Кен Уилбер
Благодать и стойкость. Путешествие сквозь жизнь и за ее пределы

Верится с трудом, но журналом занимались всего два человека. Я, живя в Линкольне, отвечал за общую редактуру, а Джек, обитавший в Кембридже, занимался всем остальным: корректурой, набором, версткой, печатью, рассылкой. Наконец он принял на работу в отдел подписки девушку, невероятно умную (и невероятно красивую), и очень скоро женился на «отделе подписки», а «отдел подписки» вскоре забеременел. Джеку пришлось оставить ReVISION, чтобы подыскать себе настоящую работу, а я отправился в Кембридж, чтобы выяснить, можно ли спасти журнал.

В Кембридже я наконец-то лично познакомился с Сэмом. Мы сразу стали друзьями. Плотного телосложения, бородатый, гений бизнеса с крупномасштабным мышлением, Сэм больше всего напоминал мне огромного плюшевого медведя. Он приехал, чтобы разведать возможности переноса издательства Shambhala в Бостон, – в конце концов так он и поступил.

Прожив год в Кембридже, я понял: с меня хватит. Друзья считали, что мне понравится Кембридж, ведь там интеллигентная среда; но мне она показалась не столько интеллигентной, сколько занудной. Люди явно путали скрежет зубовный с мыслительной деятельностью. ReVISION в итоге удалось спасти, перенеся его в издательство Heldreff Publications, и я переехал из Кембриджа в Сан-Франциско – точнее говоря, в Тибьюрон, где и поселился у Фрэнсис с Роджером, которые год спустя познакомили меня с Трейей.

Сэм вернулся к семье в Боулдер, а я, перед тем как сделать предложение Трейе, очень хотел, чтобы они с Сэмом посмотрели друг на друга. Поэтому по дороге в Аспен, где я должен был познакомиться с семьей Трейи, мы сделали остановку в Боулдере. Поговорив с Трейей чуть больше пяти минут, Сэм утащил меня в сторонку и сказал:

– Я не просто одобряю. Я не пойму, как тебе удалось ей понравиться.

В тот же вечер у выхода из ресторана «Руди» на Перл-стрит я сделал Трейе предложение. Она ответила коротко: «Если бы ты не сделал мне предложения, я бы сама его сделала».

Из дневников Трейи

Я еще раньше планировала приезд в Колорадо к родителям. Хотя мы с Кеном знали друг друга не больше двух недель, я отчаянно хотела, чтобы он с ними познакомился. Мы решили совместить деловую поездку в издательство Shambhala в Боулдере с визитом в Аспен. Я вылетела раньше и, решительно отбросив предусмотрительность, провела три дня, настойчиво рассказывая родителям и старым друзьям о чудесном, уникальном, совершенно неотразимом мужчине. Мне было неважно, что они обо мне подумают, хотя я в жизни ни разу не рассказывала о мужчинах и последние два года вообще ни с кем не встречалась! Я не боялась, что меня сочтут дурочкой, по одной причине: я была абсолютно уверена в своих чувствах. Многие из моих друзей знали меня более десяти лет, и большинство были убеждены, что я никогда не выйду замуж. Моей маме не удалось сдержаться, она хотела выяснить только одно: поженимся ли мы, хотя я ни о чем таком не упоминала и этот вариант мы с Кеном не обсуждали. Что я могла ей сказать? Правду. «Да, – сказала я, – мы поженимся».

Улетая в Денвер, где я должна была встретиться с Кеном в аэропорту, я вдруг страшно занервничала. Ожидая его, я немного выпила, – это было для меня очень непривычно. Я нервно смотрела на всех выходящих из самолета и втайне надеялась, что он не появится. Что это вообще за высокий, бритоголовый, совершенно ни на кого не похожий мужчина, которого я так жду? Готова ли я к этому? Нет, на тот момент я была не готова.

И в этом самолете его не оказалось. У меня появилось время, чтобы еще раз все обдумать. Мои чувства менялись – от опасений, что он не прилетит, к облегчению, что я его не увидела, к разочарованию и легкой панике при мысли, что он вообще больше не появится. А вдруг он просто плод моей фантазии? А вдруг он остался в Лос-Анджелесе со своей бывшей возлюбленной? А вдруг… И я всем сердцем захотела увидеть его снова.

