Катерина Ханжина
Марафон нежеланий
© К. Ханжина, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
Пролог
С детства нам внушали две крайности. Классики писали, что любовь и красота губительны. А в диснеевских мультиках пошло и банально, в китчевых песенках кричали, что всех бедных, добрых, кем-то униженных в конце ждет слащавый хеппи-энд с той самой любовью и красотой.
От этой сладости меня всегда подташнивало, а золотая середина казалась чем-то пресным и серым. Поэтому я с ранних лет верила, что мой удел – это трагично любить, страдать, переживать самые тернистые сценарии. Не в ожидании «долго и счастливо», а в наслаждении красотой этой боли. Я верила, что так моя жизнь становится похожей на те самые истории, ставшие классическим каноном в искусстве. Ведь все самое красивое в мире было о страданиях: песни, книги, музыка и картины о безответной любви, трагедиях и конечности жизни.
Даже умирая в шикарном номере ханойского отеля, я думала: «Это так красиво: я буду выглядеть почти естественно, только щеки немного впали от продолжительной рвоты, и синяки под глазами, конечно же, уже не пройдут. Зато я лежу на белоснежном хлопковом белье, до сих пор пахнущем свежестью, волосы красиво вьются от душащей влажности, где-то рядом валяется опрокинутый бокал, и я чувствую, что к пятке прилипли лепестки какого-то тропического цветка. А самое красивое – это то, что моя смерть будет загадкой».
Я думала, в какую позу мне лечь, чтобы выглядеть наиболее привлекательно. Потом горячечный бред унес меня в далекое будущее, и я наблюдала, как про меня, про «Джунгли», снимают фильм.
«Если жизнь прожита так, что ее никто не захочет экранизировать, то это была не жизнь, а просто существование» – так говорил Адам.
Многие его фразы, целые предложения и даже абзацы навсегда впечатаны в мою память. Как будто бы он накалял оттиски со своими словами, а потом прижигал ими мое сознание. Во что-то из его тезисов я уже не верю, но все равно вспоминаю по случаю. Иногда отвечаю его же фразами и, только после произнесения вслух, понимаю, что это не мои мысли.
«Такие люди, как ты, – самые красивые. Через твой надлом можно рассмотреть прекрасную душу» – эту фразу я вспоминала чаще всего.
И верила в нее. Мысленно говорила ее всем, кто не видел во мне ничего особенного. Он точно видел. Он – один из немногих, кто прикасался к моей душе. Держал ее в своих жестоких пальцах, трепыхающуюся и пульсирующую болью. Он тоже считал, что ощущение собственной боли и процесс превращения ее в искусство – самая прекрасная в мире вещь.
Глава 1. Ричард Весталл. «Портрет Джорджа Байрона»
Мама рассказывала, что сразу после рождения меня у нее отобрали. Я родилась на месяц раньше и была очень слабой. Несколько дней я провела в специальном боксе или чем-то подобном, герметичном, совсем одна. Я думаю, что именно тогда во мне зародилось чувство безграничного одиночества. Желание постоянно быть с кем-то, при этом осознавая, что никто не сможет изменить это чувство. Что пустота внутри, как и холодные пальцы снаружи – вечные спутники с того дня, когда я появилась на свет.
С того момента, как я узнала о тех, самых первых, днях одиночества, решила, что именно так должна начаться моя биография. Я была рада, что найдена та точка, в которой я стала неправильной. До маминого рассказа главным вопросом моей жизни был: «Меня создали такой поломанной или я сломалась где-то в процессе?» А раз меня сломали, значит, я родилась нормальной, значит, я могу починиться или найти человека, который меня починит. Но узнала я это после многих саморазрушающих попыток через кровоточащие раны докопаться до своей сути.
Я была воспитана не матерью. Моими воспитателями стали мертвецы, признанные гениями, вымышленные персонажи, созданные этими гениями, и несколько стариков, с которыми мне выпала честь жить в одно время. И я надеялась, что когда-нибудь тоже буду причислена к группе гениальных мертвецов.
Каждое подобное утро я представляла, как прожить жизнь трагичнее и красиво исчезнуть из этого мира. Просто от скуки. С чуть приоткрытым ртом (отдаленным уголком сознания я ощущала, как морозный воздух обжигает горло) и невидящими глазами я стояла, прислонившись к стволу старой липы. И, затянувшись, погружалась в мир прекрасных страданий, какими они могут быть только в лучших произведениях искусства.
В минус двадцать градусов университетский городок совсем опустел. Ни беседующих преподавателей у входов в корпуса, ни стаек студентов. Даже «курилка» (угол за оградой) пуста.
