Катарина Байер
Двойная эмиграция
Передислокация
Мы проработали в этом полевом госпитале около двух месяцев, но за два этих долгих кровавых месяца так толком и не узнали, где он расположен, – общаться с солдатами на подобные темы нам было строжайше запрещено, да мы и не решались, опасаясь провокации. Мы догадывались, что обитаем где-то на территории Белоруссии. А когда стали приближаться холода, наш небольшой госпиталь решили перевести в другое место – ближе к линии фронта, так как эта самая линия ещё стремительнее стала перемещаться на восток. Причём нас решили не просто перевести в другое место, а присоединить к другому такому же прифронтовому госпиталю.
Несколько дней мы старательно помогали врачам собирать медикаменты, бумаги, журналы регистрации и другие документы на раненых и умерших солдат. Мы почти не спали, выкраивая для сна лишь по два-три часа в сутки.
И вот в один из более-менее тёплых осенних дней началась передислокация. Сначала отправили грузовики с медикаментами и тяжелоранеными, которых сопровождали несколько врачей и медсестёр. Потом стали грузить всех оставшихся. К вечеру не управились, решили отдохнуть, а утром продолжить погрузку и отправку раненых.
Ночью ко мне на кровать тихонько привалилась коллега – молодая двадцатидвухлетняя девчушка – и заговорщицким тоном предложила сбежать из госпиталя той же ночью. Она задумала пробраться к родственникам в Польшу, надеясь, что они нас приютят и спрячут:
– Не могу я уже смотреть на кровь и страдания, устала от бесконечных кровавых штопок и перевязок. Устала не спать по несколько суток подряд. Устала голыми руками убирать грязь за больными солдатами, устала от бесконечных бинтов и пелёнок. Устала от запаха крови и человеческих страданий, – стенала она, торопливо нашёптывая мне на ухо кажущиеся ей вескими аргументы.
«Она ещё молодая, – поняла я. – Она не знает, что такое не спать ночами, качая своё маленькое дитя, а потом носить его целый день на руках, потому что у него режутся зубки или болит животик и он от этого целыми днями и ночами кричит! Не знает, сколько жертв приносит мать, ухаживая за своим малышом, сколько бессонных ночей она не спит, укачивая, укутывая, гладя его. А раненый солдат, он же, как ребёнок, – такой же беззащитный и беспомощный. Мне, матери, вырастившей двоих сыновей, это понятно, как никому. Не могу я бросить раненых солдат потому, что и мои сыновья тоже солдаты, и они могут оказаться здесь или в другом госпитале. Кто им поможет, кроме меня?!»
Отговорила я её, а потом об этом очень жалела. Погибла та девчушка через несколько дней – потеряла сознание во время одной из ночных операций, не выдержав бешеного ритма бесконечных дежурств. Спасти её так и не сумели. Или помог ей кто умереть, узнав о её намерениях? Может, не одной мне она свою душу открыла?..
На следующий день после её смерти ближе к ночи мы наконец-то переехали…
Привезли нас на новое место только на следующий день. Новый полевой госпиталь располагался сразу в нескольких зданиях, построенных буквой «П». Эти здания принадлежали ранее воинской части, расположенной на бывшей и ранее-то условной, а ныне и вообще несуществующей границе между Украиной и Россией. Эти здания были оставлены советскими солдатами во время отступления, и каким-то чудом им даже удалось избежать разрушения во время бомбёжек.
Я сразу узнала новое место – на этом огромном колхозном лугу мы когда-то работали в сенокосную пору, а потом здесь же втайне от колхозного руководства, не разрешавшего вытаптывать свежескошенные луга, устраивали конные скачки. Луг этот располагался недалеко от украинского села, в котором сейчас, возможно, погибала от войны и голода моя старшая сестра Наталья. Мысль о том, что я должна её навестить, пришла мгновенно. Я даже не успела об этом подумать, но, как оказалось, уже подумала…
Несколько дней я вынашивала план ночного посещения села, где жила Наталья. С сестрёнкой мы не виделись почти семнадцать лет, а теперь совершенно случайно представился случай встретиться! «Разве смогу я удержаться и не сбегать ночью в Натальино село?! Если я не сделаю этого, то никогда себя не прощу! Идёт война, и, возможно, эта встреча может оказаться последней…» – размышляла я, планируя ночной поход к сестре.