И он прилетел – следующим рейсом. Его невозможно было ни с кем спутать, нельзя не заметить. Со смешанными чувствами взвинченности, смущения и искренней радости я приветствовала его, все еще до конца не привыкнув к тому, что его бросающаяся в глаза внешность привлекает всеобщее внимание.

Несколько следующих дней мы провели в Боулдере с его друзьями. Поскольку мы с Кеном всегда были вместе – неважно, на людях или наедине, – мне стало интересно, что думают обо мне его друзья. Как-то вечером, после ужина, когда мы стояли у выхода из ресторана, где только что отужинали с Сэмом и Хэзел, я спросила его, что он рассказал про меня своим друзьям. Он взял мои руки в свои и, глядя на меня огромными карими глазами, произнес: «Я сказал Сэму вот что: если эта женщина согласится, я хотел бы на ней жениться». Без малейших раздумий или колебаний я ответила: «Конечно, соглашусь». (Я подумала, а может быть, и произнесла вслух: «Я сама собиралась тебе это предложить».) И мы пошли, чтобы выпить шампанского, – всего через десять дней после нашего первого свидания. Был прекрасный летний вечер, с ветерком, свежий, ясный, наполненный энергией. Я чувствовала присутствие Скалистых гор, неясно вырисовывающихся позади нас, ощущала, как они радуются нашим планам, благословляют нас. Мои любимые горы. Мужчина моей мечты. Я была на седьмом небе от головокружительного счастья.

Через несколько дней мы прибыли в Аспен – город, где я прожила больше десяти лет. Кен понравился моим родителям. Он понравился моему брату и невестке. Он понравился всем моим друзьям. Одна моя сестра позвонила, чтобы поздравить меня. Другая, чем-то обеспокоившись, решила задать мне несколько вопросов и убедиться, что это всерьез. Этот тест я успешно сдала. Мы с Кеном гуляли по моему любимому маршруту, вверх по Ручью Загадок, окаймленному с обеих сторон живописными холмами. Великолепная ледниковая долина, заросшая стройными осинами и могучими хвойными деревьями, с грядами голых скал, отпечатавшихся на фоне кристально чистого голубого неба.

В детстве я гуляла здесь чуть ли не каждый день. Эту долину я воскрешала в памяти всякий раз, когда мне надо было успокоиться. И вот мы здесь, и нам сопутствуют умиротворяющее журчание ручья, колибри, время от времени проносящиеся стрелой; воздух наполняет мягкий шелест осиновых листьев, а вокруг цветы – «индейская кисточка», горечавка, астры и водосбор, усеявший окрестности.

В тот вечер мы отправились в маленькую хижину в осиновой роще, чтобы спокойно побыть наедине. Она выглядела так, словно была построена гномами или эльфами. Огромная, красноватая, заросшая лишайником скала образовывала одну из стен, по углам которой росли живые осиновые деревья, а остальные стены были сложены из осиновых бревен. Можно было пройти совсем рядом с хижиной и не заметить ее – так естественно она вписывалась в пейзаж. Бурундуки чувствовали себя внутри как дома – даже больше, чем снаружи. Там мы с Кеном поговорили о будущем и, счастливые, уснули друг у друга в объятиях.

Мы одни; сидим напротив камина, огонь освещает прохладную ночь, а электричество в доме снова не работает.

– Вот тут, у тебя на левом плече, – говорит Трейя. – Ты видишь?

– Нет, я ничего не вижу. А что надо увидеть?

– Смерть. Она прямо здесь, на твоем левом плече.

– Ты что, серьезно? Ты просто шутишь, да? Я не понимаю.

– Мы говорили о том, какой великий учитель смерть, и вдруг у тебя на левом плече я увидела фигуру – темную, но мощную. Это смерть, я уверена.

– И часто у тебя бывают галлюцинации?

– Нет, никогда. Я просто увидела смерть на твоем левом плече. Я понятия не имею, что это значит.

Я ничего не могу с собой поделать. Бросаю взор на свое левое плечо. И ничего там не вижу.

Глава 2. За пределами физики

Свадьба должна была состояться 26 ноября, несколько месяцев спустя. Тем временем мы с головой погрузились в хлопоты. Точнее сказать, Трейя погрузилась, а я писал книгу.