Заледеневшие пальцы не сразу справляются с зажигалкой. Но лучше мерзнуть здесь и курить ненавистные сигареты, чем сидеть в аудитории, слушая «высокодуховные» разговоры моих одногруппниц. Не идти же в пропахшую горелым маслом столовую? А сигареты – отличный предлог.
– Ну, поскольку мы уже бросили, то можем позволить себе по одной, не так ли?
– Кофе и сигареты – это комбинация.
Сашка стоял с двумя стаканчиками американо по ту сторону ограды.
– Давай оставим цитатный пинг-понг на потом и пойдем греться, у нас на кафедре сейчас никого.
– Что у вас случилось?
– У кого «нас»? Есть я и есть они, если ты про группу.
– Ну так что? – Саша высунулся в открытое окно за своим столом и, быстро затягиваясь, закурил.
– Ничего. Ты же знаешь, я терпеть не могу слушать их разговоры.
– Особенно перед четырнадцатым февраля.
Я попыталась сделать безразличный вид и отхлебнула кофе.
– Расскажи им какую-нибудь суперромантичную историю. Так правдоподобно, как ты, никто не сочиняет.
– Надоело. Они все равно не верят.
– Зато как это их интригует! Значит, тебе есть что скрывать.
– Ага. Как я провожу все свободное время с самым желанным преподавателем универа.
– Да ладно. Для твоих одногруппниц я просто задрот, не вылезающий из библиотек и выставок. Только ты можешь оценить мою крутость. – Он выкинул окурок в окно и развалился в кресле.
– Вообще-то так и есть.
Вошел какой-то преподаватель (я почти никого не знаю с их кафедры) и, почуяв запах табака, попросил закурить.
Пока он дымил у дальнего окна, я с завистью разглядывала кабинет. Картины, гипсовые статуэтки, горы книг – такой живописный творческий беспорядок.
– Классно у вас…
– Тебе осталось полтора года отмучиться, и можно к нам в магистратуру.
– Тогда все точно решат, что мы спим.
– Ну, они не будут совсем не правы. – Преподаватель у окна нахмурился и сделал вид, что пишет что-то на заснеженном подоконнике, где только что погасил окурок.
Да, я несколько раз в месяц ночую у Сашки. Мы смотрим Годара или Бунюэля, разговариваем про красный цвет в кино, он учит меня видеть и описывать мельчайшие переходы оттенков в картинах («Для писателя это не менее важно, чем для художника», – постоянно повторяет он), слушаем наш любимый дуэт – Армстронга с Фицджеральд, иногда даже танцуем под «Stars Fell on Alabama». Но между нами нет никакого притяжения. Совсем.
И это несмотря на то, что наше знакомство началось с поцелуя. Долгого и ужасно показушного.
Это случилось почти два года назад, как раз на четырнадцатое февраля. Мы оба принимали участие в перформансе в Музее современного искусства: заходите в комнату к незнакомцу, болтаете пару минут и целуетесь.
Сначала я обрадовалась, что мне достался Сашка – он выглядел приятнее многих участников. Потом он заговорил. До сих пор отчетливо помню его первую фразу с нотками сарказма: «Je t’aime… Moi non plus».
Он сказал это, намекая на мое подражание стилю Джейн Биркин – от белой рубашки с глубоким декольте и небрежно закатанными рукавами до челки и плетеной сумочки, такой неуместной во время уральской зимы.
Я поняла намек, но не смогла придумать остроумный ответ. Поэтому просто подошла, слишком крепко (как он потом сказал) взяла его за скулу рукой и слишком страстно поцеловала.
Он тоже перестарался. Весь вечер мы старались избегать друг друга, но все время пересекались. Пару раз он увел у меня интересных собеседников, и я вообразила, что он ревнует. И в конце вечера, выпив для храбрости пару бокалов бесплатного (равно отвратного) шампанского, подошла к нему и сказала: «От такого, как ты, я бы с удовольствием спрыгнула в реку» (надеясь, что он поймет отсылку).
Он спросил, долго ли я готовила ответ, я честно ответила, что да, весь вечер. Мы рассмеялись. Сошлись на том, что здесь ужасное шампанское, и поехали к нему пересматривать «Слоган».
Тем же вечером мы снова попытались продолжить наше знакомство романтически, но вышло неуклюжее катание по дивану с «Ай, осторожно, волосы!» и «Не оторви пуговицы у рубашки, это Armani». – «Ха-ха! Откуда у тебя Armani?» – «Из секонда».
