Джек Керуак
На дороге
9
Вечером меня потащили в поход в горы, и я не видел Дина и Карло пять дней. Детка Ролинс взяла машину своего начальника покататься на выходных. Мы захватили костюмы, развесили их по окнам машины и двинулись к Централ-Сити: Рей Ролинс за рулем, Тим Грей развалился сзади, а Детка восседала впереди. Я впервые увидел Скалистые горы изнутри. Централ-Сити – древний горняцкий поселок, когда-то прозванный «Самой богатой квадратной милей на свете»; старые хрычи, бродившие по горам, нашли там значительные залежи серебра. Разбогатели они в одночасье и выстроили себе на крутом склоне посреди своих хибар прекрасный оперный театрик. Туда приезжали Лилиан Рассел и звезды европейской оперы [30]. Потом Централ-Сити стал городом-призраком, пока энергичные типы из Торговой палаты нового Запада не решили возродить это местечко. Надраили маленький театр, и каждое лето там стали выступать звезды из «Метрополитена»[31]. Для всех замечательные каникулы. Туристы съезжались отовсюду – даже звезды Голливуда. Мы въехали в гору и обнаружили, что узкие улочки под завязку набиты публикой фу-ты-ну-ты. Я вспомнил Мейджорова Сэма: Мейджор был прав. Он и сам был тут – включал всем свою широкую светскую улыбку, самым искренним манером охая и ахая по любому поводу.
– Сал, – закричал он, хватая меня за руку, – ты только посмотри на этот старенький городок. Только подумай, как здесь было сто – да, к черту, всего восемьдесят, шестьдесят лет назад: у них была опера!
– Ну, – ответил я, подражая его персонажу, – но они-то тут.
– Сволочи, – выругался он. И отправился наслаждаться дальше под ручку с Бетти Грей.
Детка Ролинс оказалась предприимчивой блондинкой. Знала один старый горняцкий домик на окраине, где мы, мальчики, в эти выходные могли б заночевать; нужно было лишь вычистить его. К тому же в нем можно закатывать крупные вечеринки. То была старая развалюха, изнутри под дюймовым слоем пыли; еще имелась веранда, а на задах колодец. Тим Грей с Реем Ролинсом засучили рукава и приступили к уборке, и эта громадная работа заняла у них весь день и часть ночи. Но у них имелось ведро пивных бутылок, и все шло прекрасно.
Что же до меня, то мне поручалось быть гостем оперы, сопровождать туда Детку. Я надел костюм Тима. Всего несколько дней назад я приехал в Денвер как бродяга; теперь же на мне сидел четкий костюм, под руку – ослепительная, хорошо одетая блондинка, и я кланялся разным сановникам и болтал под люстрами в фойе. Что бы сказал Джин с Миссисипи, если б увидел меня!
Давали «Фиделио»[32].
– Какая хмарь! – рыдал баритон, восставая из темницы под стонущим камнем. Я рыдал с ним. Я тоже вижу жизнь вот так. Опера меня настолько увлекла, что я ненадолго забыл обстоятельства собственной чокнутой жизни и потерялся в великих скорбных звуках Бетховена и богатых рембрандтовских тонах повествования.
– Ну, Сал, как тебе постановка этого года? – гордо спросил меня потом Денвер Д. Долл на улице. Он был как-то связан с Оперной ассоциацией.
– Какая хмарь, какая хмарь, – ответил я. – Совершенно великолепно.
– Теперь непременно нужно встретиться с артистами, – продолжал он своим официальным тоном, но, к счастью, забыл об этом в горячке других дел и исчез.
Мы с Деткой вернулись в шахтерскую хижину. Я разоблачился и тоже взялся за уборку. Работа была несусветная. Роланд Мейджор сидел посередине большой комнаты, где всё уже вымыли, и отказывался помогать. На столике перед ним стояли бутылка пива и стакан. Пока мы носились вокруг с ведрами воды и швабрами, он предавался воспоминаньям:
– Ах, если бы вы только могли поехать со мною, попить чинзано, послушать музыкантов из Бандоля – вот тогда б вы по́жили по-настоящему. И еще есть Нормандия летом: сабо, прекрасный старый кальвадос… Давай, Сэм, – обращался он к своему незримому приятелю. – Доставай вино из воды, посмотрим, хорошо ли охладилось, пока мы ловили рыбу. – Прям из Хемингуэя, в натуре.
