Кейт Аткинсон
Чуть свет, с собакою вдвоем

Самосовершенствование простиралось и за пределы живописи, фортепианных концертов и музейных экспонатов; кроме того, Джексон мрачно продирался сквозь классику мировой литературы. Беллетристика его никогда особо не трогала. Подлинная жизнь и так сложна – не хватало еще выдумывать. Обнаружилось, что все величайшие романы написаны о трех вещах – о смерти, деньгах и сексе. Иногда попадался кит. Однако поэзия просочилась без приглашения. Свет для жабы – отрава^[58]. С ума сойти. И вот он размышляет о давно умершей, давно потерянной сестре, и ободряет его женщина, у которой вечно похороны в мозгу^[59].

Уезжая из Джарвиса, он кинул в «ящик честных» двадцатку – дороже билетов «Английского наследия», но оно того стоило. И к тому же приятно, что в наше время еще остались люди, готовые верить в человеческую честность.

В тринадцать лет Джексон провел едва ли не лучшие летние каникулы на ферме Хаудейл, на окраине Йоркширских долин. Он так и не понял, как случилась эта сельская идиллия, – церковь позаботилась или государство, наверняка кто-нибудь такой вмешался по ходу дела, приходской священник все устроил или соцработник. Соцработник был временным приобретением – однажды возник из ниоткуда посреди худшего года Джексоновой жизни, а спустя несколько месяцев так же загадочно пропал, хотя худший год вовсе не закончился. Соцработник явился (по всей видимости), дабы помочь Джексону пережить страшный год утрат, что начался со смерти матери от рака и завершился гибелью брата, который свел счеты с жизнью, когда убили их сестру. («Попробуй переплюнь», – еще полицейским временами ворчал он про себя, выслушивая менее поразительные жалобы незнакомцев.)

Каникулы в Хаудейле были отпуском от безрадостной жизни после смерти, которую он делил с отцом, сердитым человеком с куском угля вместо сердца. Джексон тогда свое горе не анализировал и не удивился, когда дружелюбный пожилой человек, которого он видел впервые в жизни («Я, что называется, волонтерствую, парнишка»), увез его из прокопченной лачуги на зеленые задворки Долин и высадил на ферме, где стадо черно-белых коров как раз с боем пробивалось в доильню. Джексон впервые увидал корову вблизи.

Фермой владела супружеская пара, Редж и Джоан Этуэлл. У них были взрослые сын и дочь. Сын работал в йоркской страховой компании, дочь была медсестрой в больнице Святого Иакова в Лидсе, и обоим совершенно не улыбалось стать шестым поколением владельцев фермы. Наверное, волчонок Джексон жестоко испытывал терпение Этуэллов, но они были люди на редкость понимающие и добрые, и Джексон надеялся, что их не разочаровал, а если все-таки да, то теперь он ужасно сожалеет.

До сих пор перед глазами деревенская кухня с плитой «Рэйбёрн», всегда горячей, а на ней большой бурый чайник с чаем цвета пожухлых дубовых листьев. До сих пор чуется запах обильных завтраков миссис Этуэлл – овсянка со сливками и коричневым сахаром, яичница, ветчина, хлеб и домашний мармелад. Завтракать приходили двое рабочих – люди, которые к этому часу уже успевали сделать половину дневной работы.

В кухне стоял ветхий диванчик под царапучим вязаным покрывалом – там они все сидели вечерами. Этуэллы обитали в основном на кухне. У плиты на лоскутном коврике лежала пастушья собака, бордер-колли Джесс. Мистер Этуэлл говорил: «Мамочка, подвинься, мальчику тоже нужно сесть», но Джексон чаще устраивался с собакой на коврике. Ни до, ни после Джексон не припоминал близости с собакой. В родительской семье животных не бывало, а когда Джексон завел собственную, его жена Джози ограничила домашний зверинец мелкой продукцией Творения – мышами, хомячками, морскими свинками. В раннем детстве у Марли был кролик Кекс, крупная скотина с вислыми ушами, – перед Джексоном вставал в боевую стойку, будто они вдвоем на ринге и предстоит долгий бой. Вряд ли такая тварь называется «ручной зверек».