Остановить меня было невозможно: воспоминания о счастливых днях, когда все вместе мы дружно радовались жизни, переполняли сердце. Я знала, что всё равно улучу момент и как-нибудь ночью отправлюсь повидать Наталью.
И втайне от медсестёр я стала прикладывать в свой рюкзачок сэкономленные продукты, чтобы при встрече порадовать сестру гостинцами, как в далёком счастливом детстве…
На всякий случай я запаслась и украденным в операционной острым хирургическим ножом. Другого оружия у меня не было и быть не могло – медсёстрам строго-настрого запрещено было его иметь. Да оно было и ни к чему – это мы всех защищали и выхаживали бессонными ночами, а нам защищаться было не от кого. Тем более что наш госпиталь тщательно охранялся военным патрулём…
Однако мои молодые коллеги быстро обнаружили несколько лазеек, через которые можно было незаметно исчезнуть с охраняемой территории. Эти лазейки зачастую помогали некоторым любвеобильным сёстрам милосердия убегать к тихой речке на ночные посиделки с выздоравливающими солдатиками …
Кроме того, ходили слухи, что лазейки эти пользуются спросом и по другой причине – они служат местом встреч немецких солдат и некоторых украинских девчонок – любительниц сладостей из близлежащих деревень, шушукающихся иногда по ту сторону высокого ограждения в ожидании конфет, шоколада либо другого немецкого угощения. Уж на что, а на сладости ради такого случая немцы не скупились!
Патрульные знали о существовании лазеек, но закрывали глаза на похождения солдат и медсестёр, так как сами иногда пользовались ими, торопясь на ночные свидания. Фронт был уже далеко впереди, потому немцы считали, что рядом с госпиталем бояться особо нечего – госпиталь же охранялся!
Да и можно ли оградить молодость от любви, веселья и задорных приключений?! Солдаты так же, как и медсёстры, понимали, что идёт война – страшная, жестокая, но были молоды и не желали откладывать что-либо на потом! Они не собирались, скучая, ждать, когда война закончится. Они жаждали развлечений, потому как успели повидать слишком много горя и крови. Развлечения отвлекали их от мыслей о возможной смерти. Они просто спешили жить! Здесь и сейчас…
Медсёстры, смеясь, частенько обсуждали меж собой невероятные вещи, происходившие неподалёку от госпиталя один-два раза в неделю, когда немцы устраивали себе помывку. В эти дни солдаты с раннего утра начинали топить баню, черпая из извилистой речушки студёную воду, громко хохоча и что-то лопоча на немецком языке, пока ещё совсем не понятном жителям из близлежащих деревень. Вся округа тут же узнавала – сегодня у немцев будет баня…
Напарившись, немцы выскакивали прямо «в чём мать родила» из бани, стоящей на речном берегу, и прыгали в зыбкую осеннюю воду.
Пока они бултыхались, издавая громкие крики, за ними из-за кустов, хохоча, наблюдала местная ребятня – им было в диковинку, что немцы никого не стесняются, развлекаясь голышом и веселя всю округу! Озорные сельские мальчишки и девчушки слетались на эти помывки, как на бесплатный спектакль. А молодые горячие солдаты, казалось, абсолютно не обращали внимания на юных зрителей и, нарезвившись вдоволь у речки, забегали обратно в баню!
Множество других забавных случаев обсуждалось также медсёстрами госпиталя, но мне в эти дни было совершенно не до праздного веселья. Меня занимала лишь одна мысль – я должна была как-то пробраться к дому своей сестры Натальи, чтобы повидаться с ней.
И вот, выбрав самую хмурую ночь и воспользовавшись одной из лазеек в изгороди, под шум так кстати начавшегося дождя я заторопилась в сторону села, в котором до войны проживала семья Натальи.