Мы расхохотались. А когда разделись до нижнего белья, Саша предложил выпить еще шампанского. Под финальные титры мы оба задремали.
– Приедешь четырнадцатого к Дементию? Будут только одиночки.
– Я не ищу никого.
– То есть тебя все устраивает?
– Пока да.
– И он проведет четырнадцатое февраля с тобой?
– Что ты привязался к этой дате! День как день. Мне пора!
Преподаватель по литературе, как всегда, опаздывал. Зря спешила.
– Роза, ты такая запыхавшаяся. На свидание с этим аспирантом с искусствоведения бегала? – постукивая длинными наманикюренными ногтями по блестящему чехлу айфона, спросила Надя.
Она из тех людей, которые считают, что неудобных вопросов не бывает. Только Надя может так непринужденно спрашивать симпатичных преподавателей, женаты ли они.
Я хотела ограничиться только надменным поднятием бровей, но не удержалась и в который раз повторила:
– Мы просто друзья.
А вот добавлять про то, что с парнями приятно не только трахаться, не стала. Все равно не поймут.
– Ах да, ты же встречаешься с каким-то юристом.
– Уже нет.
– Серьезно? Почему вы расстались?
Так… По какой причине я еще не расставалась со своими выдуманными парнями? Хотя они ведь могут повторяться. Ммм… а ведь и парни могут повторяться – меньше выдумывать в будущем. Хотя мне это нравилось. Я понимала, что мне не верят. Но мне нравилось, как это их интриговало.
Как только я прочитала фразу Оскара Уайльда: «Неприятно, когда о тебе говорят плохо, хуже – когда о тебе совсем не говорят», то сразу взяла ее на вооружение.
– Мы слишком разные…
А потом язвительно-неверящее «понятно» и вопрос, с кем я сейчас. К счастью, от ответа меня спас преподаватель по литературе, строгий сухой старичок Степан Трофимович.
– Ставрогина, в прошлый раз закончили на вас.
В аудитории послышались смешки. На одной из первых лекций Степан Трофимович рассказывал нам трогательнейшую историю из своего детства.
Я не слушала – мне в голову пришла какая-то красивая мысль, которую срочно нужно было записать. Пока остальные девочки вытирали навернувшиеся слезы, я быстро записывала строки, на ходу обрастающие все новыми образами. Когда я закончила, то уже не могла вникнуть в суть истории. А под конец рассказа еще и зевнула.
Степан Трофимович сказал, что я – пример современной бесчувственной молодежи, и вызвал отвечать. Студентов он отмечал не в журнале (там ведь нельзя делать собственные пометки, заполнение журнала он оставил на старосту), а в своем толстом потрепанном ежедневнике. Под потрескавшейся кожей обложки были записаны характеристики, оценки (кто знает, что еще) студентов, наверное, с советских времен.
Он спросил мою фамилию (на тот момент я еще не попала в эту летопись), а я, разозленная причислением к бесчувственной молодежи, сказала: «Ставрогина». Он оценил отсылку и теперь всегда называл меня так. А мои одногруппницы думали, что у него старческий маразм и он забывает мою фамилию, несмотря на их постоянные попытки напомнить.
Байронические герои, как Ставрогин или Печорин, мне нравились не из-за демонической привлекательности, а из-за того, что в них я видела себя. Мне всегда нравилось чувствовать надлом в себе. Свою неправильность. Ею можно многое оправдать в характере. От проскальзывающего высокомерия до равнодушия к чужим бедам. Этим же можно объяснить отношение ко мне других людей. Я не нравлюсь большинству, потому что я неправильная. Никому не хочется любить меня, потому что это сложно. Не хочется дружить со мной, потому что это неинтересно. И так почти в каждом новом окружении.
Сначала мне хочется доказать себе, что я могу заставить их полюбить меня. Но на меня никто не обращает внимания, и я начинаю доказывать им (и себе), что я не такая, как они. Не прямо, у меня нет столько смелости, наглости или социопатичности. Легкими намеками. (Помню, в начале первого курса я порезалась о лист бумаги и на предложения пластыря и комментарии типа «рубашку закапала кровью», ответила: «Это не кровь, просто красное». Как я и ожидала, никто не оценил. «Это Годар, – снисходительно добавила я. – Как, вы не знаете, кто это? Не смотрели даже “На последнем дыхании”?») Игнорированием всех совместных встреч («у меня свидание») и непрямыми отказами списать.