Он подарил бордер-колли Луизе. Щенка. Неосознанный выбор. Он бежал из Шотландии и от старшего детектива-инспектора Луизы Монро, а вместо себя – неосознанно – оставил существо, дорогое его сердцу. Луизе собака полезнее, чем он. Он теперь никогда не сможет быть с Луизой. Она живет по закону, он – вне закона.

В конце лета поговаривали о том, чтоб он остался в Хаудейле, но, увы, его вернули – тот же самый загадочный пожилой господин отвез его к мрачным радостям домашней обстановки. Джексон написал Этуэллам (впервые в жизни он написал письмо), поблагодарил за гостеприимство, но ответа не получил, и лишь спустя несколько месяцев их дочь написала ему (впервые в жизни он получил письмо), желая «оповестить», что ее родители скончались с разницей в месяц – первым отец, от нездорового сердца, затем его жена – от разбитого. Джексон, угрызения совести впитавший с молоком матери-католички, уловил невысказанный упрек в том, что неким образом поспособствовал их безвременной кончине.

А если бы у Этуэллов сердца были поздоровее, они бы оставили его у себя? Может, он стал бы деревенским пацаном, вот сейчас на тракторе гонял бы по холмам, а рядом пастушья собака? (Не было гвоздя.)

Некоторое время после своего annus horribilis^[60] (фразе его обучила королева, и он ей премного благодарен) Джексон фантазировал о том, что у него есть другая семья, ирландцы, о которых мать беспечно умолчала. Он воображал, как мать является ему из-за гроба и рассказывает об этих людях («А, ну конечно, Макгёрки в Понтефракте, они за тобой присмотрят, Джексон»). Совершенно обыкновенные люди, каких он видел по телевизору, в комиксах и (изредка) в книжках. Двоюродные, что работали в конторах и лавках, водили такси или акушерствовали. Дядья, которые сами клеили обои и огородничали, тетки, что пекли пироги и знали цену любви и деньгам, – все они жили где-то, населяли его личную мыльную оперу, ждали, когда он их разыщет, прильнет к их общей груди и тем утешится. Но люди эти так и не проявились, и следующие три года Джексон жил в пустоте – только он да отец, вместе запертые в немом безразличии.

В шестнадцать Джексон пошел в армию. Окунулся в аскетизм с рвением монаха-воина, открывшего достоинства дисциплины. Его сломали, а затем построили заново, и предан он был лишь этой новой, жестокой семье. В армии приходилось туго, но с прошлым не сравнить. Джексон с облегчением понял, что у него наконец-то есть будущее. Хоть какое.

Если б мать со своим раком пораньше обратилась к врачу, а не страдала в исконной мученической манере всех ирландских матерей, она бы, может, стукнула Джексонова брата по макушке свернутой газетой (как правило, в их семействе общались так) и велела ему не сидеть сиднем (он страдал от тяжкого похмелья), а выйти под дождь и встретить сестру на автобусной остановке. Тогда бы неизвестный не напал на Нив, не изнасиловал, не задушил, не выбросил бы ее тело в канал. Не было гвоздя.

После Джарвиса он отправился в паломничество – хотел отыскать Хаудейл. На чистом инстинкте, при некоторой поддержке и отчасти вопреки обструкционизму навигатора Джейн он колесил по проселкам, пока не наткнулся на вывеску «Деревенские каникулы в пансионе „Хаудейл“». Свернул на подъездную дорогу, бывшую слякотную канаву, ныне прополотую и покрытую свежим гудроном, и увидел дом, что по-прежнему стоял в конце дороги. Соседняя маслобойня и разбросанные тут и там домишки сельхозрабочих, про которые он забыл, оделись в одинаковые бело-зеленые костюмчики. Ни коров не видать, ни овец, не пахнет навозом и силосом, нигде не ржавеют останки ветхой деревенской техники. Ферму преобразили, дезинфицировали, превратили в иллюстрацию из сборника сказок. Когда-то, давным-давно, Джексон стер свое прошлое – теперь прошлое стерло его.