Было совсем не страшно – мазанка моей сестрёнки стояла на самой окраине села…
Долгожданная встреча
До села я добралась менее чем за час. Бежала, не боясь сбиться с пути и не страшась быть кем-либо обнаруженной – проливной дождь скрывал шорохи и тотчас смывал все следы, оставленные мной. А тёплый непромокаемый плащ с капюшоном, который мне выдали ещё в мирное время в Мюнхенском госпитале, и крепкие солдатские сапоги, так своевременно мной припасённые, более-менее защищали от дождя. Под плащом, чтоб не намок, я укрыла и небольшой рюкзачок с гостинцами для сестрёнки.
Мне даже не пришлось искать тропку, ведущую к хате от колхозного луга, – ноги сами вывели меня на неё. Всё оживало в памяти само собой, до мельчайших подробностей припоминались даже все сельские лазейки и закоулки.
К сестринской хате я подобралась огородами, а потом, притаившись в кустарнике у изгороди, долго прислушивалась, боясь попасть на глаза патрулю. Затем случилось невероятное – послышались приглушенные голоса и прямо в пяти шагах от меня, чуть бряцая оружием, прошли двое – то ли полицаи, то ли немецкие солдаты. За шумом падающего дождя я не смогла толком разобрать их речь. Они поднялись на крыльцо Натальиной хаты, громко постучали и бесцеремонно зашли в дом.
Я тихонько стала прокрадываться поближе и через какое-то время сумела заглянуть в окно.
В хате было полусумрачно, да ещё шум падающих капель заглушал почти все звуки в доме сестры. Тем не менее сквозь дождевую пелену я смогла разглядеть двух солдат с карабинами за спиной, один из которых стоял прямо посреди горницы, бурно жестикулируя руками, а второй, сняв с головы каску и положив её на стол, сидел, полуразвалившись на стуле, и играл каким-то предметом, лежащим на столе. Возможно, ножом…
Я стала прислушиваться. Они вели какой-то разговор с человеком, сидящим в дальнем затемнённом углу комнаты. Что это был за человек, я разглядеть не смогла, но отвечал им, скорее всего, женский голос, хотя я не была уверена в том, что слышу голос моей сестры…
Их спокойный разговор длился минут пятнадцать, а потом тон стал повышаться, и начали раздаваться угрозы, адресованные сидящему в углу человеку. Наконец, солдат, сидящий за столом, вскочил, бросился в дальний угол комнаты, и я услышала громкий щелчок – видимо, он ударил хозяина или хозяйку по лицу. В тот же момент второй солдат ловко скинул с плеча карабин, направил дуло в дальний угол комнаты, и сквозь стук звонко колотящихся об оконное стекло капель я расслышала: «Partisanen!».
Не думая, что солдат в горнице двое, и мне, безоружной, с ними не справиться, я бросилась на помощь сестре. Я совершенно не понимала, что шум и стрельба разбудят сельских полицаев – страх за сестру метнул меня в сторону крыльца! По пути я стащила с плеча рюкзачок и бросила его где-то около нижней ступеньки, чтоб не мешал. Мне вдруг стало наплевать, что я могу погубить себя. Решение пришло как-то само собой, как будто кто-то за меня решил, что медлить больше нельзя, и подтолкнул в спину…
Дождь был моим союзником – я на четвереньках влетела на крыльцо, практически бесшумно пересекла небольшие сени, вспомнив на ходу, как Наталья иногда называла их прызьбой, и, вбежав в горницу, сразу кинулась к стоящему с карабином наизготовку солдату. Он даже не успел повернуться в мою сторону, а я уже полоснула скальпелем по его толстой упругой гладкой шее.