В итоге ни у кого не было явных причин меня ненавидеть, но они прекрасно понимали, как я отношусь к окружающим. И на мое высокомерие отвечали своим безразличием: Роза опять лучше всех сделала реферат/контрольную. «Ну, это же Роза! Это ожидаемо».
В школе я еще пыталась быть как все. Как-то в пятом классе написала диктант по русскому на два, со специальными глупыми ошибками. Но учительница, а с ее подачи и все мои одноклассники посчитали, что я издеваюсь над ней. Быть лучше всех – это всегда было легко, а вот такой, как все, – для меня невыполнимая миссия. И сейчас я даже рада, что она всегда проваливалась.
Глава 2. Джон Расселл. «Маленькая девочка, показывающая вишни»
Утром 14 февраля меня разбудил мягкий поцелуй в шею, потом нежный укус за мочку уха. Непривычный запах утреннего мужчины, готового к работе. Обычно он предупреждал о своем визите и никогда не пользовался личным ключом.
– Сколько времени? – неромантичное приветствие от меня.
– Время утренних поцелуев, – и попытка романтичного приветствия от него.
После всех утренних романтичностей мы устроились на балконе: вынесли столик, поверхность которого быстро покрылась пушистыми снежинками, бокалы с шампанским и купленные им круассаны, укутались в одеяльные облака и молча наблюдали за просыпающимся городом: снежинки в интригующе-оранжевом свете фонарей, превращение темно-синего бархата ночи в василькового цвета утро, редкие прохожие уже с утренними букетами из круглосуточного магазина «Розы за 49 рублей», приятно-колючий мороз и запах весны. Не цветочно-дурманящий, а такой, какой бывает только в феврале. Свежий, солнечный и только обещающий тепло, но сам еще холодный-холодный. Шампанское щекотало, в голове были только легкие мысли. Я рисовала на заснеженном столике сердечки, он гладил меня по волосам. Нам было так красиво. Все как я люблю.
– Понравилось? – Он поцеловал мое запястье с ароматом новых духов, о которых я так мечтала (как думал он), – «Lost Cherry» от Тома Форда. Он считал, что я без ума от аромата или недоступности Тома Форда для моего бюджета, а меня всего лишь очаровывала игра слов в названии.
– Очень. – Шампанское помогло мне восторженно улыбнуться. – Спасибо.
От его материальных подарков мне всегда было не по себе. Этого завтрака было бы достаточно. От большего я начинала чувствовать себя содержанкой, иногда в моей голове мелькали слова и похуже.
«Но ведь я сама ничего не просила», – утешала я себя. Мне нравится быть с ним и безо всяких подарков. У него такой живой ум, грамотная и уверенная речь. Он всегда говорит очень спокойно; не снисходительно, а по-доброму смеется над моими проблемами. Он именно тот, про кого говорят «с ним как за каменной стеной». Но за его стеной не я, а его семья. И нет, я не ревную. Я не люблю его, так, слегка влюблена. И то, когда мы вместе. Когда его нет, я почти не скучаю. Нам просто удобно друг с другом. Я знаю, что, если он меня бросит, мне не будет больно. Я уверена, что в любой момент сама могу расстаться с ним. Как и со всеми до него.
Вообще, у меня никогда не было никаких требований к мужчинам. Я не могла описать качества, которые мне нравятся в целом в мужчинах. Какой он, мой мужчина? Единственное, чего я хотела, – чтобы меня любили, чтобы я была нужной кому-то. Быть желанной, а кто меня желает – не так уж важно. Я таяла, когда мне говорили о том, как я им нравлюсь. И мужчины мне нравились только за то, что им нравилась я.
В свои 20 лет я ни разу не влюблялась до сумасшествия, до желания быть всем для кого-то. Может быть, никто не влюблялся? Прочитали в книжках, что есть такое, и придумали себе.
Я точно не влюблюсь. Потому что, как бы ни было хорошо сейчас, потом будет больно вдвойне.
«Долго и счастливо» – это сказки. Редкие исключения только подтверждают это. Все красивое надо оставлять в памяти красивым, пусть и мгновением. Пока не промелькнуло в голове «может, это мое “навсегда”?». Выбрасывать букет цветов до того, как засохнет. От сухих лепестков между книжными страницами – только рассыпающееся прошлое и никакой надежды на цветущее будущее.
– Не замерзла?
– Только нос.
Он быстро чмокнул меня в ледяной нос.
– Пойдем в комнату, у меня есть еще полчаса.
– Потанцуем? – С ним мне нравится быть такой трогательно-милой.
– Серьезно?