Джексон выбрался из машины и огляделся. Там, где Джоан Этуэлл развешивала стирку, теперь качели-песочницы, на месте покосившегося сарая – гравийная разворотная площадка. На лужайке, прежде бывшей двором, с бокалами в руках сидела группа людей разных возрастов (это называется «семья», напомнил он себе). Примитивно пахло жареным мясом. Увидев Джексона, взрослые смутились, и один мужчина, вооруженный щипцами для барбекю, повысив голос и явно готовясь к агрессии, спросил:

– Вам помочь?

Военные действия в этой обстановке Джексону не улыбались, поэтому он пожал плечами и ответил:

– Нет, – что еще больше смутило этих людей.

Он сел в «сааб», увидел себя в зеркале заднего вида. Оттуда глядел кто-то диковатый. Несколько дней не брился, сальные патлы нависли на глаза. Голод, худоба – он себя не узнавал. Хорошо, хоть волосы еще остались. Мужики теперь сбривают свое мужское облысение, тщетно надеясь стать крутыми, а не просто безволосыми. Джексону недавно стукнул полтинник – он с этим еще не вполне смирился. Золотые годы. (Ага, как же.) «Веха», – рассмеялась Джози. Обхохочешься, ага. Свой день рождения он профилонил, горестно бродил в одиночестве по Праге, обходя пьяные тусовки одиноких англичан и англичанок. А вернувшись, отправился в странствие.

С приближением к горизонту событий грядущей смерти его представление о старости поменялось. В двадцать лет старый – это сороковник. Теперь Джексон перевалил за полвека, и старость растягивалась, становилась податливее, хотя после пятидесяти нельзя отрицать, что у тебя билет в один конец на экспресс до вокзала.

Он уехал, до самого поворота чувствуя, как провожает его взглядом семейство за барбекю. Ну ясное дело – он бы тоже себя опасался.

В Нэрсборо Джексон отыскал Пещеру старой мамаши Шиптон^[61], куда заходил на той школьной экскурсии. Школьником он удивленно пялился на окаменевшие экспонаты над колодцем – зонтик, сапоги, плюшевых медведей. Алхимия Колодца происходила из высокой минерализации воды, но и теперь, уже взрослым, Джексон был тронут – обычные предметы, а Колодец бережно их сохранил. В юности Джексон думал, что «окаменеть» всегда означает «окаменеть от страха»; думал, вдруг его напугает что-нибудь или кто-нибудь и он станет как эти бездвижные повседневные вещи? Теперь-то он знал, что так не бывает. От страха не каменеешь – это окаменение страх наводит.

Выжив на железной дороге, Джексон был признателен, но отчасти опасался, что спасение его обескровит, сделает благодарным проповедником позитивности (Каждый день – подарок, моя жизнь на земле не должна пройти даром и т. д.). Удивительно, пожалуй, однако из катастрофы родилась иная версия Джексона – холоднее и жестче, нежели он ожидал.

– Джексон стал голоднее и злее, – засмеялась Джулия. – Ой, боюсь-боюсь. – Может, и стоит.

Ему теперь от нее не отделаться – они соединены общим сыном. Двое стали одним. Как спели бы «Спайс Гёрлз»^[62].

С Джулией он встретился в Риво. Теперь он встречался с ней на нейтральной территории. Пару лет назад имел место некрасивый инцидент: Джексон, вымотанный и на взводе, заявился на порог коттеджа в Долинах, где Джулия жила со своим претенциозным и сверхбуржуазным муженьком Джонатаном Карром, и откровенно «объяснил», что Натан, вопреки предположениям Джонатана, вовсе не его, Джонатана, сын. И вот доказательства, провозгласил Джексон, торжествующе потрясая у Джонатана перед носом результатами анализа ДНК.

Естественно, последовало некоторое мордобитие, но едва ли это важно. Джексон угрожал иском об отцовстве, но и он сам, и Джулия понимали, что это все пустое. (Кого волнует мнение Джонатана Карра? Уж явно не Джексона.) Джексон не хотел воспитывать еще одного ребенка, с Джулией или без Джулии, он хотел лишь утвердить фундаментальный принцип собственности.

Треугольник их держался на невысказанном честном слове. Мужчина, зачавший мальчика, мужчина, воспитывающий мальчика, а на вершине вероломная женщина. Мой сын другого зовет отцом. Уж Хэнк-то вам расскажет, каково это^[63].