Эта работа под названием «Квантовые вопросы»^[21] была посвящена тому примечательному факту, что буквально все великие первооткрыватели современной физики – люди вроде Эйнштейна, Шрёдингера и Гейзенберга – были в том или ином смысле духовными мистиками, что само по себе уже весьма необычно. Самая основательная из естественных наук – физика – пересеклась с самой тонкой гранью религии – мистицизмом. Почему? И что такое мистицизм?

В общем, я собирал высказывания Эйнштейна, Гейзенберга, Шрёдингера, Луи де Бройля, Макса Планка, Нильса Бора, Вольфганга Паули, Артура Эддингтона и Джеймса Джинса^[22]. Научный гений этих людей не подлежит сомнению (все упомянутые, кроме двоих^[23], были нобелевскими лауреатами); но самое удивительное, как я уже сказал, в том, что все они разделяли глубоко духовный, мистический взгляд на мир. Казалось бы, меньше всего этого можно было ожидать от передовых ученых.

Суть мистицизма в том, что в самой глубинной части своего существа, в самом центре собственного чистого сознания вы в фундаментальном смысле едины с Духом, с Божеством, с тотальностью Всего вневременным, вечным и неизменным образом. Звучит как-то чересчур? Давайте послушаем Эрвина Шрёдингера, нобелевского лауреата, одного из основателей современной квантовой механики.

Невозможно, чтобы то единство знаний, ощущений и воли, которое мы называем своим «я», возникло в этом мире из ниоткуда, в конкретный и не очень отдаленный момент времени; разумнее считать, что эти знания, ощущения и воля по сути своей вечны и неизменны и, кроме того, едины во всех людях, точнее сказать – во всех существах, способных к восприятию. Несмотря на то что обыденному рассудку это кажется непостижимым, мы – и все остальные сознающие существа – часть друг друга и единого целого. Отсюда следует, что ваша жизнь, которую вы проживаете, представляет собой не просто элемент всего сущего, а в определенном смысле она и есть то самое Целое… Именно это описывается священной мистической формулой, чрезвычайно простой и ясной: «Я на востоке и на западе, я наверху и внизу, я и есть весь этот мир».

Значит, можно упасть на поверхность матери-земли, растянуться на ней с твердой уверенностью, что ты составляешь единое целое с ней, а она – с тобой. Твое существование так же прочно, ты так же неуязвим, как и она, – точнее, в тысячу раз прочнее и неуязвимее. Так же наверняка, как она поглотит тебя завтра, она возродит тебя к жизни заново, причем не единожды, а тысячи тысяч раз, так же как тысячи раз в день она поглощает тебя. Поскольку всегда и вовеки существует только сейчас, одно и то же сейчас, настоящее – единственное, что не имеет конца^[24].

Согласно учениям мистиков, когда мы претерпеваем трансценденцию, или выходим за пределы нашего чувства обособленного «я», нашего ограниченного эго, мы открываем Наивысшее тождество – тождество со Всецелым, с мировым Духом, бесконечным и всеохватывающим, вечным и неизменным. Эйнштейн объясняет это так: «Человек – это часть целого, называемого нами Вселенной, часть, ограниченная во времени и пространстве. Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отделенное от всего остального, – что является своего рода оптическим обманом его сознания. Данное заблуждение подобно тюрьме, которая ограничивает нас нашими же желаниями и привязанностью к узкому кругу наиболее близких нам лиц. Наша задача должна состоять в том, чтобы освободиться из этой тюрьмы»^[25].

И действительно, самая суть медитации или созерцательной практики (как на Востоке, так и на Западе, в христианстве, мусульманстве, буддизме или индуизме) – освободить нас от этого «оптического обмана» (предполагающего, будто мы – всего лишь обособленные эго, отделенные друг от друга и от вечного Духа), чтобы вместо этого мы открыли для себя: когда мы освобождаемся из тюрьмы индивидуальности, мы составляем одно целое с Божественным и, следовательно, со всеми его проявлениями совершенно вневременным и извечным образом.