Позвали девчонок, проходивших мимо:
– Давайте, помогите нам тут все вычистить. Сегодня все приглашаются к нам.
Те помогли. На нас пахала здоровенная бригада. Под конец явились певцы из оперного хора, в основном молодые пацаны, и тоже включились. Село солнце.
Наши дневные труды завершились, и мы с Тимом и Ролинсом решили примарафетиться перед великой ночью. Пошли на другой край городка к меблирашкам, куда поселили оперных звезд. В ночи разносилось начало вечернего представления.
– В самый раз, – сказал Ролинс. – Цепляйте бритвы, полотенца и наведем немного красоты. – Еще мы взяли щетки для волос, одеколоны, лосьоны для бритья и, так нагруженные, отправились в ванную. Мылись и пели.
– Ну не клево ли? – не переставал повторять Тим Грей. – Мыться в ванне оперных звезд, брать их полотенца, лосьоны и электробритвы…
То была дивная ночь. Централ-Сити стоит на высоте двух миль: сначала пьянеешь от высоты, потом устаешь, а в душе лихорадка. По узкой темной улочке мы приближались к фонарям вокруг оперного театра; затем резко свернули направо и прошлись по нескольким старым салунам с качкими дверьми. Почти все туристы были в опере. Начали мы с нескольких особо крупных кружек пива. Еще там имелась пианола. Из задней двери открывался вид на горные склоны в лунном свете. Я заорал ого-го. Ночь началась.
Мы поспешили к себе в горняцкую развалюху. Там всё уже проворилось к крупной вечеринке. Девочки – Детка и Бетти – наготовили закусон, фасоль с сосисками; потом мы потанцевали и с размахом приступили к пиву. Опера закончилась, и к нам набились целые толпы юных девчонок. Ролинс, Тим и я только облизывались. Мы их хватали и плясали. Без музыки, только танцы. Хижина заполнялась народом. Начали приносить бутылки. Мы рванули по барам, потом обратно. Ночь становилась все неистовей. Я пожалел, что здесь нет Дина и Карло – а потом понял, что они здесь были б не в своей тарелке и несчастливы. Как тот мужик в темнице под камнем, с хмарью, что поднимался из подземелья, мерзкие хипстеры Америки, новое битое поколение, в которое и я медленно вступал.
Появились мальчики из хора. Запели «Милую Аделину»[33]. Еще они выпевали фразы типа «Передай мне пиво» и «Что ты зенки мне свои таращишь?», а также издавали своими баритонами длинные завывания «Фи-де-лио!».
– Увы, какая хмарь! – спел я. Девочки были потрясные. Они выходили обниматься с нами на задний двор. В других комнатах стояли кровати, нечистые и все в пыли, и одна девчонка у меня как раз сидела на такой кровати, и я с нею разговаривал, когда внезапно ворвалась целая банда молодых капельдинеров из оперы – они просто хватали девчонок и целовали их без должных церемоний. Малолетки эти, пьяные, растрепанные, взбудораженные, испортили нам вечер. За пять минут все девчонки до единой исчезли, и началась здоровенная пьянка, как в студенческом братстве, с ревом и стучаньем пивными бутылками.
Рей, Тим и я решили прошвырнуться по барам. Мейджор ушел, Детки и Бетти тоже не было. Мы вывалились в ночь. Все бары от стоек до стен забиты оперной толпой. Мейджор орал над головами. Рьяный очкастый Денвер Д. Долл пожимал всем руки и твердил:
– Добрый день, ну как вы? – а когда пробило полночь, он стал говорить: – Добрый день, ну а вы как? – Один раз я заметил, как он уходит с кем-то из сановников. Потом вернулся с женщиной средних лет; через минуту уже разговаривал с парой молодых капельдинеров на улице. Еще через минуту жал мне руку, не узнавая меня, и говорил: – С Новым годом, мальчик мой. – Он не был пьян, его просто пьянило то, что он любил: тусующиеся толпы народа. Его все знали. – С Новым годом! – кричал он, а иногда говорил: – Веселого Рождества. – И так все время. На Рождество он поздравлял публику с Днем всех святых.