С Джулией и Натаном он встретился не в самом Риво, а на Террасах над аббатством – вид оттуда такой, что дух захватывает. Красота разбудила в Джексоне романтика, который некогда был похоронен в темной глубокой шахте, а в последнее время бесстыже высовывал голову на свет божий. Пускай снаружи Джексон очерствел – внутри душа по-прежнему парила. Риво, Пятая Бетховена, воссоединение с матерью и ребенком.

Они шагали меж двух греческих храмов – капризов, выстроенных для забавы аристократов восемнадцатого столетия, а теперь отданных Национальному фонду.

– Ну ты глянь. Представляешь, каково сюда гостей звать? – сказала Джулия. – Вообрази только. – Она хрипела больше, чем прежде. – Высокое содержание пыльцы, – пояснила она, предъявив Джексону пачку зиртека.

По счастью, Натан, похоже, не унаследовал от матери ее легкие (а также, что немаловажно, ее аффектацию).

– Нельзя, чтобы такой красотой кто-то владел, – сказал Джексон.

– Ах, отними мальчика у коллективистского прошлого, но не отнимешь коллективистское прошлое у мальчика.

– Ерунда, – сказал Джексон.

– Да ну?

Натан поскакал вперед по траве.

– Мальчик! – окликнула его Джулия, истекая любовью.

Единственный мальчик. В жизни Джулии мужчины были всегда – и всегда на периферии, в том числе, подозревал Джексон, и ее фу-ты ну-ты муженек (снимем шляпу перед человеком, который умудряется оставаться женатым на ветреной Джулии). Но с мальчиком все иначе – мальчик жарко сиял в центре ее вселенной.

– А Джонатан знает, что ты здесь? – спросил Джексон.

– С чего бы? – сказала Джулия.

– С чего бы нет? – сказал он.

Она не ответила. Ну что ты будешь делать – она невыносима. (И хотя бы в этом постоянна.)

– Разрушенные хоры и все такое. – Это Джулия сменила тему. – Шекспир, разгон монастырей, – назидательно прибавила она, за многие годы постигнув, сколь велики черные дыры в эрудиции Джексона.

– Я в курсе, – сказал он. – Это я знаю. Я же не полный невежда.

– Правда? – ответила она, скорее рассеянно, чем с иронией.

Все внимание на мальчика – мужчине ничего не доставалось. В скитаниях по йоркширским аббатствам Джексон многое узнал об ужасах и трепете Реформации, но поучать Джулию проку нет: она всегда и обо всем знает больше его. У Джулии многогранное образование и хорошая память, а Джексон, будем честны, не располагает ни тем ни другим.

Он, в свою очередь, не ответил Джулии, задумчиво (многие, в основном женщины, сказали бы – бездумно) созерцая амфитеатр, небесную природную чашу, в которой покоилось Риво. Даже в руинах аббатство бесподобно, божественно. Потрясающе. Потрясающе, сказала в голове пресыщенная юница Марли. Когда Натан станет подростком, Джексону будет за шестьдесят. Алмазные годы.

– Не переживай, миленький, – сказала Джулия, – может, этого и не случится.

– Уже случилось, – мрачно ответствовал Джексон.

Временами приходилось напоминать себе, что у этого ленивого причудливого вояжа есть и третья цель. Все приходит (и уходит) по три, ведь так? Три мойры, три фурии, три грации, три волхва, три мудрые обезьяны, единый в трех лицах Бог.

– Трехголовые псы, – прибавила Джулия. – Для пифагорейцев три было первым настоящим числом, потому что в нем есть начало, середина и конец.

Джексон работал на клиента. Он уже не частный детектив, у него больше нет клиентов, он не погружается в душераздирающее болото дел о разводах, вытрясании долгов и пропавших домашних питомцев, однако, невзирая на все это, умудрился обзавестись женщиной по имени Надин Макмастер, проживающей в далекой дали от Йоркшира, еще чуть дальше – и окажешься ближе. В Новой Зеландии, проще говоря.

Надо было отказаться, и, собственно говоря, он был почти уверен, что отказался, когда в декабре Надин Макмастер ни с того ни с сего прислала ему длинное электронное письмо (длиннющее жизнеописание). «Меня удочерили, и я хотела спросить: вы не могли бы что-нибудь выяснить о моих биологических родителях?» До чего, казалось бы, незатейливо.

