Катя Саммер
Привычка ненавидеть
Глава 5
Ян
Я тру лицо и пытаюсь продрать глаза: ночка в салоне выдалась бессонной. Целиком покрыть «Хаммер» антигравийной пленкой оказалось задачей не из простых, зато пачка нала согрела пустой карман. Плюс подправили мою малышку, машина сразу помолодела лет на пять. Еще бы суметь поспать днем – и счастью не было бы предела, но у Софы на меня имелись совсем другие планы.
Когда я спускаюсь из душа, она, напевая про солнце в Монако, уже вовсю хозяйничает на кухне в одних трусах. Любит она разгуливать по дому полуголой – провоцировать и напрашиваться на комплименты. Для нее это самая настоящая сцена, где она прима-балерина, а я покорный зритель, но, стоит признать, фигура у нее и правда зачетная.
Услышав мои шаги, Софа поднимает на меня взгляд, молча впивается им в кожу, словно пиранья, выжидает. Раньше глаз от нее оторвать не мог, а сейчас, спокойно моргнув, бросаю ей платье, которое подбираю рядом с диваном, где все началось.
– Оденься, скоро парни придут.
Она закатывает глаза почти до белков и, цокнув языком, полностью меня игнорирует.
– Омлет будешь?
– На соевом молоке, без желтков, соли и бекона? Нет, пиццы поем.
Софа перекладывает готовое блюдо на тарелку и обдает раскаленную сковороду водой.
– Я не виновата, что пухну от любой лишней калории, – под шипение охлаждающейся нержавейки причитает она, – а у тебя тело от Бога такое.
Преувеличивает, как всегда. Софа не растолстеет, даже если месяц будет давиться пончиками: уже проходили, когда ей не дали ведущую партию в новой шоу-программе. Ее тогда жестко накрыло. Сейчас же она просто откровенно клянчит похвалу, кажется совсем позабыв, что на меня эти приемы давно не действуют. Я не привык повторять одно и то же по десять раз на дню, как ей того хотелось бы. И она не права. Бог к моему телу не имеет никакого отношения: когда надо, я по полдня гоняю себя через мясорубку в зале, чтобы быть в форме.
Обойдя ее, я складываю грязные миски в посудомойку и включаю робот-пылесос. Софа по жизни не отличается чистоплотностью, но в целом меня это не напрягает. В двадцать первом веке с таким количеством разнообразной техники и доступной услугой еженедельного клининга кого вообще это может напрягать?
Она ловит меня минут через десять, когда я закидываю в стиралку разбросанное по ванной белье. Стоит, оттопырив задницу, в дверном проеме и потягивает свой любимый черный кофе без молока и сахара. Как она вообще эту бурду пьет?
– Ты зачастил с тусовками, – начинает издалека. А я все гадал, когда опять будет капать мне на мозги. – Может, хотя бы одну субботу отдохнем вдвоем?
Я молча выхожу из ванной, чтобы не опуститься до ссоры. С Софой разгон от нормального диалога до криков с полетом посуды происходит в лучших традициях «Феррари» – меньше чем за четыре секунды.
– Так что ты думаешь? – Она усаживается на барный стул и призывно раздвигает длинные ноги. Софа слишком хорошо владеет телом, не зря с четырех лет все свободное время посвящает танцам, но иногда эта игра надоедает.
– Не сегодня.
Она злится, я вижу. Спасибо и за то, что пытается сдержаться.
– Ты даже не пьешь почти, зачем собирать у себя этот пьяный сброд? – долго не выдержав, цедит сквозь зубы. – Лишние деньги нашлись? Особенно когда твоя мама…
– Не начинай, – резко перебиваю я, не повышая голос, но уже на грани. Не ей учить меня, на что мне тратить бабло. И не ей напоминать мне о матери. – Как раз чтобы этот самый сброд держать под контролем.
Софа обиженно надувает щеки и складывает руки на груди, отключая свою сексуальность.
– Я ведь тоже альфа, почему у меня нет никаких привилегий? Опять мне придется терпеть тупые шутки твоего Остроумова?