И это не просто какая-то теоретическая идея, а прямой и непосредственный опыт, о котором человечеству известно с незапамятных времен и который, по сути, одинаков, где бы и когда бы он ни фиксировался. Шрёдингер писал: «В культурном контексте, где конкретные понятия ограничены и локализованы, требуется смелость, чтобы выразить этот вывод простыми словами, которых он требует. В христианской понятийной системе сказать: “И посему я Всемогущий Господь” – будет одновременно кощунством и нелепостью. Но, пожалуйста, отбросьте на мгновение все эти обертоны и подумайте о том, что само по себе это открытие – не новость. В индийской мысли этот вывод ни в коем случае не сочли бы нелепым, – наоборот, там он расценивается как квинтэссенция глубочайшего прозрения об устройстве мира. Кроме того, мистики разных эпох независимо, однако в абсолютном согласии друг с другом (примерно как частицы в идеальном газе) описывали свой неповторимый жизненный опыт в категориях, которые можно резюмировать фразой Deus factus sum – “Я стал Богом”».

Это не значит, что мое личное эго есть Бог; ни в коем случае. Скорее, иначе: в глубинной части своего сознавания я напрямую пересекаюсь с вечностью. Именно это непосредственное пересечение, это мистическое сознавание и было тем, что особо интересовало этих пионеров физики.

В «Квантовых вопросах» я хотел показать, как и почему все эти великие физики были мистиками; я желал предоставить им самим возможность высказаться о том, почему «самая прекрасная эмоция из всех, которые мы можем пережить, – это мистическое чувство» (Эйнштейн), о том, почему «механика требует мистики» (де Бройль), о том, что такое пребывание «в сознании некоего вечного Духа» (Джинс), о том, почему «синтез, объединяющий рациональное понимание и мистическое переживание, есть смыслообразующий сюжет, высказанный или невысказанный, для дня сегодняшнего и нынешней эпохи» (Вольфганг Паули), и о самой важной из всех возможных взаимосвязей – взаимосвязи «между человеческой душой и Божественным Духом» (Эддингтон).

Заметьте: я не утверждал, что современная физика поддерживает или обосновывает мистический взгляд на мир. Я говорил, что сами физики были мистиками, а не то, что их наука будто представляет собой некую мистическую или духовную дисциплину, естественно порождающую религиозное миросозерцание.

Иными словами, я абсолютно не соглашался с такими книгами, как «Дао физики»^[26] и «Танцующие мастера By Ли»^[27], в которых утверждалось, будто современная физика поддерживает или даже служит обоснованием восточного мистицизма. Это колоссальная ошибка. Физика – это ограниченная, конечная, относительная и частная дисциплина, имеющая дело с весьма узким аспектом реальности. Например, она не затрагивает истин биологии, психологии, экономики, литературы или истории, в то время как мистицизм имеет дело со всем этим – с Целым как таковым. Говорить, будто физика доказывает реальность мистицизма, – все равно что утверждать, будто хвост подтверждает существование собаки.

Используем платоновскую аналогию пещеры: физика дает нам детальную картину теней в пещере (это относительная истина), а мистицизм напрямую знакомит нас со светом, запредельным пещере вообще (это абсолютная истина). Сколько угодно можно изучать тени – света ты все равно не узришь.

Более того, никто из основоположников современной физики и не считал, что она поддерживает мистическое или религиозное мировоззрение. Скорее, они полагали, будто современная наука больше не должна возражать против религиозного мировоззрения – просто потому, что современная физика, в отличие от классической, стала очень остро ощущать свою крайне ограниченную и частную роль, свою полную неадекватность применительно к исследованию предельных, абсолютных реалий. Вот как об этом сказал Эддингтон, также использовавший аналогию Платона: «Честное признание того, что физическая наука занимается миром теней, – одно из самых значительных ее достижений в последнее время».

Все эти пионеры современной физики были мистиками прежде всего оттого, что хотели выйти за пределы ограничений, естественно присущих физической науке как таковой, к внутреннему мистическому сознаванию, которое, преодолевая границы мира теней, открывает высшую и непреходящую реальность. Они были мистиками не благодаря физике, а скорее вопреки ей. Иными словами, они стремились к мистицизму как к метафизике, что означает буквально «то, что лежит за пределами физики».

А как же насчет попыток подкрепить определенную религиозную концепцию интерпретациями из современной физики? Эйнштейн, выражавший мнение большинства специалистов, называл эти попытки порочными. Шрёдингер прямо именовал их пагубными и пояснял: «Физика не имеет к этому никакого отношения. Отправная точка физики – повседневный опыт, который она расширяет, используя более утонченные методы. Она сохраняет родство с обыденным опытом и в целом не осуществляет его трансценденцию; она не может вступить в иные сферы… потому что ее [религии] истинная сфера лежит далеко за пределами досягаемости научного объяснения». Эддингтон был более конкретен: «Я не выдвигаю утверждения, будто новая физика “доказывает религию” или дает какие-либо позитивные основания для религиозной веры. Со своей стороны я всецело возражаю против подобных попыток» (курсив автора высказывания).