Непонятно, как Надин Макмастер раздобыла его адрес, но где-то по ходу дела – как оно нередко случалось – она пересекалась с Джулией («подруга подруги одной подруги»). Нигде не спастись. У Джулии наверняка есть подруги и на Луне (или подруги подруг каких-нибудь подруг, в периоде). И ее шесть рукопожатий отчего-то всегда упираются в Джексона.

В своей томной одиссее по стране ему удалось изящно совместить поиски липовой жены-воровки с делом Надин Макмастер. Корнуолл, Гуинедд, Донкастер, Харрогит – везде он выслеживал таинственную Надин Макмастер, и везде безуспешно.

– То есть, – сказала Джулия, когда они вышли с Террас Риво и зашагали в утешительные объятия «Черного лебедя» в Хелмзли, – по сути дела, ты ищешь двух женщин – свою жену и Надин Макмастер, и не знаешь, кто они обе такие на самом деле.

– Да, – сказал Джексон. – Именно так.

На окраинах Лидса он зацепил аббатство Кёркстолл. Первое, где камни прокоптились до нелепой промышленной черноты в те дни, когда все золотые руна превращались в рулоны ткани. Завтра у него встреча с Линдой Паллистер, консультантом по усыновлению из социальной службы; Надин Макмастер ей уже писала. Адвокат Надин в Крайстчёрче оформила доверенность, и Джексон действовал от ее имени. Лидс внушал надежду. В Лидсе началась история Надин Макмастер, и Джексон очень рассчитывал, что в Лидсе все и закончится.

Линда Паллистер на встречу не явилась.

– Боюсь, Линде пришлось уехать домой, – сказала женщина в приемной соцслужбы. – По семейным обстоятельствам. Но она просила перенести встречу на завтра.

Линда Паллистер его кинула, и остаток дня Джексон светским гулякой бродил по Бриггиту, Коллз, в «Аркадах». Хлебная биржа, Ратуша (этот великий памятник муниципалитету), «Меррион-центр», парк Раундхей – все вместе складывалось в город одновременно знакомый и решительно чужой. Как будто Джексон что-то ищет, но узнáет, что же это, лишь когда найдет. Наверное, утраченную юность. Или утраченного юнца, которым когда-то был. Грязный старый город, где над каналом грезил он^[64], залакировали с блеском. Что, само собой, не означает, будто грязного старого города больше нет.

В Лидсе он не бывал уже лет тридцать с гаком. Приезжал мальчишкой, когда Лидс мнился вершиной утонченности, подлинной метрополией, хотя в те дни слово «метрополия» в его лексиконе, само собой, не встречалось, а «утонченность» сводилась к покупке пачки сигарет «Эмбасси» и походу тишком в кинотеатр на фильм для взрослых. Помнится, воровал здесь в «Вулвортсе». Всякую мелочь – конфеты, брелоки, батарейки. Если б отец узнал, содрал бы шкуру заживо, но эти кражи не казались настоящим воровством – это, скорее, как нахально показать властям язык. А теперь «Вулвортса» и вовсе нет. Кто бы мог подумать? Может, выстоял бы, если б ребятня не тибрила конфеты, брелоки и батарейки с таким упорством. Это многолетнее дурное мародерство наверняка стоило целое состояние.

В «Меррион-центре» он помог растерявшейся старушке, которую порывался уволочь безмозглый охранник. «Вам плохо? – спросил он старушку. – Вам помочь?» Произнес свою личную мантру: «Я когда-то был полицейским», и ее это, похоже, успокоило. Вроде знакомое лицо, но он не припомнил, кто же это. Старушкин парик съехал набок и нахлобучен был весьма лихо. Неловкость-то какая. Джексон надеялся, его усыпят прежде, чем он доберется до этой стадии. Наверное, придется самому. Он планировал выйти на лед («Я, наверное, задержусь»^[65]), лечь в обнимку с бутылкой жидкости не моложе его самого и отчалить в большой сон. Будем надеяться, глобальное потепление его планов не расстроит.

Последняя остановка – Раундхей; думал лениво прогуляться под солнышком, подышать свежим воздухом подальше от городских толп. Обзаводиться собакой он вовсе не планировал. Прерванное странствие, нежданный подарок, непредвиденная встреча. Умеет жизнь сюжетцы закручивать.