В баре сидел тенор, которого все очень уважали; Денвер Долл вынуждал меня с ним познакомиться, а я старался этого избежать; его звали Д’Аннунцио [34] или как-то вроде. С ним была жена. Они кисли за столиком. Еще у стойки торчал какой-то аргентинский турист. Ролинс пихнул его, чтоб подвинулся; тот обернулся и зарычал. Ролинс вручил мне свой стакан и одним ударом сшиб туриста на медные поручни. Тот моментально отключился. Кто-то завопил; мы с Тимом подхватили Ролинса и уволокли. Неразбериха была такая, что шериф даже не смог протолкаться через толпу и найти потерпевшего. Ролинса никто не мог опознать. Мы пошли по другим барам. По темной улице, шатаясь, брел Мейджор.
– Что там за чертовня? Драки есть? Меня позовите… – Со всех сторон неслось ржание. Интересно, о чем думает Дух Гор, подумал я, поднял взгляд и увидел сосны Банкса под луной, призраки старых горняков – да, интересно… Над всею темной восточной стеной Великого раздела той ночью лишь тишина да шепот ветра, кроме того оврага, где ревели мы; а по другую сторону Раздела лежал огромный Западный склон – большое плато аж до Стимбоут-Спрингс, а затем отвесно обрывалось и уводило в пустыни западного Колорадо и Юты; все во тьме, а мы бесились и орали в своем горном уголке, безумные пьяные американцы посреди могучей земли. Мы были у Америки на крыше и, наверно, только и могли что вопить – сквозь всю ночь, на восток через Равнины, где старик с седыми волосами, вероятно, бредет к нам со Словом где-то, прибудет с минуты на минуту и нас угомонит.
Ролинс упрямо рвался в тот бар, где подрался. Нам с Тимом не нравилось, но мы его не бросали. Он подошел к Д’Аннунцио, к этому тенору, и выплеснул ему в лицо стакан виски с содовой. Мы выволокли его. К нам пристал баритон из хора, и мы отправились в обычный бар для местных. Здесь Рей обозвал официантку шлюхой. У стойки шеренгой стояла группа хмурых мужиков; туристов они терпеть не могли. Один сказал:
– Лучше, ребятки, если вас тут не станет на счет десять. Раз… – Нас не стало. Мы доковыляли до своей развалюхи и улеглись спать.
Утром я проснулся и перевернулся на другой бок; от матраса поднялась туча пыли. Я дернул окно; заколочено. Тим Грей тоже спал на кровати. Мы кашляли и чихали. Завтрак у нас состоял из выдохшегося пива. Из своей гостиницы пришла Детка, и мы принялись готовиться к отъезду.
Казалось, вокруг все рушится. Уже выходя к машине, Детка поскользнулась и упала ничком. Бедная девочка переутомилась. Ее брат, Тим и я помогли ей подняться. Влезли в машину; к нам сели Мейджор с Бетти. Началось невеселое возвращение в Денвер.
Вдруг мы спустились с горы, и перед нами открылась вся морская гладь Денвера; жар подымался, как от плиты. Мы запели песни. Мне до зуда не терпелось двинуться в Сан-Франциско.
10
В тот вечер я нашел Карло, и тот, к моему удивлению, сообщил, что они с Дином ездили в Централ-Сити.
– Что вы там делали?
– О, бегали по барам, а потом Дин угнал машину, и мы скатились вниз по горным виражам со скоростью девяносто миль в час.
– Я вас не видел.
– Мы не знали, что и ты там.
– Ну, чувак, еду в Сан-Франциско.
– Сегодня на вечер Дин тебе подготовил Риту.
– Что ж, ладно, тогда отложу. – Денег у меня не было. Авиапочтой я послал тетке письмо, в нем просил прислать пятьдесят долларов и обещал, что это последние деньги, что я у нее прошу; отныне она их будет от меня только получать – как только устроюсь на тот пароход.
Потом я отправился на встречу с Ритой Беттенкур и отвез ее на квартиру. После долгого разговора в темной гостиной завлек ее к себе в спальню. Она была миленькой девчоночкой, простой и правдивой, и ужасно боялась секса. Я ей сказал, что это прекрасно. Хотел ей это доказать. Она позволила, но я оказался слишком нетерпелив и не доказал ничего. Она вздохнула в темноте.