Кровь брызнула струёй, разлетаясь чёрными каплями по стенам, столу, стульям, занавескам на печи. Даже в ночном полумраке горницы, чуть-чуть освещаемой светом тлеющей лучины, вставленной в прорезь перевёрнутой вверх дном высокой железной банки (видимо, из-под немецких консервов), было видно, как капли, попав на светлые печные занавески, стали увеличиваться в размерах, бледнея с каждой секундой. Это всё – и про лучину, и про капли, и про занавески, я не видела. Я вообще ничего не видела, это просто мимоходом врезалось в мою память и осталось там навсегда…
А я в тот момент уже успела обернуть голову в дальний угол горницы, даже ещё не успев повернуть туда своё тело, и краем глаза уловила надвигающуюся на меня тень. Это второй солдат, громко ругнувшись, бросился в мою сторону, вскидывая свой карабин… На долю секунды мой взгляд задержался на широко раскрытых от испуга постаревших глазах сестрёнки, которая сидела на полу, зажавшись в углу между кроватью и старым до боли знакомым сундуком. Я отшатнулась, а стремительно приближающийся ко мне немец вдруг запнулся одной ногой за коврик, лежащий посреди горницы, и рухнул на пол – головой прямо в мою сторону, громко забряцав оружием. Я плохо видела, что происходит, и лишь по грохоту поняла, что он в самом деле свалился на пол. Я тотчас прыгнула и ухватилась за лежащую у моих ног голову, показавшуюся мне намного беззащитней и значимей, чем все остальные части его тела. Я уже занесла свой скальпель, но он дёрнул головой, и я промахнулась, лишь порезав ему ухо – скальпель оказался не очень удачным оружием в борьбе с превосходящим меня в силе противником.
Солдат был не просто сильным, он был ещё и сообразительным – его же учили выживать в любых, даже самых экстремальных условиях. Он был солдатом, пришедшим воевать! И он стал дёргать головой в разные стороны, стремясь подняться на ноги. Но я уже успела ухватиться за короткостриженые волосы, пытаясь повернуть голову ухом кверху, чтоб достать-таки своим скальпелем кровеносный сосуд на его толстой шее, одновременно прижимая коленкой к полу его плечо! А он, быстро мотая головой, видимо поняв, что только это может сейчас его спасти, уже почти встал на колени, порываясь скинуть меня с себя.
Это все длилось несколько секунд, и я не видела его лица, а видела лишь короткостриженый мотающийся затылок, который изо всех сил пытался выжить… Тогда я громко зарычала, как зверь, готовый растерзать свою добычу, и спиной почувствовала, как метнулась в мою сторону тень из дальнего угла горницы. Метнулась и обрушила что-то тяжёлое прямо на спину немецкого солдата. Он дёрнулся и затих – то ли от неожиданности, то ли от испуга, то ли тень его ранила. Я для пущей убедительности завершила своё страшное дело с помощью всё того же скальпеля… Чтоб уж точно, чтоб наверняка… Он пару раз дёрнулся в судорогах и затих. Я сползла с его головы и какое-то время лежала на полу без движения. Потом опомнилась и села, присматриваясь в полумраке. На меня смотрели глаза нашей покойной мамы…
Мы обнялись и так, обнявшись, немного посидели молча. Конечно, это была Наталья – моя старшая сестра. С возрастом она стала сильно походить на маму: тот же разрез чуть прищуренных глаз, те же ямочки на щёчках, тот же – слегка вправо – наклон головы во время разговора. Даже тембр голоса немного изменился – в нём улавливались мамины интонации.
Потом мы принялись перетаскивать убитых немцев из горницы в сени. Мы долго не рассуждали о том, куда их деть, – прямо за хатой начинался глубокий заросший травой и кустарником овраг, туда мы их и потащили. Кое-как.
Через запасные маленькие двери в сенях, заваленные от недоброго глаза старыми вещами и кучей тряпья, мы выволокли сначала одного, а следом за ним и другого немца, подтянули поочерёдно к самому краю оврага и, изо всех сил раскачав за руки и за ноги, бросили остывающие тела в овраг. Когда они скатывались по склону оврага, слышался хруст и треск кустарника, но дождь здорово приглушал все звуки, помогая нам, как никто другой.
Затем мы кинулись в хату, стараясь опередить очередных непрошеных гостей. Кто же знает, что у этих немцев на уме?