– Не знаю, когда у вас началась эта взаимная неприязнь, но тебе не придется. – Она радуется, только вот рано. – Сегодня собираемся без девчонок.
Ее взгляд простреливает мой лоб навылет. Я не шучу: явственно слышу в голове громкое «бам», когда она смотрит на меня. Уже предвкушаю вынос мозга, будто мне без этого мало. За те два часа, что Софа тусит у меня, она успела поорать из-за проваленного зачета, который надеялась получить за красивые глаза (голые ноги). Сразу после секса она ударилась в слезы, пытаясь пронять меня сопливой драмой по поводу того, что банк урезал ей лимит по кредитной карте и она теперь не знает, как с этим жить. Ну а вечное нытье, что в каком-то номере другая солистка задвигает ее на второй план, я уже пропускаю мимо ушей. Напрашивается шутка про плохого танцора, но это будет неправдой: двигается Софа потрясно, сложно отрицать. Просто уверен, что в ее театральной среде имеются звезды на порядок выше уровнем. Я ведь не считаю себя лучшим в мире игроком. Хотя девчонки из универа с этим утверждением бы поспорили.
– И ты точно не передумаешь? – Она спрашивает таким тоном, будто я ее оскорбил.
Я мог бы передумать, но не хочу.
– Сегодня – нет.
– Вы что, никак не отстанете от парня? – догадывается она о цели вечерней тусовки. – Ну понтуется он, бывает. Играет ведь неплохо, ты сам говорил.
Не люблю, когда лезут не в свое дело.
– Что-то к Ланской у тебя такого снисхождения нет.
От одного упоминания этой девчонки Софа мигом переключается в состояние бесконтрольной злобы. Она трясет головой и хмурится.
– Эта семейка сделала тебе больно, а за тех, кого люблю, я готова убивать.
– То-то же.
Через полчаса ко мне с сотрясающим стены шумом и тонной алкоголя почти в полном составе заваливаются «волки», и дом сразу перестает казаться пустым и огромным. Они расползаются по этажу, заполняя каждый метр, и скоро я уже не нахожу места, куда приземлиться. Заказав бургеры на всю стаю, я сгоняю с дивана в гостиной Илью, нашего фулбэка[8], и тот, послав меня, удаляется за пивом, которым теперь забит и холодильник, и морозилка.
Софа, поздоровавшись со всеми, кроме Саввы, виляет задницей и демонстративно уходит, но, когда я ее не останавливаю, возвращается, чтобы поцеловать меня на прощание.
Спустя час-два появляются и другие. Серж, сын нашего декана, чуть ли не с ноги врывается в веселье, чтобы торжественно раздать всем ответы на экзаменационный тест по мировой политике. Он по-прежнему пытается завоевать авторитет, которого у него нет и не будет с таким подходом. Парни у нас в компании разные, но купить их не выйдет.
– А когда ты рухлядь свою собираешься менять? – Мирон влезает в разговор с подачи Книжника. – Папаша не хочет подарить тебе нормальную тачку? Есть пара интересных предложений.
Все знают моего отца, но лишь немногие в курсе, что живу я не за его счет.
– Мне нравится ретро, – пресекаю я тупую болтовню и на полную мощность врубаю колонку, забив на позднее время. Настраиваю басы и прошу Сержа кинуть мне холодную колу. Ловлю в фокус Салагу и киваю Дэну: можно переходить к делу.
– Салага! – басит Остроумов и уже тише добавляет: – Кто-нибудь помнит, как его зовут?
Парни разводят руками и откровенно ржут, когда амбал подпрыгивает на месте, явно пугаясь, а затем делает надменное выражение лица.
– Здорово, мужики! – нападает на нас с медвежьими рукопожатиями, еще и по спине пытается хлопать.
Убого.
– Давай сюда! – Савва за шиворот усаживает его между нами и закидывает руку ему на плечо. – Ну что, расскажи, как тебе у нас.
– Ничё, пойдет.