Уже потом Джексон понял, что все пошло вкривь и вкось, едва его кинула Линда Паллистер. Если б она явилась на рандеву, он бы полезно провел с ней около часа, ушел бы довольный и целеустремленный и, пожалуй, вполне пережил бы очередной вечер в гостинице – заказал бы ужин в номер, поглядел бы дурацкое кино по телику, а не потратил бы время на неугомонные шатанья в состоянии по большей части бессознательном и на бессмысленный распущенный секс. Не было гвоздя. Во всем виновата Линда Паллистер. В итоге-то все так и решат.

* * *

Трейси позвонила и сказалась больной – следы запутала:

– Что-то живот побаливает, грипп, вероятно, уйду домой пораньше.

И Лесли сказала:

– Ну конечно, выздоравливайте поскорее.

Затем Трейси прошмыгнула на автостоянку, села в свою «Ауди А-4» и вместе с Кортни поехала в магазин «Мамаши и папаши» в торговом комплексе в Бёрстолле, где купила детское сиденье, которое стоило примерно миллион. Всю поездку она переживала, что за отсутствие оного сиденья ее сейчас арестуют, и в припадке паранойи велела девочке сзади лечь, как настоящей жертве похищения. Как будто на крыше машины мигает неоновая вывеска: «Это не мать ребенка!» Трейси отдала Кортни сосиску в тесте – это ее займет. В багажнике лежал клетчатый плед – перепугается ребенок, если накрыть ее пледом? Не исключено. Ладно, не будем накрывать.

Нервный поход в «Мамаши и папаши» открыл то, что Трейси всегда подозревала: дети – убийственно дорогое удовольствие. Уж она-то в курсе, она только что купила ребенка, хоть и по сходной цене. Дети – сплошная розница. Если не продаешь и не покупаешь самих детей, продаешь и покупаешь для них. Трейси встревожилась. Две тысячи фунтов в сумке тянули к земле. Надо было отдать Келли Кросс все пять. Это была ошибка – покупать ребенка по дешевке.

Детское сиденье Трейси оставила в магазине, а сама направилась в «Гэп». Кортни семенила рядом, как обдолбанная дворняжка. В «Меррион-центре» девчонка рта не закрывала, орала так, что закладывало уши, а теперь брала пример с Хелен Келлер^[66].

Камеры безопасности Трейси ощущала кожей. Воображала их двоих в «Полицейском надзоре»^[67] – у Кортни вместо лица пустое пятно, а лицо Трейси крупным планом, чтобы зрители разглядели. «Вы видели эту женщину? Она похитила ребенка возле торгового центра в Лидсе». Один шажок – и она пересекла тонкую синюю линию^[68], из охотника превратилась в дичь.

Что она скажет, если ее остановят, – «Не волнуйтесь, я этого ребенка честно купила»? Да уж, в обезьянник ее поволокут с восторгом. Она – Похитительница Детей^[69], страшный бабай, кошмар любой матери. Кроме Келли. Келли, наверное, почитает ее спасительницей. Келли, конечно, не первая мать, продавшая свое дитя. Но что, если… что, если мать – не Келли? Детям, которых наплодила Келли, Трейси уже потеряла счет. Все ли под опекой? Что, если Келли только приглядывала за Кортни? В таком случае – Трейси уже сочиняла аргументы для соцработников, полиции, суда – мать Кортни, кто бы ни была, плохо заботилась о дочери. Могла бы найти няньку понадежнее. Отдать ребенка Келли Кросс – все равно что препоручить заботам питбуля. Короче говоря, девочка была в опасности.

Она припомнила, как Келли Кросс стояла в автобусе, как она удивилась, как сказала: «Но она не…» Что – не? Не моя дочь? Трейси представила, как двери автобуса захлопываются. Опустила толстенные металлические жалюзи. Она ничего такого не слышала. Подумала о том, как теплая ладошка скользнула ей в руку.

Она знала, кто может разузнать побольше. Линда Паллистер. Она ведь так и занимается усыновлением и опекой? Если еще не вышла на пенсию, сможет выяснить, что там с детьми Келли Кросс.