– Обожды, сестриця, дай я покривайло на оконце наброшу, – предусмотрительная Наталья чем-то завесила окно в горнице, заперла двери в дом на засов, затем схватила немецкие карабины и, спустившись в земляной погребок под кладовой, зарыла их там в каком-то схроне, чтоб не нашли при обыске.
Уже потом Наталья рассказала мне, что жители села, боясь немецких облав, умышленно не завешивали окна плотными шторами, чтоб полицаи при случае могли заглянуть и проверить, нет ли кого лишнего в хате. Окна задёргивали небольшими рушниками, закрывавшими лишь половину окна, чтобы не искушать судьбу. По той же причине не запирали и двери – стоило только немцам ненароком увидеть на окнах плотные шторы либо постучаться хотя бы раз в запертую дверь, тут же начинались обыски и допросы. Поэтому и шторы не навешивали, и двери не запирали… Но сейчас был особый случай…
Обо всём этом я узнала потом, а пока быстро сорвала с печи окровавленные занавески, сунула их в печь, чтоб утром сжечь. Конечно, я уже догадалась, что ночью печь затапливать опасно, немцы могут почуять неладное и нагрянуть с проверкой. Потом взяла тряпку, банку с тлеющей лучиной и стала выискивать капли крови, разлетевшиеся по горнице – сначала осмотрела стены, потом стала ползать по полу, вытирая оставшиеся капли, уже подсохшие к тому времени.
Выбравшись из погребка, Наталья присоединилась ко мне. Почти всю ночь мы рыскали по горнице, вычищая застывшие капли крови и не умолкая ни на минуту.
Наталья снова поведала мне историю об уходе мужа и сыновей на фронт, о том, что весточек от них до сих пор нет. Живы ли они, погибли ли – это ей не ведомо. Рассказала, что здесь, в их селе, немцы чувствуют себя хозяевами. Только не добрыми хозяевами, заботящимися о сельчанах, а совсем наоборот: почти каждый день устраивают облавы, допросы, грабят, пытают и безжалостно убивают. Они постоянно ищут партизан, которые мерещатся им в каждой хате:
– Пойманных партизан немцы подвергают жестоким истязаниям, а затем устраивают на глазах у всего села показательные казни – чтоб другим неповадно было. Расстреливают не только пойманных партизан, но все их семьи – за укрывательство. Не жалеют ни женщин, ни детей. Повезло тем, кто сумел, бросив жильё и прихватив кое-какой скарб, добраться через Европу к родным в Португалию, Англию, Канаду, Соединённые Штаты или вообще в Австралию – там не так страшно, как здесь. Там нет войны. Даже в Европе намного спокойнее, чем на Украине, – немцев ведь там, как они судачат, приняли с распростёртыми объятьями, подарив им ключи от городов и сёл. Там, говорят, не было таких бомбёжек и зверств, как здесь, на Украине.
Сестра всё говорила и говорила. Видимо, у неё в мыслях никак не укладывалось, что всё, что происходит – это не кошмарный сон. Словно до сих пор не могла поверить, что такое может происходить на её родной земле. Она и рассказывала обо всём как будто для того, чтоб самой удостовериться, что это правда:
– А иные – у кого оказались родственники в Германии – ринулись туда. Ходят слухи, что немцы не трогают своих – тех, кто имеет немецкие корни, привечают их, относя себя к особой расе. Поэтому, пытаясь спасти своих детей, некоторые семьи покидают насиженные места, только не все до Германии добираются…
Вот так и смогла Наталья передать мне письмо, которое я нашла перед самым уходом на фронт. Не знала сестрёнка, дойдёт ли её письмецо, наудачу передавала. А ведь дошло, родимое!
– В Германию, как оказалось, – печально излагала сестрёнка, – надёжнее письма отправлять, чем родному мужу Егорше с сыновьями за линию фронта: в Германию сейчас через Европу все границы открыты – немецкие посты легко можно было обогнуть через лес. В лес немцы теперь особо не суются – боятся партизан. Вот мирные жители туда-сюда лесами и шастают. Конечно, боятся на немецкий патруль нарваться, но всё равно рискуют, коли нужда есть.