Почему? Только представьте себе, что случилось бы, если бы кто-нибудь всерьез сказал: современная физика обосновывает мистицизм. Что произойдет, если мы, например, заявим, будто физика нашего времени находится в полном согласии с просветлением Будды? Что же тогда случится, когда физика завтрашнего дня заменит или трансформирует теперешнюю (а так, конечно, и будет)? Неужели бедный Будда утратит свое просветление? Вы уже можете видеть, в чем проблема. Если мы подвесим Бога на крючок физики, существующей сегодня, то, когда эта физика утратит свою актуальность, утратит свою актуальность и такой Бог. Именно это и беспокоило всех мистически настроенных ученых-физиков. Они не желали ни того, чтобы их наука была извращена, ни того, чтобы мистицизм был обесценен этим «браком поневоле».

Трейя наблюдала за всем этим с огромным интересом, вскоре она стала моим лучшим редактором и самым надежным критиком. Работа над книгой доставляла мне особое удовольствие. Мы с Трейей практиковали медитацию, а следовательно, оба разделяли созерцательный и мистический взгляд на мир, и наши упражнения в медитации были прямым путем к практике выхода за пределы индивидуального, за пределы эго и открытия Самости и Источника, запредельных обыденному миру. Тот факт, что многие из великих физиков мира были также и искренними мистиками, стал для меня серьезной поддержкой. Довольно давно я решил, что существует два типа людей, верящих в мировой Дух: те, кто не слишком умен (например, Орал Робертс^[28]), и те, кто чрезвычайно умен (например, Альберт Эйнштейн). Те, кто посередине, считают, что не верить в Бога или во что-то подобное, «надрациональное», – показатель высокого интеллекта. Как бы то ни было, Трейя и я верили в Бога как в свое глубинное Основание и Цель, и это означало, что мы либо невероятно умны, либо слегка глуповаты. Под Богом я понимаю не антропоморфную «отцовскую» (или «материнскую») фигуру, а скорее чистое сознавание, или сознание как таковое, подлинно сущее и все сущее, – то самое сознание, которое люди культивируют во время медитаций и стремятся воплощать в повседневной жизни. Такое мистическое понимание было самым важным для Трейи, и для меня, и для нашей жизни вместе.

Трейя наблюдала за составлением моей книги еще и с некоторым изумлением. Она считала: чем бы я ни занимался, я в любом случае пытаюсь отлынивать от участия в подготовке к приближающейся свадьбе. Может, это и было правдой.

Моя связь с Трейей становилась все глубже – настолько, насколько это вообще было возможно. Мы оказались очень, очень, очень далеко «за пределами физики»! Любовь – проверенный временем способ преодолеть ограниченность человеческого существования и совершить прыжок в самое сердце возвышенного; мы с Трейей взялись за руки, закрыли глаза и прыгнули.

Оглядываясь назад, я понимаю, что у нас было всего четыре отчаянно коротких месяца, чтобы закрепить наши отношения, перед тем как случилась страшная беда. Близость, возникшая между нами за эти несколько экстатических месяцев, помогла нам продержаться последующие пять лет кошмарных блужданий по медицинскому аду. Испытание было настолько изнурительным, что в конце концов и Трейя, и я оказались сломлены. Наша любовь едва не раскололась, но лишь для того, чтобы заново срастись и в буквальном смысле опять свести нас вместе.

А тем временем мы звонили и писали нашим друзьям, которые были добры и терпимы к двум людям, превратившимся в яростных берсерков. Моим друзьям хватало одного взгляда на Трейю, чтобы без особого труда понять, почему я, говоря о ней, мог только невнятно лепетать. Друзья Трейи, которые вообще не помнили, чтобы она была когда-либо столь разговорчива, считали, что все у нас складывается замечательно. Я был необыкновенно лаконичен, Трейя – необыкновенно многословна.

Мьюир-Бич, 2 сентября 1983 г.

Дорогой Боб!