– Чего ты хочешь от жизни? – спросил я – а я это всегда у девчонок спрашивал.
– Не знаю, – ответила она. – Обслуживать столики и как-то жить дальше. – Она зевнула. Я закрыл ей рот ладонью и велел не зевать. Пытался рассказать ей, до чего меня горячит жизнь и сколько всего мы с Ритой можем сделать вместе; при этом я собирался свалить из Денвера через пару дней. Она устало отвернулась. Мы оба лежали навзничь, глядя в потолок, и не понимали, что ж Господь наделал, сотворив жизнь такой печальной. Мы строили смутные планы встретиться во Фриско.
Мои мгновенья в Денвере истекали, я это чувствовал, когда провожал ее домой, на обратном пути растянулся на траве во дворике старой церкви вместе со стайкой бродяг, и от их разговоров мне захотелось снова вернуться на эту дорогу. Время от времени кто-нибудь поднимался и шкулял у прохожих мелочь. Беседовали они о том, что сборы урожая сдвигаются на север. Было тепло и мягко. Мне хотелось опять пойти и взять Риту, и рассказать ей о многом другом, и уже по-настоящему заняться с нею любовью, и рассеять ее страхи насчет мужчин. Мальчикам и девочкам в Америке друг с другом так тоскливо; изощренность требует, чтоб они предавались сексу немедленно, без подобающих предварительных разговоров. Не светские ухаживания нужны, а настоящий прямой разговор о душах, ибо жизнь священна и всякий миг драгоценен. Я слышал, как в горах завывает локомотив «Денверской и Рио-Гранде»[35]. Мне хотелось идти дальше за своей звездой.
Ночные часы мы с Мейджором скоротали за грустной беседой.
– Читал «Зеленые холмы Африки»? Это лучшее у Хемингуэя [36]. – Мы пожелали друг другу удачи. Увидимся во Фриско. Под темным деревом на улице я заметил Ролинса.
– До свиданья, Рей. Когда еще встретимся? – Я пошел искать Карло и Дина – их нигде не было. Тим Грей вскинул в воздух руку и сказал:
– Значит, едешь, Ё. – Мы звали друг друга «Ё».
– Ну. – Следующие несколько дней я бродил по Денверу. Мерещилось, будто каждый бичара на Лаример-стрит может оказаться отцом Дина Мориарти; Старый Дин Мориарти, звали его Жестянщик. Я зашел в гостиницу «Виндзор», где раньше жили отец с сыном и однажды ночью Дина ужасно разбудил безногий инвалид на тележке, спавший с ними в одной комнате; он с грохотом прокатился по полу на своих кошмарных колесиках, чтобы пощупать мальчика. Видел женщину-карлицу на коротеньких ножках – она продавала газеты на перекрестке Куртис и Пятнадцатой. Прошелся по унылым притончикам на Куртис-стрит; пацанва в джинсах и красных рубашках; арахисовая скорлупа, козырьки киношек, торчковые тиры [37]. За сверкающей улицей начиналась тьма, а за тьмою – Запад. Надо ехать.
На рассвете я нашел Карло. Чуть-чуть почитал его громадный дневник, поспал там, а утром – промозглым и серым – внутрь ввалились высоченный, шести футов росту, Эд Дункель с пригожим парнишкой Роем Джонсоном и косолапой акулой бильярда Томом Снарком. Расселись вокруг и со сконфуженными улыбками стали слушать, как Карло Маркс читает им свои апокалиптические безумные стихи. Приконченный, я обмяк на стуле.
– О вы, денверские пташки! – кричал Карло. Мы гуськом выбрались оттуда и пошли по типичному денверскому булыжному переулку между медленно курившихся мусоросжигателей.
– Я по этой улочке когда-то гонял обруч, – рассказывал мне Чад Кинг. Хотел бы я посмотреть на него за этим занятием; я вообще хотел увидеть Денвер десять лет назад, когда все они были детьми и солнечным вишнецветным утром весны в Скалистых горах гоняли обручи по радостным переулкам, так много обещавшим, – вся их шарага. И Дин, оборванный и грязный, рыщет сам по себе в своей озабоченной лихорадке.
