В общем, Личка теперь моя невеста. Так что мне можно. Усёк?

– Умнее ничего не придумал? – спросил Кешка с презрением, пытаясь решить для себя, может ли этот бред быть правдой.

– А ты пойди Козла спроси, – Борька ухмыльнулся.

И Кешка сказал то, что должен был:

– Я тебе без Козла ноги повыдергаю.

– Да ну? Валяй, попробуй.

Борька сделал угрожающее движение, и у Кешки свело живот.

Лис был почти на три года моложе, но в драках бил Кешку – с самого начала, с тех пор, как появился у Куролововых тощим беззубым шкетом. Почти всегда. Не потому что сильнее, а потому что от злости терял над собой контроль и не думал о последствиях. В одиннадцать лет вышиб глаз Димке Сырникову. Дядя Вадим тогда выдрал Борьку так, что живого места не осталось, и запер на неделю в погребе, а тётя Люба бегала к Димкиным матери и деду – договариваться. Это оказалось нетрудно – душа у обоих давно плавала на дне стакана. А окривевший Димка стал самой преданной из Борькиных шавок.

– Мараться неохота, – процедил Кешка.

От калитки штакетника до крыльца было двенадцать шагов. Кешка прошёл их, как под дулом пистолета. Поставив ногу на ступеньку, обернулся.

– Тронешь её ещё раз – башку оторву.

Борька редко позволял себе смеяться. Очень уж его смех, по-бабьи высокий, заливистый, не вязался с замашками вожака стаи. Сейчас перед Кешкой он хохотал без стеснения, не спеша пустить в ход кулаки. Он знал, что возьмёт верх, и впервые ему было этого довольно.

Поумнел он после прошлогодней стычки с Козлом, вот что. Раньше заводился с пол-оборота, а теперь научился сдерживаться и выжидать… Настоящим Лисом стал. Ясно было, что «ещё раз» обязательно наступит. И что тогда?

По дому гулял ветер: Райка с Ликой мыли окна. Орал телевизор. Обыкновенно тётя Люба включала его на весь день и, если в эфире не было сериала про любовь, просила поставить ей киношку или мультик. Любила она старые мультики. Сейчас из динамиков неслось: «Мы в город Изумрудный идём дорогой трудной…»

– Личка, ты чё, больная? – рявкнула вдруг Райка. – Тёть Люб, гляньте, она тут опять свою фигню намалевала!

Из кухни высунулась Коза с распаренным красным лицом и заголосила:

– Ах ты, паршивка! Психованная! В дурдом тебя сдам!

Она набросилась на Лику с мешалкой для белья. А Лика даже не пыталась убежать, только пятилась, прикрывая лицо и голову узкими ладошками.

– Тётя Люба! – громко позвал Кешка. – Мне дров принести, или этих хватит?

Слава богу, успел. Козу, если в раж войдёт, унять мог только дядя Вадим, а он с пацанами уехал в район за углём.

– Какие дрова? – взвизгнула тётя Люба. – Ты мне дебилом не прикидывайся! Господи, да что же это такое? За что мне это наказание?..

Кешка перевёл дух: если слезу пустила, значит драться больше не полезет. Он мотнул Лике головой: уходи. Она не шелохнулась.

Тётя Люба сказала журналистке, что голова у Лики ясная. Училась она и правда лучше всех. Но иногда на неё находило… Кешка вырезал ей амулет. Думал, будет держать при себе, успокоится. А ей одного мало. Надо на каждое окно, на каждую дверь. Он бы сделал, да когда? Жалко девчонку. Она ведь нормальная, если никто под шкуру не лезет. «Ты в следующий раз, как они появятся, не суетись, просто мне скажи», – просил он. Ну она и сказала вчера. А что толку? Он мог попытаться защитить её от Лиса, но прогнать монстров, живущих в глубине её разума, был не в силах.

Тётя Люба уселась за стол, шмыгая носом. Глянула на Лику вполоборота, махнула рукой:

– Уйди с глаз моих.

И Лика пошла, но не к двери – к окошку.

Райка дура дурой, а тут сообразила. Рванула с ручки на раме змеиный медальон:

– Ты за этим?

Приплясывая, она подняла над головой резной диск, легко увернулась от Ликиных рук и швырнула добычу в распахнутое окно.

– Ой, гляди, гляди, как припустила! Ой, не могу! – Райка била себя по ляжкам и, гогоча, тыкала пальцем в окно. – Во даёт! Ой, чё это она?