Я быстро закивала, умилительно округлив глаза. Просто вдруг стало так одиноко. Захотелось прижаться к нему и почувствовать, что кто-то рядом со мной дышит.
Он немного испуганно посмотрел на меня. Мы уже почти год встречаемся, а я ни разу не просила остаться его подольше, не обижалась из-за отмены свиданий и уж тем более не заводила разговор «когда ты уйдешь от жены?». Видимо, он подумал, что сейчас начнется.
А я просто включила «Dream a little dream of me» в исполнении Дорис Дэй и положила голову на его широкую грудь. У меня есть слабость к мужской груди. Это непередаваемое чувство покоя и защищенности, когда тебя прижимают крепкими руками. Иногда просто хочется полностью принадлежать кому-то и быть уверенной, что ты нужна. Наверное, так у всех девочек, не знающих, что такое «папа».
Прикосновения всегда были моим лекарством от одиночества, от этого тугого, давящего кома в груди. Раньше он растворялся в те редкие минуты, когда мама держала меня за руку. Обычно это бывало, когда мы куда-то опаздывали. Она больно-больно сжимала мою ладошку и тащила за собой. А я растворялась в этом ощущении, потому что вдруг становилось легко дышать. Сейчас этот ком в груди почти всегда со мной. Чуть легче становится, только когда я прислоняюсь щекой к Сашкиному плечу, или как сейчас, чувствую у лба сильную мужскую грудь.
После того как он уехал, я плюхнулась на смятое постельное белье и прорыдала половину утра. Сама точно не могла объяснить себе почему. Отчасти потому, что мне нравится себя жалеть. Как нравится чувствовать легкую боль, нажимая на заживающий синяк. Тем более что после того, как хорошо порыдаешь, становится легче. «После бури» – любимое состояние души и природы. Но не в том случае, когда не знаешь причины рыдания. Я выплакала все слезы, а стало еще хуже. Необъяснимая тоска застряла где-то между горлом и легкими. Приходилось долго-долго выдыхать весь воздух, который будто увеличивался в объеме, попадая внутрь.
Когда я начала понимать причину моей тоски, стало еще хуже. Мне стало ясно, что я всегда буду хотеть вот таких вот неправильных отношений. Чтобы они были невозможными, чтобы душили, как плющ, отравляли, напоминая, что сейчас я дышу. Мне не хочется сейчас (и вряд ли захочется когда-нибудь) спокойного и предсказуемого. Без надрыва, запрета, насилия, эмоциональных вспышек – это просто пресное существование, даже не жизнь. Мне нравилось думать, что когда-нибудь мою биографию можно будет разделить на яркие периоды мужчин, с которыми я была, как семь женщин Пикассо. Но страшно было осознавать, что я не хочу «вместе и навсегда».
Я не понимала, почему я привлекаю только мужчин старше себя. Значительно старше. Когда на выставках ко мне подходили интеллигентные деды или мужчины с пузиком и сединой, Сашка говорил, что это из-за леденцовых губ и по-детски наивного взгляда. Конечно, приятнее быть Лолитой, а не Гейзихой. Но я думала, что они реагируют на невидимую, как цвет ауры, отметину – у нее никогда не было отца. Для них это как маячок, сигнал, что малышку надо обнять и приласкать.
Мне нравилось находиться в этом состоянии «после бури в душе». Я заметила, что вдохновеннее всего мне пишется после эмоциональных срывов. Именно после, а не во время. Для меня это была как медитация – выревешь все слезы, обсосешь до косточек все обиды, и сознание как будто очищается. Недолго, несколько часов, в голове почти нет никаких отвлекающих мыслей. Можно сосредоточиться на чем-то одном и развивать это. Не хочется встать и взять что-нибудь перекусить, включить фоновую музыку, полистать ленту в «Инстаграме»[1] или ответить на сообщения. Я просто оцепенело пишу, думая только о сюжете. С нуля вогнать себя в истерику, а потом в медитативное состояние у меня не получалось, но если я ощущала легкую печаль или меланхолию, то всеми силами пыталась, расцарапывая старые раны, довести себя до этого.
В универ я, конечно же, не поехала. Весь день провалялась в постели, отвлекаясь на шампанское и страдающие заметки в блокноте. От Саши было четыре пропущенных вызова. Точно, он же звал меня на какую-то вечеринку к своему дружку-художнику. Я не собиралась идти на нее, когда была в более приподнятом настроении. Сейчас – тем более. Но потом поняла, что за день в тоскливом одиночестве я так надоела себе, что одинокую ночь будет пережить еще тяжелее.