Мы с Роем Джонсоном брели под моросью; я шел домой к подружке Эдди забрать свою клетчатую шерстяную рубашку, одежку Шелтона, Небраска. В ней, рубашке этой, накрепко завязана, была невообразимо огромная печаль. Рой Джонсон сказал, что встретит меня во Фриско. Во Фриско ехали все. Я сходил и обнаружил, что деньги мне уже прислали. Выглянуло солнце, и Тим Грей поехал со мною на трамвае до автостанции. Я купил билет до Сан-Франа, истратив половину того полтинника, и сел на двухчасовой автобус. Тим Грей помахал мне рукой. Автобус выкатился из легендарных, рьяных улиц Денвера. «Ей-Богу, я должен сюда вернуться и поглядеть, что еще произойдет!» – пообещал себе я. В последнюю минуту позвонил Дин и сказал, что они с Карло, может, тоже приедут ко мне на Побережье; тут я задумался и понял, что за все время не поговорил с Дином и пяти минут.
11
Я опаздывал на встречу с Реми Бонкёром на две недели. Автобусная поездка из Денвера во Фриско состоялась непримечательно, если не считать того, что чем ближе подъезжали, тем сильнее туда рвалась моя душа. Опять Шайенн, на сей раз днем, потом на запад, через хребет; в полночь в Крестоне пересекли Раздел[38], на заре прибыли в Солт-Лейк-Сити – это город газонных поливалок, Дин не мог родиться в месте невероятнее; затем дальше, в Неваду под жарким солнцем, к вечеру – Рино, его мерцающие китайские улочки; потом наверх, в Сьерра-Неваду, сосны, звезды, горные приюты, символы сан-францисских шашней, – маленькая девочка хнычет матери на заднем сиденье:
– Мама, когда мы приедем домой в Траки? – И вот сам Траки, уютный Траки, и вниз по склону, на равнину Сакраменто. Я вдруг сообразил, что я в Калифорнии. Теплый, пальмовый воздух – такой можно целовать – и пальмы. Вдоль знаменитой реки Сакраменто по скоростной супертрассе; снова в горы; вверх, вниз; как вдруг ширь залива (как раз перед зарей) с гирляндами сонных огней Фриско на той стороне. На Оклендском мосту я глубоко заснул – впервые с Денвера; поэтому меня грубо растолкали на автостанции на углу Маркет и Четвертой, и ко мне вернулась память о том, что я в трех тысячах двухстах милях от дома моей тетки в Патерсоне, Нью-Джерси. Я выбрел наружу драным призраком – и вот он передо мною, Фриско: длинные унылые улицы с трамвайными проводами, полностью укутанные в туман и белизну. Я проковылял несколько кварталов. Жуткого вида бичи (угол Миссии и Третьей) на рассвете попросили у меня разменной мелочи. Где-то играла музыка. «Ух как же я потом во все это врублюсь! Но сначала надо найти Реми Бонкёра».
Милл-Сити, где жил Реми, оказался скопищем лачуг в долине – хижины выстроили для расселения рабочих Военно-морской верфи в войну; находился он в каньоне, довольно глубоком, по всем склонам деревья в изобилии. Там были свои лавки, свои цирюльни и портные для местных. Говорили, что это единственная община в Америке, где белые и негры живут вместе добровольно; и оказалось действительно так – места дичей и веселее я с тех пор не видел. На двери хижины Реми висела записка, которую он приколол три недели назад:
Сал Парадиз! [огромными печатными буквами] Если никого нет дома,
залезай в окно.
Подпись,
Реми Бонкёр
Записка уже излохматилась и посерела.
Я влез внутрь, и хозяин оказался дома – спал со своей девчонкой Ли-Энн на койке, которую украл с торгового судна, как он мне потом сообщил; представьте палубного механика торгового судна, который украдкой перелезает с койкой через борт и, потея, наваливается на весла к берегу. В этом едва ли весь Реми Бонкёр.
Я так подробно пускаюсь во все, что произошло в Сан-Фране, потому что оно увязано со всем остальным, происходившим по пути. Мы с Реми Бонкёром познакомились много лет назад, еще в приготовительной школе; но по-настоящему нас связывала друг с другом моя бывшая жена. Реми нашел ее первым. Однажды ближе к вечеру зашел ко мне в комнату общаги и сказал:
– Парадиз, подымайся, старый маэстро пришел тебя навестить. – Я поднялся и, пока натягивал штаны, рассыпал мелочь. Было четыре часа дня; в колледже я обычно все время спал. – Ладно-ладно, нечего разбрасывать свое злато по всей комнате. Я нашел клевейшую девчоночку на свете и сегодня вечером отправляюсь с нею прямиком в «Логово льва».