Медальон, к счастью, упал на видное место, там, где солнце хорошо подсушило землю. По лаковой чешуе скользили блики – змеи-драконы струились, чертя узкими телами раз и навсегда заданный узор. Подходи и бери.

Однако в пяти шагах от своего амулета Лика вдруг заметалась на месте, как испуганный зверёк. Оступилась, упала и съёжилась на земле, закрывая голову руками. Без единого звука – как всегда. При этом от неё взрывной волной катил такой ужас, что у Кешки в ушах звенело.

– Ну точно – чеканутая! – Райка удивлённо заржала.

Кешка оттолкнул её и сиганул через окно наружу. Кроссовки из центра социальной помощи прислали почти новые, Кешка сегодня ходил в них по дому – разнашивал. Приземлился удачно, в тапках бы так не вышло.

Весенние лучи били в глаза. Кешка подобрал медальон, частью сознания отметив странное: куры шастали по двору, ковырялись в грязи, но на угол, под окна, не шли, хотя корма тут было рассыпано вдоволь. Он наклонился к Лике, ухватил её за руку…

В лицо дохнуло, как из выгребной ямы, солнце заслонила тень. Что за?..

Кешка с силой толкнул Лику от себя, сам бросился навзничь. Между ними в воздухе мелькнуло что-то длинное, мохнатое, с когтями, как у Фредди Крюгера. Надвинулось – склизкие бурые лохмы, пена на оскаленной пасти… Кешка в панике метнул в эту пасть единственное, что было под рукой – медальон.

Деревянный кругляш вспыхнул на солнце, и огромный зверь, обиженно рыча, отшатнулся. К смраду выгребной ямы добавилась вонь палёной шерсти.

Кешка перекатился, сгрёб пятернёй упавший медальон и вскочил на ноги.

– Что, не нравится? – он выбросил перед собой руку. Диск на кожаном шнурке играл малиновыми отсветами. Чудовище попятилось. – Вали отсюда!

Кешка не пытался понять, откуда взялся двухметровый косматый монстр на пятачке земли, где даже кур мгновение назад не было. Понимать было некогда. На дворе стоял вой и гвалт – вся домашняя птица, вся скотина заходилась в истошном мычании, кудахтанье, блеянии, гоготанье. Лаяла и рвалась с цепи Веста.

Чудище грозно рычало, скребло когтями землю.

– Вставай, бежим, – Кешка поволок Лику к крыльцу.

Из курятника в противоположном углу двора высунулась кудрявая головка. Варя!

– Спрячься! – крикнул ей Кешка. – Запрись!

Но девочка, видно, не поняла. Вышла из своего хлипкого убежища – на лице удивление и ни толики страха.

Кешка коротко обернулся к Лике:

– Иди! Скажи тёть Любе, пусть достанет ружьё.

Откуда-то сбоку раздался громовой рык. Ещё одна тварь! На полпути между ним и Варей – будто из воздуха вывалилась.

Кешка лихорадочно соображал: что делать? Попытаться обойти? Вдоль стены дома до угла, потом обежать зверюгу номер два по широкой дуге, затолкнуть Варьку в сарай…

Да что же она торчит на виду! Почему девчонки такие дуры?!

Он продвигался шаг за шагом, внутренне обмирая и поочерёдно наставляя медальон то на одного, то на другого монстра. Те скалились, рычали, но напасть не смели.

Кешка высунул голову за угол – и застонал сквозь сжатые зубы. К дому примыкал забор, и там, заслоняя косматой тушей калитку, ведущую на улицу, скалилось третье чудище.

Сколько же их?..

Он вжался спиной в обшитую рейкой стену, с этой стороны дома, в тени, ещё холодную, как лёд, отыскал взглядом будку, притулившуюся между курятником и дровяным сараем.

– Веста, фас! Веста!

Из квадратного отверстия показался чёрный нос – и втянулся обратно. Брякнула цепь, послышался жалобный скулёж.

Рёбра обшивки корябали спину сквозь мокрую от пота футболку, но Кешка не решался отстраниться ни на миллиметр. Кто знает, сколько места надо этим образинам, чтобы материализоваться. Может, и крошечного зазора довольно. Пока Лика объяснит что к чему, пока тётя Люба отыщет ключ от сундука, пока разберётся с ружьём и патронами, от незадачливого спасителя безмозглых девчонок и костей не останется…