Буду краток. Я ее нашел. Я не знаю точно, что значит это выражение, но я ее нашел. Ее зовут Терри Киллам, и она, ну… Она хороша собой, умна, даже гениальна, исполнена любви, нежности, тепла, чуткости… Я сказал, что она хороша собой? Сказал, что она гениальна?.. И еще кое-что: в ней больше отваги и внутренней цельности, чем в любом другом знакомом мне человеке (включая и мужчин, и женщин). Не знаю, Боб, я бы пошел за этой женщиной куда угодно. Впрочем, не так уж она и умна, потому что она испытывает такие же чувства по отношению ко мне. Через десять дней после нашего знакомства я сделал ей предложение. Ты можешь в это поверить? Она согласилась – а в это ты можешь поверить? Жди приглашения на свадьбу. Можешь привести с собой кого-нибудь, если сочтешь нужным.

До встречи.

Кен

P. S. Знаю, что ты появишься на второй день, если он будет.

Мьюир-Бич, 4 сентября 1984 г.

Дорогая Элисон!

Итак, милая, я наконец его нашла. Помнишь список, который мы составляли, когда как следует напились шерри, – список требований к идеальному мужчине? Сколько же лет прошло с тех пор и какой крайний срок я для себя определила? Уже не помню… Я ведь довольно давно сдалась и не могла даже вообразить, что со мной случится что-нибудь подобное.

Его зовут Кен Уилбер – может быть, ты слышала о его книгах или читала какие-нибудь из них. Он пишет о сознании и трансперсональной психологии, и его книги очень часто используются в разных университетах (в том числе и моем – Калифорнийском институте интегральных исследований). Если ты ничего не читала, я думаю, тебе будет интересно, поэтому я посылаю тебе кое-что из его книг. Многие считают его ведущим специалистом по трансперсональным исследованиям. Кен острит: «Быть крупнейшим специалистом по трансперсональной психологии – примерно то же самое, что быть самым высоким зданием в Канзас-Сити».

Встреча с ним заставила меня осознать: в душе я уже смирилась с тем, что мне ни за что не встретить человека, за которого мне захотелось бы замуж, и я пойду по жизни своим старым, привычным, независимым путем. У меня даже мысли не появлялось выйти за кого-нибудь замуж, хотя мне уже тридцать шесть лет, – и вдруг появился мистер Кен Уилбер!

Мы чувствуем себя так, словно были вместе всегда. До этого никогда в жизни я не чувствовала такой близости ни с одним мужчиной; ощущение такое, словно я связана с ним каждой клеточкой своего существа, и эта связь – всего лишь самое явное и непосредственное выражение той связи, которая существует между нами на всех уровнях, в том числе и на самом тонком. Я никогда не чувствовала себя такой любимой и желанной другим человеком, никогда в жизни. И для меня он определенно тот самый мужчина! Если честно, самым трудным для меня было привыкнуть к тому, что он наголо бреет голову (он дзен-буддист, занимается медитациями лет двенадцать-тринадцать, и у него вошло в привычку бриться наголо). Ему тридцать четыре года, его рост метр девяносто, он худой, у него красивое и очень открытое лицо, и он прекрасно сложен. Я попытаюсь вложить фотографию, а еще высылаю несколько его книг.

Когда я его нашла, то почувствовала, что это в каком-то смысле меня оправдало… Звучит резко, но именно так я и почувствовала. Ощутила, что я шла туда, куда меня вел внутренний голос, хотя на первый взгляд его инструкции казались запутанными, – и все-таки пришла. У нас такое чувство, что мы уже встречались прежде, а в этой жизни просто снова разыскивали друг друга… Не знаю, верю ли я в это буквально, но это очень точная метафора того, что мы чувствуем. Мы ощущаем духовное родство – пускай это и звучит напыщенно. Когда я с Кеном, я чувствую, как заполняются в моей душе те участки, где прежде жили неуверенность в себе и в мире. Я отношусь к нему с огромным уважением – за его книги и его ум, – и мне очень нравится, что его мудрость проявляется буквально во всем, что он делает. Еще у него великолепное чувство юмора – с ним я не перестаю хохотать! – и легкость, с которой он идет по жизни. Все это тоже мне нравится. Я чувствую, что он меня любит и понимает так, как никто не любил и не понимал. Он самый любящий, добрый и надежный мужчина из всех, кого я знаю. У нас отношения очень естественные, очень легкие, и в них не особо много проблем, которые надо было бы прорабатывать. Получается как-то так: «О, вот ты где? А я тебя искал!» Вдвоем мы прекрасная команда, и я с удовольствием предвкушаю, что в будущем получится из соединения наших жизней. Удивительная мысль – заглянуть вперед лет на двадцать и увидеть, что мы все еще вместе… Настоящее приключение! И я искренне предвижу долгую жизнь с ним.