И он потащил меня с нею знакомиться. Через неделю она уже ходила со мной. Реми был высокий, темный, симпатичный француз (похож на какого-нибудь марсельского фарцовщика лет двадцати); поскольку он был француз, то говорил на таком джазовом американском языке; английский у него был безупречен, французский – тоже. Любил одеваться шикарно, с легким закосом под делового, ходить с причудливыми блондинками и сорить деньгами. Не то чтоб когда-либо упрекнул он меня за то, что я увел его девушку; это просто всегда привязывало нас друг к другу; парень мне благоволил и по-настоящему симпатизировал – Бог знает почему.
Когда я тем утром нашел его в Милл-Сити, для него как раз настали те битые и недобрые дни, какие обычно приходят к парням вокруг двадцати пяти. Он болтался на биче в ожидании судна, а на кусок хлеба зарабатывал, охраняя бараки на другой стороне каньона. У его девчонки Ли-Энн не язычок был, а бритва, и каждый день она устраивала ему взбучку. Всю неделю они экономили на каждом пенни, а в субботу выходили и спускали полсотни дубов за три часа. По дому Реми разгуливал в шортах и дурацкой армейской пилотке. Ли-Энн ходила в бигудях. В таком виде они всю неделю орали друг на дружку. Я отродясь не видывал столько грызни. Зато в субботу вечером, мило улыбаясь друг дружке, они, как пара преуспевающих голливудских персонажей, снимались с места и ехали в город.
Реми проснулся и увидел, как я лезу в окно. В ушах у меня зазвенел его хохот – самый замечательный хохот в мире:
– Аааахаха, Парадиз – лезет в окно, все делает точно по инструкции. Где ты шлялся, ты опоздал на две недели? – Он хлопал меня по спине, пихал Ли-Энн кулаком под ребра, в изнеможении наваливался на стену, хохотал и плакал, он колотил по столу так, что слыхать на весь Милл-Сити, и это громкое долгое «Ааахаха» эхом разносилось по всему каньону. – Парадиз! – вопил он. – Единственный и незаменимый Парадиз!
По пути сюда я прошел через рыбацкий поселочек Сосалито и первым делом сказал ему:
– В Сосалито, должно быть, много итальянцев.
– В Сосалито, должно быть, много итальянцев! – заорал он во всю силу легких. – Ааахаха! – Он барабанил кулаками по самому себе, он упал на койку, он чуть не скатился на пол. – Вы слышали, что сказал Парадиз? В Сосалито, должно быть, много итальянцев. Аааааха-хаааа! Уууу! В-во! Уииии! – От смеха он весь побагровел, как свекла. – Ох, Парадиз, ты меня убиваешь, ты самый большой комик на свете, вот ты и здесь, добрался наконец, он влез в окно, ты видела, Ли-Энн, он следовал инструкциям и залез через окно. Ааахаха! Ууухуху!
Самое странное, что по соседству с Реми жил негр по имени мистер Снех, чей хохот, клянусь на Библии, был положительно и окончательно самым выдающимся смехом на свете. Этот мистер Снех как-то раз начал хохотать за ужином, когда его старушка жена мимоходом что-то заметила; встал из-за стола, очевидно, поперхнувшись, оперся о стену, задрал голову к небесам и начал; он вывалился из дверей, цепляясь за соседские стены; он опьянел от хохота, он шатался по всему Милл-Сити в тени домов, все выше вознося свой надсадный вопль торжества во славу того демонического божества, что, должно быть, его к этому подначивало. Так и не знаю, доел ли он свой ужин. Вполне вероятно, что Реми, сам того не сознавая, перенял смех у этого замечательного человека, мистера Снеха. И хотя у Реми были сложности с работой и неудавшаяся семейная жизнь с языкастой бабой, он хотя б научился ржать едва ли не лучше всех на свете, и я сразу увидел всю ту веселуху, что ожидала нас во Фриско.