Когда же это Трейси в последний раз видела Линду Паллистер? Кажется, три года назад, на свадьбе дочери Барри Крофорда. Детектива-суперинтенданта Барри Крофорда, бывшего коллеги Трейси. Хлоя, дочь Линды, – лучшая подруга Эми, дочери Барри, была главной подружкой невесты – пугало в темно-рыжем атласе. «У меня была мысль одеть их в платья цвета бронзы», – горестно поделилась с Трейси Эми Крофорд. Теперь бедняжка обитает в краю живых мертвецов, и вместо мыслей у нее в голове пюре. Сама она была, как все невесты, в непомерном белом наряде, в букете ошеломительные оранжевые и желтые цветы. У мужчин в петлицах оранжевые герберы – из таких штук клоуны водой прыскают. («Я хотела пооригинальнее», – сказала Эми.)

– Очень жизнеутверждающе, – отметила Барбара Крофорд, кривясь от такой безвкусицы.

Мать невесты со вкусом вырядилась в бирюзовый шелк («Поль Вассёр», – шепнула она Трейси, будто секретом поделилась). Для единственной и неповторимой дочки Барбара и Барри устроили отнюдь не чай у приходского священника – денег не пожалели. Из вежливости никто не поминал, что под платьем у невесты уже выпирает живот.

Туфли у подружек невесты тоже были густо-оранжевые, и острые носы торчали из-под желтушных нарядов, которые смахивали на апокалиптический закат. На локтях букеты в сумочках из ленточек – а может, в футлярах для ароматических шариков или в крашеных пушечных ядрах.

– Я предлагала по-другому, честное слово, – сказала Барбара Крофорд; Трейси в жизни не слыхала столь оглушительного sotto voce^[70]. – Но Эми такая упрямица.

Мужа Эми звали Иван. Естественно, Барри называл его Иван Грозный.

– Иван? Что это вообще за имя? – спросил он Трейси, когда объявили о помолвке Эми. – Чертовы русские.

– По-моему, у него дедушка норвежец, – сказала Трейси.

– Норвежец? – недоверчиво переспросил Барри, как будто она сообщила, что Иванова родня прилетела с Луны.

Иван был финансовый консультант, Трейси советовалась с ним, когда раздумывала, где хранить накопления.

– Забегайте, поболтаем, друзьям Барри бесплатно, – сказал он ей на свадьбе.

Вроде хороший парень, в целом безобидный, а большего, по мнению Трейси, от человека и ждать не стоит. К несчастью, вскоре он разорился и лишился бизнеса. Кому нужны финансовые консультации человека, который и свои-то деньги уберечь не в состоянии. Барри намекал, что не обошлось без мошенничества, но когда Трейси зашла к Ивану за какими-то бумагами, тот объяснил, что потерял флешку с данными всех своих клиентов.

– Видимо, из кармана выпала, – печально сказал он; после этого большинство клиентов ушли. – И я прекрасно их понимаю, – сказал Иван.

– Это ведь даже не традиционный кекс, – распсиховалась Барбара, увидев, как Трейси ковыряет вилкой шоколадный бисквит с кремом.

– Зато не оранжевый, – отметила Трейси.

Конечно, уж кому-кому, а Трейси придираться не пристало. Ей было неуютно в бледно-голубом костюме из полиэстера, который выдавал такую статику, что она опасалась, как бы еще до свадебного торта не пасть жертвой спонтанного самовозгорания. Шляпку она тоже купила, но не надела – в шляпке она смахивала на трансвестита. Можно пересчитать на пальцах одной руки, на сколько свадеб приглашали Трейси, а вот похорон – выше крыши. В основном жертвы убийств. Ни разу не была на крещении. Сразу кое-что понятно о твоей жизни, правда?

Густо-оранжевый был особенно не к лицу Хлое Паллистер, с ее мышастыми волосами и жирной кожей.

– Вечно мать подружки невесты, а мать невесты – никогда, – сказала Линда Паллистер, подсаживаясь к Трейси и с надеждой улыбаясь.