«Пойдет»? Мы с Остроумовым понимаем друг друга без слов. Дэн и Мир в это время ухохатываются за его спиной, наливая в пустую бутылку из-под «Макаллана» дешевый портвейн из местной забегаловки. Они еще и таблетки какие-то сверху кидают. Нахмурившись, я киваю, мол, что это, а Дэн изображает выхлоп из задницы. Дураки. Я не любитель этого детского сада, но Салага сам напрашивается, бесконечно понтуясь.
– Как в команде тебе? – продолжает разводить его Савва, а тот лыбится. Нет, он реально думает, что так хорош?
– Ну не круче нашей футбольной, но вы тоже зачетные.
Мудак он. Самый настоящий. Играет как валенок, еще и брешет без остановки. Отец Книжника работает в органах, он пробил его отца – тот погорел на мутках с финансовыми пирамидами. И никакого загородного особняка, куда придурок без конца обещает всех пригласить, как обживется после переезда, у них нет. Сбежали они с папашей из столицы, чтобы их не сожрали те, чьи деньги были благополучно спущены на ветер. И тачка у него, кстати, арендованная. Лживый кусок мяса. Выпьет – сам будет виноват. Моя совесть чиста.
– Ну и как на вкус? – еле сдерживаясь, чтобы не сложиться от смеха пополам, спрашивает Дэн Салагу. А тот, улыбаясь, давится, но выпивает.
– Пушка, – кивает он, – сразу видно – годное пойло.
Ой, да гори в аду, и достойно тебе прочистить кишки.
Парни тоже ловят волну и тупо ищут пределы этого бреда, только ему конца и края нет.
– И прямо звездой был? Правда?
– И прям папаша у тебя при бабле?
– Да ну, жил на Бали год?
– Это ты столько девчонок поимел?
– Да я и тут успел.
Я реагирую на общий гул и хлопки. Мирон, засунув пальцы в рот, свистит так, что у меня выгибаются барабанные перепонки. Книжник с грохотом лупит ладонями по столу, будто каратист, намеревающийся разбить его пополам. Савва еще умудряется изобразить удивление, а мне настолько надоедает этот дешевый фарс, что я готовлюсь врезать Салаге промеж глаз.
– Ох, нихуа-хуа! И кто счастливица?
Стискиваю зубы, хрущу шеей; переплетя пальцы, разминаю ладони.
– Да эта ваша, – он чешет репу, будто вспоминает, – Ланская.
Что?
– Но гордиться нечем, она сейчас, наверное, согласна на любой член. Это я по незнанию ткнул…
С последними словами его лоб впечатывается в журнальный столик.
– Достал этот цирк. – Толкнув Салагу пяткой в бок и скинув его на пол, я пожимаю плечами в ответ на задранные брови Саввы.
Народ чует кровь, рассыпается в стороны, пропускает нас вперед. Дэн убирает стол к стене. Пахнет жареным. Слышен шепот за спиной и всхлипы с пола. Я вытягиваю руку, в которую тут же падает регбийный мяч, и с ходу впечатываю его в харкающего слюной дебила. По заднице, чтобы унизительней.
Не люблю насилие, тупые драки, жесть, но статус требует держать «стаю» в тонусе. А для большинства «волков» язык силы – самый понятный.
– У нас нет места балаболам.
Я наступаю, даю выход нарастающему гневу. Кровь в ушах ревет, как сирена ядерной тревоги. Злость ритмично колотит в виски, будто битой. Он напросился, знаю, меня не колышет его нытье и «пожалуйста, хватит». Раньше надо было думать. Я не позволю…
В три подсрачника Салага вылетает за дверь. Я беру его за грудки и спускаю с крыльца. Вся его спесь вмиг куда-то исчезает. На лице уже совсем другие эмоции: страх, раскаяние, обида, боль. Глаза красные, вот-вот расплачется. Чмо, не иначе. Все-таки интуиция меня, как всегда, не подвела.