Расклад был такой: Реми с Ли-Энн спали на койке в дальнем углу комнаты, а я – на раскладушке под окном. Трогать Ли-Энн мне запрещено. Реми сразу же произнес касательно этого речь:
– Я не хочу застать тут вас двоих за баловством, когда вы думаете, что я не вижу. Старого маэстро новой песенке не научишь. Это моя собственная поговорка. – Я взглянул на Ли-Энн. Лакомый кусочек, этакое существо медового цвета, но в глазах ее горела ненависть к нам обоим. Ее устремлением в жизни было выйти за богача. Родилась она в каком-то орегонском городишке. Проклинала тот день, когда связалась с Реми. В один свой выпендрежный выходной он истратил на нее сотню долларов, и она решила, будто отыскала себе наследничка. Однако вместо этого застряла в его хижине, и за неимением чего-то лучшего пришлось остаться. Во Фриско у нее была работа: каждый день ей приходилось туда ездить, подсаживаясь на перекрестке на «борзой» автобус. Этого она Реми так и не простила.
Мне полагалось сидеть в хижине и писать блестящий оригинальный рассказ для голливудской студии. Реми собирался слететь с небес на стратосферном авиалайнере с арфой под мышкой и всех нас озолотить; Ли-Энн должна была лететь вместе с ним; он собирался представить ее отцу одного своего приятеля – знаменитому режиссеру, который был на короткой ноге с В. К. Фильдсом [39]. Поэтому всю первую неделю я сидел в халабуде Милл-Сити и яростно писал какую-то мрачную сказку про Нью-Йорк, которая, как я считал, удовлетворит голливудского режиссера, и единственная беда тут была в том, что рассказ выходил слишком тоскливым. Реми едва смог прочесть его, поэтому пару недель спустя просто отнес его в Голливуд. Ли-Энн все и без того осточертело, и она чересчур нас ненавидела, а потому читать его даже не стала. Бессчетные дождливые часы я только и пил кофе да карябал. В конце концов сказал Реми, что так дело не пойдет; я хочу работу; а то без них я даже сигарет себе купить не могу. Чело Реми омрачила тень разочарования – вечно его разочаровывало самое потешное. Сердце у него золотое.
Он устроил меня туда же, где работал сам, охранником в бараки: я прошел все необходимые процедуры, и, к моему удивлению, те гады меня наняли. Местный начальник полиции принял у меня присягу, мне выдали жетон, дубинку, и я теперь стал «особым полицейским». Что бы сказали Дин, Карло или Старый Бык Ли, узнай они об этом? Мне полагалось носить темно-синие брюки, черную тужурку и полицейскую фуражку; первые две недели приходилось надевать брюки Реми, а поскольку он был высокого роста и имел солидное брюшко, потому что от скуки много и жадно ел, то на свое первое ночное дежурство я отправился, поддергивая штаны, как Чарли Чаплин. Реми дал мне фонарик и свой автоматический пистолет 32-го калибра.
– Где ты его взял? – спросил я.
– Прошлым летом, когда ехал на Побережье – спрыгнул с поезда в Северном Платте, Небраска, ноги размять, смотрю – а в витрине этот уникальный пистолетик, я его быстренько приобрел и чуть не опоздал на поезд.
Я тоже попытался рассказать ему, что́ для меня самого значит Северный Платт, когда мы с парнями покупали там виски, а он хлопнул меня по спине и сказал, что я самый большой комик в мире.
Освещая себе фонариком дорогу, я поднялся по крутым склонам южного каньона, вылез на шоссе, по которому к ночному Фриско потоком неслись машины, на другой стороне слез с обочины, чуть не упал и вышел на дно оврага, где у ручья стояла небольшая ферма и каждую божью ночь на меня гавкала одна и та же собака. Оттуда идти уже было легче и быстрее – по серебристой пыльной дороге под чернильно-черными деревьями Калифорнии, по дороге, как в фильме «Знак Зорро»[40], такие дороги видишь во всех этих дешевых вестернах. Я обычно вытаскивал пистолет и в темноте играл в ковбоев. Потом поднимался еще на одну горку, а там уже стояли бараки. Предназначались они для временного размещения строительных рабочих, направлявшихся за границу. В них останавливались те, кто оказывался тут проездом и ждал судна. Почти все ехали на Окинаву. Почти все от чего-то скрывались – обычно от закона. Там были крутые шараги из Алабамы, ловкачи из Нью-Йорка – в общем, отовсюду шушеры хватало. И во всей полноте представляя себе, как ужасно будет целый год вкалывать на Окинаве, они бухали. Работа особых охранников состояла в том, чтоб следить, не разнесли б они эти бараки. Наша штаб-квартира располагалась в главном здании – деревянном сооружении с дежуркой, обшитой панелями. Здесь мы и сидели вокруг конторки, сдвинув с бедер пистолеты и зевая, а старые копы травили байки.