Иногда я не очень во все это верю, по-настоящему не верю, что вселенная просто так дала мне все это, что все может так быстро измениться в жизни и так далее. Но мы очень привязаны друг к другу, и я думаю, что будет восхитительно наблюдать, какими станут наши отношения и дело нашей жизни годы спустя. Кен уже почти ко мне перебрался, теперь мы планируем свадьбу. И это тоже кажется странным. У нас ощущение, что мы уже женаты, а все формальности предназначены главным образом для родственников.

Вот такие у меня новости, милая. В последнее время я занимаюсь только одним – провожу время с Кеном и продолжаю консультировать своих клиентов. Уже поздно, я устала. Я расскажу тебе больше, когда мы увидимся… на свадьбе!

С любовью, Терри

Я все еще смотрел на свое левое плечо, я всматривался пристально, потому что ничего не замечал. Может быть, Трейя просто шутила: я не знал ее настолько хорошо.

– Ты видела ее в каком-то переносном смысле?

– Я не знаю, что это значит, но я отчетливо видела фигуру смерти, которая сидела на твоем плече, так же ясно, как сейчас вижу твое лицо. Она была похожа – как бы сказать, – на черного гремлина, она просто сидела там и улыбалась.

– Ты уверена, что с тобой не случается такого часто?

– Никогда. Уверена.

– Почему у меня на левом плече? Почему у меня? – Все это становилось диким. В комнате был только свет колеблющихся языков пламени, и от этого все становилось еще и жутковатым.

– Я не знаю. Но, похоже, это что-то важное. Я серьезно.

Она была настолько сосредоточена, что я не мог удержаться: еще раз посмотрел на свое левое плечо. И снова ничего не увидел.

За месяц до бракосочетания Трейя пошла на медосмотр.

Из дневников Трейи

И вот я лежу на смотровом столе в кабинете моего доктора, у меня широко разведены ноги, на колени наброшена белая простыня, и я открыта прохладному воздуху и рукам своего врача – типичная поза для гинекологического обследования. Мне казалось, что это правильно – пройти общий медицинский осмотр сейчас, когда я собралась замуж. Родители устраивали такие проверки регулярно, а я нет. Конечно же, я чувствовала себя прекрасно. Я всегда была здоровой, как – простите мне это сравнение – лошадь. Кену должна была достаться здоровая жена. Я представила себе африканского вождя, который проверяет зубы и щиколотки девушки, перед тем как женить на ней своего сына.

У меня в голове полно планов и дел: где устроить свадьбу, какой выбрать фарфор и хрусталь и еще множество проблем вселенского масштаба; и все их надо решить до того, как наш союз будет скреплен. На всевозможные приготовления не так уж много времени. Мы решили пожениться примерно через неделю после знакомства, а свадьбу назначили через три месяца.

Доктор продолжает осмотр. Теперь он прощупывает мои живот и желудок. Он славный человек и хороший врач. Он мне очень нравится. Он врач-терапевт, специалист, который любит свое дело во всех его ипостасях и поэтому занимается не только наукой, но и практикой. Мне нравится, как он работает с пациентами, какая атмосфера в его кабинете. Правда, славный человек.

Сейчас он обследует мою грудь. Сначала левую. У меня всегда была большая грудь, начиная с двенадцатилетнего возраста. Помню, как я боялась, что она не вырастет; помню времена, когда мы сидели с подружкой в ванной и массировали и оттягивали соски, чтобы поскорее превратиться во взрослых женщин. Грудь увеличилась – неожиданно и очень сильно; это стало заметно в летнем лагере, когда мне пришлось одалживать видавший виды лифчик. Моя грудь… Сколько же у меня с ней было хлопот. Когда я была маленькой, на переполненных улицах мальчики часто дотрагивались до меня. Когда я стала старше, глаза мужчин, казалось, были не в состоянии сфокусироваться на моем лице. Сквозь блузки всегда просвечивали соски; одежда, которая на других смотрелась хорошо, мне не шла, в свитере я выглядела как толстуха или беременная, а если я заправляла блузы, то казалась толстой и грудастой. Всю жизнь я была из тех, кого, как я выяснила, мужчины называют «женщина на четыре крючка». Лямки лифчиков врезались в плечи. Красивых, кружевных, сексуальных лифчиков на мой размер просто не делали. А носить бюстгальтеры мне приходилось постоянно, причем очень жесткие, если я ездила верхом или отправлялась на пробежку. Бикини или даже просто купальники – если мне удавалось найти что-то подходящего размера – смотрелись на мне непристойно. Сплошные же купальники не поддерживали грудь как надо.