– Я все понял, понял! – Он падает на задницу и ползет назад, обтирая землю. – Я больше… если ты это из-за Ланской…
Каждое ее упоминание как бензин в костер.
Я застываю над ним. Молчу, не делаю резких движений, а тот сходит с ума. Ему некуда спрятаться, спиной он упирается в припаркованную тачку Саввы и глубоко дышит, время от времени хлюпая разбитым носом и стирая запястьем капающую кровь. Размазать бы его в фарш, да кулаки марать как-то не хочется.
Бык в сто кило, называется, блин. Жалкий.
– Исчез с моих глаз. – Я слышу свой ровный голос будто со стороны.
– Слушай, я обещаю… – Сам себе роет могилу.
Я сажусь рядом с ним, забираю торчащую из его кармана пачку «Кента» с зажигалкой и подкуриваю одну. Только пару тяг – и брошу.
– Если хотя бы раз попадешься мне на глаза, пеняй на себя. Тренеру все скажешь сам. Нам такие слизняки в команде не упали.
Скулит. Он крепко жмурится и скулит, когда я подношу к его шее тлеющую сигарету, а меня это чертовски веселит. Я выдыхаю ему в рожу дым вместе с желанием убивать.
– Свалил, – говорю негромко одновременно с тем, как его живот издает утробный звук.
– Да, только можно я…
Покусится на мою уборную?
– Нет. Не буду повторять дважды. Три, два…
На «один» он подрывается и с пробуксовкой рвет со старта. Я тушу окурок прямо об коробку и прячу в карман. Мне почти смешно наблюдать, как он стонет, схватившись за живот, как выгибается, пока лезет в тачку.
Что ж, возможно, он не отмоет ее никогда.
– Ну ты и бес! – вывалившись на улицу, толкает меня плечом Дэн и хохочет на весь район. Он на свой страх и риск лохматит мне волосы, а затем с топотом и выпученными глазами заводит хаку – ритуальный танец народа маори, модный у новозеландских спортсменов, который на первый взгляд больше напоминает шабаш ведьм.
Через минуту, агрессивно размахивая руками и подвывая Книжнику, во дворе беснуются уже все. В домах напротив загорается свет, откуда-то слышатся обещания вызвать полицию, если не прекратим, но, честно, мне давно насрать. Если они хотят забрать кого-то в обезьянник, пусть зайдут в соседнюю дверь.
Вдоволь наржавшись, я издаю победный клич, и действо сворачивается. Мужики ревут во весь голос, заливают смех пивом и собираются зайти в дом, когда кто-то из них неожиданно выдает:
– Мне кажется, или это Ланская?
– Да ну, Бес! Твоя подруга идет! – рискует Мир здоровьем.
Я почти лениво поворачиваю голову, и меня замыкает. Потому что я и правда вижу, как из-за угла выруливает соседка. С кривым хвостом и в пижаме. Я специально бросаю взгляд на часы и не понимаю, что она забыла на улице в два часа ночи. А та, обнимая себя за плечи, спешит так, что спотыкается раз и два, и почти тормозит, когда видит нашу толпу. Медлит, но глаз не отводит. А парни заводятся, кричат ей, чтобы шла к нам.
– Слушай, – закинув руку мне на плечо и после моего взгляда убрав ее, говорит Остроумов мне на ухо, – а ты не думал отомстить ее папаше другим способом?
– Другим – это каким? – Я все еще наблюдаю издалека, как эта дура настырно приближается к дому, гордо задрав подбородок. Конечно, капюшона же нет, чтобы спрятаться.
Походка уверенная, взгляд прямой, губы плотно сжаты, а с ее растянутой серой майки на меня пялится огромная пучеглазая сова.
Нет, ну она это серьезно?
– Если ее папашу нельзя посадить, может, просто размазать его?
– Ты можешь говорить прямо, а не загадками, как гребаный Йода? – Я теряю терпение, а Савва играет бровями, как будто я телка, которая с ним флиртует.
Бесит, зарываться стал.
– Трахни ее и брось, раз ей так нравятся члены.
– Ты реально веришь бреду, который он нес?