Кошмарная команда – люди с фараонскими душами все, кроме нас с Реми. Он-то пытался этим просто заработать на жизнь, я – тоже, а вот те и впрямь хотели производить аресты и получать благодарности от начальника городской полиции. Они даже утверждали, что, если не сделаешь хотя бы один арест в месяц, тебя уволят. Я чуть не подавился от перспективы кого-нибудь арестовать. На самом же деле вышло так, что в ту ночь, когда разыгралась вся свистопляска, я был так же пьян, как и вся барачная блотня.
Как раз на ту ночь график сложился так, что на целых шесть часов я остался совсем один – единственный легавый на весь участок; а в бараках нажрались, казалось, все до единого. Дело в том, что утром отходило их судно. Вот они и квасили, как моряки, которым наутро сниматься с якоря. Я сидел в дежурке, задрав ноги на стол, и читал «Синюю книгу»[41] с приключениями в Орегоне и на северных землях, когда вдруг понял, что в обычно спокойной ночи громко жужжит какая-то суета. Я вышел на улицу. Буквально в каждой чертовой халабуде на участке горел свет. Орали люди, бились бутылки. Тут мне либо сделай, либо сдохни. Я вытащил фонарик, подошел к самой шумной двери и постучал. Кто-то приоткрыл ее дюймов на шесть.
– Тебе чего?
Я ответил:
– Сегодня ночью я охраняю эти бараки, и вы, парни, должны себя вести как можно тише, – или же ляпнул какую-то подобную глупость. Дверь передо мной захлопнули. Я стоял и смотрел на ее древесину у меня перед носом. Все как в вестерне; пришло время заявить о себе. Я снова постучал. На сей раз дверь распахнули. – Послушайте, – сказал я. – Мне не хочется вас лишний раз беспокоить, чуваки, но я потеряю работу, если вы будете так сильно шуметь.
– Ты кто?
– Я тут охранник.
– Я тебя раньше не видел.
– Ну вот жетон.
– А зачем тебе хлопушка на жопе?
– Она не моя, – извинился я. – Взял на время поносить.
– Ну на, хлебни за ради бога. – Хлебнуть я был не прочь. И даже дважды.
Потом сказал:
– Лады, парни? Будете сидеть тихо, ага? Мне тут устроят, сами понимаете.
– Все нормально, пацан, – ответили мне. – Вали на свои обходы. Захочешь хлебнуть еще – приходи.
Таким манером я пошел по всем дверям и довольно скоро накушался так же, как остальные. По утрам моей обязанностью было поднимать на шестидесятифутовом шесте американский флаг, и в то утро я повесил его низом кверху и отправился домой спать. А когда вечером явился снова, постоянные лягаши хмуро сидели в дежурке.
– Выкладывай, паря, что тут за шум был прошлой ночью? Нам поступили жалобы от людей из домов аж на той стороне каньона.
– Не знаю, – ответил я. – Сейчас же вроде все спокойно.
– Контингент уплыл. Тебе полагалось ночью поддерживать тут порядок, начальство на тебя орет. И вот еще что – ты знаешь, что можешь загреметь в тюрьму за то, что поднял на правительственной мачте государственный флаг вверх тормашками?
– Вверх тормашками? – Я был в ужасе; конечно, я этого не сознавал. Каждое утро проделывал это машинально.
– Да, сэр, – сказал жирный фараон, двадцать два года прослуживший охранником в Алькатрасе[42]. – За такое можно запросто загреметь. – Остальные мрачно кивали. Они всегда прочно усаживались своими жопами; своей работой они гордились. Поглаживали пистолеты и говорили о них. Им не терпелось кого-нибудь застрелить. Нас с Реми.