Но я привыкла к приспособлениям, которых требовала эта моя особенность, и научилась любить свою грудь. Она мягкая, упругая и довольно красивая – в стиле журнала Playboy. Похоже, я унаследовала ее от бабушки по отцовской линии. Из четырех женщин в нашей семье эта проблема была только у меня. Мать как-то раз посоветовала мне уменьшить грудь. Думаю, она была озабочена моими проблемами с подбором одежды. Я решила, что в этом нет необходимости, но много лет назад все-таки сходила на прием к пластическому хирургу. Доктор объяснил мне, в чем суть процедуры, но согласился со мной. Грудь у меня большая, но не настолько, чтобы понадобились такие радикальные меры.

Теперь доктор начинает изучать правую грудь. Осмотр тщательный – такие я должна бы сама устраивать каждый месяц. Смутно припоминаю, как мне говорили, что я сама должна ощупывать свою грудь, но совершенно уверена, что никто не учил меня, как это делается. Доктор продолжает обследование.

– Вы знаете, что в правой груди у вас бугорок?

Что? Бугорок?

– Нет. Не знаю.

– Прямо здесь, в нижней части правой груди на внешней стороне. Вы легко его сами нащупаете.

Он кладет мою руку на это место. Да, я легко его нащупываю. Слишком легко. Найти штуку такого размера можно было бы запросто, достаточно поискать.

– Как вы думаете, доктор, что это такое?

– Ну он довольно крупный и твердый. Но он не прикреплен к внутренним мускулам и легко перемещается. Если учесть эти характеристики, а еще принять во внимание ваш возраст, я бы сказал, что беспокоиться не о чем. Наверное, просто киста.

– И что посоветуете предпринять? – Слово «рак» еще никто не произнес.

– В вашем возрасте маловероятно, что это рак, так что почему бы нам просто не подождать месяц и не поглядеть, изменится ли его размер. С наступлением менструального цикла он может измениться. Зайдите ко мне на прием через месяц.

Чувство облегчения. Я одеваюсь, прощаюсь и ухожу. В голове полным-полно планов, связанных со свадьбой, надо всем звонить, все организовывать. Вдобавок я учусь в магистратуре на психолога-консультанта, так что мне надо читать книжки, заниматься, работать в консультационном центре. Однако где-то подспудно – холодная волна страха. А вдруг у меня рак груди? Я осознаю, что напугана. Что-то такое, чего я не могу объяснить словами, просто чувство тревоги, того, что мне что-то известно. Может, предчувствие? Или просто беспокойство, которое в такой ситуации ощущает любая женщина? Я с головой ухожу в хлопоты перед предстоящим событием.

Но все-таки, все-таки мои пальцы украдкой тянутся к этому неизменно твердому и выпуклому узелку. Увы, он не исчезает. Я бегаю по магазинам в центре Сан-Франциско в поисках туфель для свадьбы – и он там. Сижу на лекции по психологии в вузе – и он там. Сижу за столом и звоню по телефону, чтобы организовать все к свадьбе, – и он там. Именно там, где моя грудь прикасается к матрасу, когда я каждую ночь ложусь рядом со своим будущим мужем, уткнувшись в свое любимое место, а его длинные руки обвились вокруг меня, – он по-прежнему со мной.

Я не придал значения этому узелку. Он был удивительно твердым, как камень, и это плохо; но симметричным и неприкрепленным, и это хорошо. В любом случае вероятность того, что это рак, составляла один к десяти. И все наши друзья решили, что ничего страшного. Да и вообще, мы были влюблены. Что плохого с нами могло случиться? Единственное, что маячило на горизонте, – это свадьба, а после нее – «они жили долго и счастливо».