– Да вообще пофигу. – Остроумов пожимает плечами и цинично ухмыляется. – Тебе ж даже напрягаться не придется, чтоб она запала. Поимей малышку, разбей сердечко, поглумись над ней, фоточки разошли… Да тут, блин, такой разгул для фантазии!
– А Софу мне в клетку посадить, пока эту окучивать буду, да?
– Вот она! – хохочет он, закинув голову назад так, что хочется переломить ему кадык. – Великая моногамная задница подала голос! Как ты скучно живешь, а…
– Не твое дело, – плюю в ответ, но Савва все равно прет напролом.
– Ни хрена твоя праведность не поможет тебе отомстить. Эй, Мишель! Зайка, иди к нам! – шипит змеиным голосом, а я мысленно приказываю ей бежать со всех ног.
Но Ланская глупо прет через двор прямо к нам.
Глава 6
Мика
Я просыпаюсь с тяжелой головой и песком в глазах. За окном темно, только свет уличного фонаря бьет в лицо. Из колонки приглушенно доносятся «Венгерские танцы» Брамса. Я укрыта пледом, которого не было, и по-прежнему одета в джинсы, что были на мне с утра, а ноутбук благополучно сполз на пол. Видимо, опять заснула, пока переводила новые главы про детектива и его помощницу. Не смогла оторваться: там запахло поцелуями (ага, после четырех книг без них!), и я, как ненормальная, сидела до победного. Спойлер: поцелуя не случилось. Наверное, мы состаримся к тому моменту, когда герои сблизятся. Но, если автор еще и убьет кого-то из них, как это сделал мой папа, я первая полечу в Лондон на марш протеста.
Медленно собираю себя в кучу и стекаю с кресла. Разминаю затекшую шею и вздрагиваю оттого, что в смежную с соседями стену что-то с грохотом врезается. Или кто-то. Ясно-понятно, что меня разбудило: тяжелая музыка с басами, которые вибрируют где-то в желудке, играет все громче. У Бессонова очередная волчья тусовка. Господи, надеюсь, они разнесут ему весь дом.
Я уже наизусть знаю плейлист из-за стенки, поэтому даже подпеваю The Offspring про детей, с которыми не все в порядке[9]. С музыкальным сопровождением пью из фильтра воду и поглядываю в зеркальные створки холодильника – мамина любимая фишка, чтобы, по ее словам, держать себя в форме. Не знаю, в какой такой форме эта ерунда держит, но вот меня зеркала каждый раз только угнетают.
Нет, я не жалуюсь на фигуру, она у меня нормальная: и грудь есть, и талия. Бедра чуть большеваты, но это широкая кость – так, по крайней мере, всегда твердила мама. Меня убивает другое. Например, мои волосы: я уснула с влажной головой и теперь точно не усмирю эту копну в стиле афро, поэтому просто завязываю на макушке пушистый хвост.
Вымучиваю улыбку и бешусь еще сильнее, потому что ненавижу свои выпирающие клыки. В детстве мне их вырвали, чтобы передние зубы встали на место, но, когда начали расти коренные, все пошло не по плану. Родители пожалели меня и не стали насильно ставить пластинки: я боялась, что меня будут дразнить. Поэтому заработала комплекс на всю жизнь. Это я уже сейчас научилась рефлекторно прикрывать рот рукой, когда смеюсь, и улыбаться без зубов, раньше у меня через день была бы истерика. Как-то раз я даже порезала все фотографии, где были видны зубы.
И это я еще молчу про шрамы, которые заработала, втихаря сжигая мамины фигурные свечи: в двенадцать я часто переодевалась в ее шелковый халат и воображала себя такой же крутой актрисой. Свечи жгла для атмосферы, а в итоге подожгла синтетический тюль в родительской комнате. Все закончилось почти хорошо благодаря садовому шлангу. А про щиколотку и мой позор перед Бессоновым я даже вспоминать не хочу. Слава богу, мы учились в разных школах (он – в спортивной), и не пришлось хотя бы там встречаться с ним – чтобы сгорать от стыда, хватало и двора.