Больше ей не с кем было поговорить. На свадьбу Линда Паллистер надела черную бархатную блузку и юбку из какой-то крашеной паутины – ничего неуместнее и не придумаешь. Да еще нацепила гроздь серебряных колец и браслетов, а также крупное распятие на кожаном шнурке. На вид скорее знак покаяния, чем религиозный символ. Линда обратилась в восьмидесятых – проповедники тогда были не в моде, – и сразу, что нехарактерно, в умеренное англиканство. Ее старшенький, Джейкоб, на свадьбе не появился. Говорят, он менеджер в банке.

– Ваша Хлоя такая красавица, – соврала Трейси.

Если позвонить Линде Паллистер и спросить про детей Келли Кросс, тотчас окажешься под ударом, так? Как, потерялся один из детей Келли Кросс? Надо же, как раз на днях Трейси Уотерхаус просила их пересчитать. Трейси умыкнула ребенка. И не важно, много ли заплатила, не важно, сколько сочинила праведных аргументов, – ничего законного тут нет и не будет.

Она повела девочку обедать в «Белла Италия». Девочка съела пенне общим весом с нее саму, а Трейси погрызла чесночный хлеб. Аппетита не было. Диета похитителя детей. В свое время Трейси перепробовала кучу диет – грейпфрут, F-план, капуста, Аткинс. Самоистязание. Она была крупным младенцем, крупным ребенком, крупным подростком – маловероятно, что в менопаузе она станет миниатюрной женщиной.

В «Гэпе» Трейси купила Кортни одежду – прикладывала к девочке и прикидывала, а на бирки с размерами не смотрела, потому что с габаритами ребенка они, судя по всему, не соотносились.

– Тебе сколько лет, Кортни?

– Четыре, – сказала Кортни – скорее даже спросила. Она с легкостью влезала в одежду для двух-трехлеток.

– Ты для своего возраста маленькая, – сказала Трейси.

– А ты большая, – ответила Кортни.

– Не поспоришь, – сказала Трейси.

Правил взаимодействия с маленькими детьми она не знала и решила, что лучше всего прикинуться, будто они обе взрослые, и беседовать соответственно.

Она накупила Кортни больше одежды, чем планировала, но это была такая славная, такая красивая одежда – в детстве у Трейси ничего подобного не бывало. Полвека назад мать одевала ее в обвисшие сарафаны, нейлоновые джемперы и бурые полуботинки «Кларкс» на шнуровке – даже симпатичный ребенок в таком виде с трудом сошел бы за симпатичного, что уж о Трейси говорить. Когда она появилась, родителям было за сорок, состарились до времени. «Мы уже сдались, – говорила мать, будто это облегчение для них было. – И тут родилась ты».

Родители столько воевали друг с другом, что на ребенка времени не оставалось. Они воевали пассивно, прятались в безмолвной агрессии, а Трейси обитала в одиночном заключении единственного ребенка в семье. Себя считала дочерью войны, хотя к ее рождению война давно закончилась.

Кортни вытерла неизменные сопли рукавом замызганной розовой кофты. Надо купить одноразовых платков – люди с детьми постоянно носят в сумках платки. Наверняка нужен еще вагон детских товаров, но неясно каких. Хорошо бы дети поставлялись с инструкцией и списком необходимого.

Напоследок она купила для Кортни красный дафлкот на распродаже – тряпку, о которой отчаянно мечтала юная Трейси, смертельно унылая в своем буром габардине. У дафлкота была мягкая клетчатая подкладка и длинные пуговицы, по правде деревянные. Смотришь на дафлкот и сразу понимаешь: кто-то о ребенке заботится. Если б не жара в магазине, Трейси посоветовала бы девочке надеть дафлкот сразу, но по спине неприятно струился пот, а ребенок, судя по всему, уже практически вскипел.

Трейси умаялась. Где-то она читала, что люди больше всего устают в магазинах и музеях. Девочка совсем вымоталась.

– Хочешь на ручки? – спросила Трейси.

Под этим весом едва не подогнулись коленки. Совсем крошка, а какая тяжелая. Сила тяготения – как у небольшой плотной планеты. Трейси с Кортни на руках доковыляла обратно до «Мамаш и папаш», забрала сиденье и приладила его в «ауди». Трех часов не прошло с тех пор, как у нее появился ребенок, а она от усталости уже инвалид – неудивительно, что все родители в «Меррион-центре» смахивают на зомби.