Я пребывала в страшном недоумении – я владела совершенно другой информацией: в моем воображении до сегодняшней ночи немецкий солдат существовал как Великий освободитель. У меня два сына вот-вот, после завершения учебной подготовки, начнут воевать в рядах немецкой армии. Где же правда? Неужели всё, что, живя в Германии, я слышала из радиоприёмников, на службе, от знакомых, была страшная неправда? Неужели не было в Советском Союзе никакого «красного дьявола», стремящегося подмять под себя Европу, а была простая мирная жизнь людей, строящих в своей молодой стране коммунизм и стремящихся к светлому будущему? Обычных людей, не желающих этой войны! Таких как Наталья, Егорша и их сыновья…
Я пробовала пожурить сестру за то, что она к нам в Мюнхен не рванула, но Наталья прервала меня на полуслове:
– Ни за что! Нельзя мне!
– Почему?
– Ну нельзя, и всё тут! Я своих сыновей и Егоршу дождаться должна. Вдруг они вернутся, а меня и в хате не окажется? Не могу я их бросить…
Я запуталась в потоке противоречивой информации, не понимая, что мне делать, с кем быть душою – с сестрой, совсем уже отчаявшейся и не жаждущей какой-либо помощи, или с сыновьями, попавшими в ряды немецкой армии.
Я не знала, стоит ли возвращаться в свой госпиталь, смогу ли теперь зашивать и перевязывать раны людям, которых сегодня ночью с таким ожесточением убивала… Смогу ли менять у них пелёнки и кровавые бинты? Раньше я относилась к раненым немецким бойцам, как к собственным сыновьям, а теперь… Кто они мне теперь? Друзья или враги? Они сегодня ночью чуть не арестовали мою сестру… Возможно, они увели бы её в дом старосты или в комендатуру и стали там пытать, как пытали других односельчан… Или убили бы её прямо на моих глазах…
Что делать? Надо было решать.
А Наталья торопливо продолжала своё повествование, плача от горя и безысходности. Ненадолго замолкала, потом опять рыдала, рассказывая дальше. Я старалась поддержать её, как могла, поэтому практически ничего не успела поведать про себя. Сообщила лишь, что была мобилизована вместе с персоналом госпиталя, где ранее работала, для оказания медицинской помощи раненым немецким солдатам.
Не знаю, по какой причине я не сказала сестре, что мои сыновья теперь тоже немецкие солдаты и воюют на стороне Германии. Сообщила лишь, что, когда меня мобилизовали, дети и муж ещё оставались в Мюнхене. Муж до сих пор преподаёт в Мюнхенском университете, а сыновья ещё студенты, поэтому мобилизация им вряд ли грозит. Соврала, что уже давно не получала из дома никаких весточек и мне неизвестно, где они сейчас и что с ними происходит…
Близился рассвет. Я понимала, что долго у сестры оставаться нельзя – скоро начнут искать убитых нами солдат, тогда к ней в любую минуту может заявиться патруль. Да и в госпитале, не дай бог, хватятся – утро скоро, а мне сегодня придётся ещё ассистировать врачу-хирургу на утренней операции. Надо спешить обратно. Я натянула свой непромокаемый плащ и крепко обняла на прощание любимую сестрёнку.
Уже перед самым уходом, спохватившись, вспомнила о брошенном перед крыльцом рюкзачке, сбегала за ним и выложила на стол принесённые гостинцы. Наталья опять заплакала…
Мы условились, что иногда дождливыми ночами я буду прибегать, и, напомнив Наталье, чтоб она утром, когда рассветёт, не забыла ещё раз поискать в горнице пятна крови, я кинулась обратно в госпиталь. Уже начинало светать, да и прекратившийся на время дождь снова принялся слегка моросить, шурша пожухлой листвой, ещё не прикрытой снегом, и будто оберегая меня в пути. Надо было успеть вернуться до рассвета…