Кривлюсь сама себе, а после убегаю в ванную, где быстро скидываю джинсы с кофтой и отправляю их в корзину для белья. Понюхав пижаму из сушилки, потому что ненавижу, когда папа забывает и портит мою одежду своим кондиционером, я уже предвкушаю сон. О да, в мягкой кровати с ортопедической подушкой: мама пару лет назад накупила их для всей семьи, чахнущей за компьютерами. Но между ребер внезапно простреливает. Я не могу сделать вдох.
Дверь в папину спальню открыта, а он всегда запирает ее за собой. Пол усеян клочками бумаги, а это очень нехороший знак. Сердце сжимается, щемит в груди. Я не слышу музыки: пульс барабанит в висках. Я будто проваливаюсь в бездну; в животе все переворачивается, как при свободном падении. Боюсь сделать шаг, потому как уже знаю, что меня ждет.
Заглядываю в комнату, но там никого нет. Папы нет. Забыв обо всем, я обегаю весь дом – пусто. Точно ищейка, с надеждой обыскиваю двор – нет, никого, пустота. Во мне мигом закипает злость. Ну что, он совсем не понимает? Если его заметят после десяти на улице, еще и в нетрезвом виде… да кто угодно! Соседи, прохожие, не дай бог, тот же Бессонов! Если его вдруг заберут в дежурную часть, то он… Он ведь не отделается предупреждением! С его вечными опозданиями на несколько дней в инспекцию, с тем, как он грубил сотрудникам… Он же просто сядет в тюрьму!
Главное правило условного срока – исправление осужденного. А этот осужденный ни черта не хочет исправляться! Ему словно все равно. Иногда мне кажется, что он намеренно ищет неприятностей, пока я извожу себя, беспокоясь о нем.
В чем была прыгаю в «конверсы» и вылетаю из дома. Даже без ключей. И мой забег по району напоминает девять кругов Дантова ада. Я ношусь по дворам, заглядываю на детскую площадку, рыскаю в местном магазине. За каждым углом, где я снова не нахожу отца, меня ждет очередная невыносимо болезненная порция разочарования. В «наливайке» его тоже нет. У озера только пара машин, в которых, скорее всего, занимаются сексом. На остановке гуляет ветер.
Мне кажется, что вся моя истерика длится один сумасшедший миг, на деле же я успеваю вспотеть, чтобы потом замерзнуть. А когда смотрю на часы, оказывается, что прошел целый час. Отчаяние накрывает меня с головой. Я сдуваюсь, перекрещиваю на груди руки – только бы не рассыпаться – и тащусь домой. Я собираюсь сделать кофе и сторожить папу на крыльце хоть до утра: если он ведет себя как ребенок, мне придется быть взрослой за двоих. Но меня внезапно окликают.
– Мне кажется или это Ланская?
– Да она это, дебил!
– Мика!
Я поднимаю голову, застываю, оценивая обстановку, и вся накопленная злость просится наружу. Прямо в сторону компании гиен.
– Эй, Мишель! Зайка, иди к нам! – слащаво и заискивающе зовет меня Остроумов.
Будто интонация что-то изменит. Будто я тупая и поверю ему.
Взгляд скользит с его лохматой головы на захлебывающегося смехом Книжника, который хлопает по плечу еще одного их мерзкого дружка, Мирона Давыдова, а затем останавливается на нем. На Бессонове, что стоит чуть в стороне ото всех и с надменным видом созерцает происходящее.
Ненавижу.
Я ненавижу их всех! За всё! Потому что они издеваются надо мной. Потому что кичатся силой, которой у них от природы больше. Потому что все они – отвратительные бесхребетные животные, которые ходят перед их любимым Бесом на задних лапках. Я ненавижу его самого за то, что он их всех натравил на меня и никак это не остановит. Возникает такое острое желание вызвать полицию, что я почти наяву вижу, как этих дураков разгоняют по домам. А может, мне особенно повезет и кого-то даже свозят на экскурсию в обезьянник. Но из-за папы этого делать нельзя. Это злит особенно сильно.
Сердце бьется быстрее, к щекам приливает кровь, тело вытягивается струной. Я не знаю, что им от меня нужно, но прятаться негде: чтобы зайти в дом, я все равно должна пройти мимо них. Нельзя давать слабину.
– Чего тебе? – бросаю, точно плевок, замерев в паре метров от Остроумова и компании. Я остаюсь возле клумбы, будто земля по волшебству подарит мне силы. Смешно, но сейчас, когда передо мной целая толпа голодных волков, я поверю во что угодно. Хотя половина из них больше напоминает пьяных свиней.
– Ауч! Полегче, малыш. – Остроумов изображает, что моя резкость поразила его в самое сердце. – Не дело такой милашке бродить ночами одной.
– Я пошла. – Не собираясь слушать бред парня, который еще позавчера ставил мне подножки, я отворачиваюсь от Бессонова, прожигающего меня взглядом. Я не могу больше видеть его глаза, и так все время чувствую проклятую вину из-за Наташи.
– Стой! Мишель, ну стой, хорошая! – Остроумов так резко хватает меня за локоть, что я пугаюсь и изо всех сил с разворота бью коленом ему в пах.
Черт. Это плохо. Если до этого я еще могла избежать проблем, то теперь я их точно нажила.
– Сав, – рыпается к нему Книжник, но Остроумов его тормозит. Согнувшись, он подвывает и матерится.
– Норм, все нормально. – Остроумов упирается ладонями в колени и смотрит на меня снизу вверх сквозь кудрявую челку. – Мы, наверное, не с того начали. Но я повторю предложение присоединиться к нам.
– Издеваешься? – по-прежнему не понимаю я. Почему они не оставят меня в покое?
– Давай, – он поправляет ширинку и выдыхает через сложенные трубочкой губы, – сыграем в «Правду или действие». Или в бутылочку. Нам скучно.
– Так играйте сами, у вас для бутылочки как раз подходящая компания. – Я ухмыляюсь. Мне страшно, но я смеюсь.
– Тогда бир-понг? Пацаны там как раз готовят стол.
– Я хороша в настольном теннисе, но нет.
– Может, пора зарыть топор войны? Бессоныш не против, да?
Я отказываюсь смотреть в его сторону, но и без того знаю, что он против. А вот что задумал Остроумов, не понимаю. Он всегда выпендривается больше всех. Если другие вторят Бессонову, слушая каждое его слово, то этот вечно делает все поперек. Как они вообще дружат? С такими друзьями и врагов не нужно. Неужели этого никто не замечает?
Еле удерживаю себя на месте, чтобы не начать пятиться, когда Остроумов вдруг наступает, подходит ближе и убирает выбившуюся из моего хвоста прядь за ухо. В свете фонаря его глаза опасно блестят. Модная щетина и браслеты, белая футболка и рваные джинсы – вот и весь Остроумов. Девочки таскаются за ним не меньше, чем за Бессоновым, но на меня его неповторимый (дешевый) шарм не действует.
Наверное, это все закончилось бы в ту же минуту. Я уже готова уйти, наплевав на предложение фальшивого мира и надежду на беспечную университетскую жизнь. Но все меняется в один миг. Я замечаю на дороге тень, и меня прошибает пот. Боже, как я не догадалась проверить заброшку? Из окна машины, которая стоит через пару домов, кто-то ненадолго высовывается и вновь прячется. Черт!
На старом «Опеле» спущены колеса и разбиты фары: папин знакомый около года назад переехал по работе в Грузию и оставил ключи, чтобы при необходимости показывать машину покупателям. Покупателей не нашлось. Машина продолжает стоять на дороге мертвым грузом. И папа в ней иногда выпивает и спит. Почему я забыла об этом, не знаю. Мне до ужаса страшно, что кто-то из «волков» увидит его, поэтому я делаю то, что первое приходит в голову.
– Хорошо, пойдем, – говорю я и тяну Остроумова за рукав мимо Бессонова и толпы. Нужно как можно быстрее увести их всех с улицы, чтобы никто не додумался, не увидел… Чего бы это ни стоило.
– Воу-воу, какая прыть! – ржут за спиной.
– Детка, я завелся!
– Ноги ее не будет в моем доме, – громом разносится по округе грубый голос. Он режет воздух, как гильотина. И это даже не восклицание, не повышенный тон, не приказ, но все замирают, как безвольные фигуры на шахматной доске, и ждут решения Его Величества.
Что в Бессонове такого? Почему я вместе с остальными не смею сделать шаг? Но Остроумов подталкивает меня вперед.
– Тогда мы пойдем на задний двор. – Плевать он хотел на вожака, и я не пойму, нравится мне это в нем или только сильнее бесит. Нет, ну а почему он тогда послушно докапывался до меня по указке Бессонова? – Пацаны, вытащите стол на улицу?
Когда я переступаю порог соседской части дома, все взгляды устремляются в мою сторону. Все продолжают пялиться на нас, пока мы пересекаем коридор и оказываемся там, где я часто видела Яна; здесь находятся бассейн, турники, а теперь еще теннисный стол.
– Условия, – бросаю я.
Остроумов ухмыляется, а я чувствую на себе тяжесть внимания. Со спины наступают те, кто вышел из дома следом за нами.
– Зайка, я на твоей стороне. – Остроумов касается моего плеча, но я дергаю им, сбрасывая его ладонь.
– Я тебе не верю, – произношу насколько могу спокойно. Это не шоу для всех, просто не хочу, чтобы Остроумов думал, что я попалась на такой примитивный крючок. – Вы еще вчера издевались надо мной.
– А сегодня заметили, какая ты милашка! – широко улыбается он, пока другие подозрительно молчат. – Не суть. Сыграем пара на пару. Условия? Если ты выиграешь, тебя перестанут донимать, так, Бес?
Я с трудом не вздрагиваю от его прозвища. Специально же не смотрела вокруг в надежде, что он плюнул на этот цирк и не пошел с толпой.
– Проиграешь – целуешь нашего мачо, – не дожидаясь ответа Бессонова, заявляет Остроумов.
Это очень плохая затея. Ужасная. Вокруг целая стая, много телефонов и алкоголя. Но я ведь хорошо играю. Мы много лет подряд целые вечера проводили с папой в парке за теннисом. Правда, последний раз был в выпускном классе, два года назад. И бир-понг, если уж на то пошло, никак не связан со спортом. Но убегать нельзя. Это шанс. На меня смотрит он. Я чувствую это затылком, который горит.
– Я пас, – говорит Бессонов, и я незаметно выдыхаю. Папа, которого я заставлю вернуться домой, мягкая кровать и сон – вот что меня ждет.
– Ну Ян!
– Я не пью. – Голос звучит ровно и без эмоций, но с таким тоном не спорят. А Остроумову, кажется, наплевать.
– Тогда выбери того, кто сыграет за тебя. Я с малышкой. – Он снова толкает меня, но на этот раз бедром.
Господи, что я здесь делаю? Запоздалая реакция душит, я жадно втягиваю воздух.
– Ты ведь можешь намеренно проигрывать. И как мне тебе доверять? – спрашиваю я Остроумова, который наклоняется и щекочет дыханием мою щеку и ухо.
– Я отвечаю, что расшибусь, чтобы помочь тебе.
Он врет. Трезвым разумом я понимаю это, но он смотрит на меня так, что мне хочется верить. Это плохая затея.
– Так кто сыграет за нашего вожака? – отвлекается он, разрывая контакт, от которого мурашки бегут по спине. Не уверена, приятные или нет.
– Да мы зайдем, – говорит Книжник, и они с Давыдовым становятся по другую сторону стола, пока пиво разливают в пустые стаканы, выстроенные треугольником.
А затылок по-прежнему жжет, и я очень надеюсь, что не пожалею обо всем этом.
