Калеб Карр
Алиенист
Глава 5
«Ближе к церкви – ближе к Богу», – сказал некий остроумный бандит и разместил свое логово в какой-то паре кварталов от Полицейского управления. Авторство этого высказывания могло принадлежать любому субъекту из бесчисленной армии ему подобных, чьи охотничьи угодья раскинулись на севере, там, где Малберри-стрит граничила с Бликер (Управление располагалось в здании № 300). Именно здесь билось самое сердце доходных джунглей, домов терпимости, концерт-холлов, салунов и игорных притонов. Одна компания девочек, открывшая публичный дом на Бликер-стрит прямо напротив Малберри, 300, изобрела превосходное развлечение: в редкие часы безделья они усаживались у окон, забранных зелеными ставнями, и через оперные бинокли наблюдали за происходящим в Управлении, после чего громко комментировали увиденное специально для проходивших мимо полицейских. Вообще это место всегда окутывала атмосфера какого-то дурацкого карнавала. Хотя, возможно, кому-то это скорее напомнило бы римский цирк с жестокой публикой, несколько раз в день пристально следившей за приключениями окровавленных жертв или же, наоборот, за вершащими эти преступления злоумышленниками. Точнее, за тем, как их затягивает неопределенного вида здание, с первого взгляда – отель отелем, на деле же – кипящий мозг, отвечающий за любые действия Руки Закона Нью-Йорка, после встречи с которой от несчастных, как правило, остается лишь мокрое место на тротуаре, как зловещее напоминание об истинной смертельной природе учреждения, притаившегося за невзрачным фасадом.
На Малберри-стрит, 303 располагалась еще одна штаб-квартира – неофициальное место сбора полицейских репортеров: непритязательная терраса, на которой мы с коллегами провели так много времени в ожидании очередной сенсации. Так что вовсе не удивительно, что именно там моего прибытия дожидались Риис и Стеффенс. Некоторая обеспокоенность, сквозившая в движениях первого, и ликующая усмешка на сухом и элегантном лице второго указывали, что в криминальном мире явно творятся какие-то дела.
– Ну и ну! – воскликнул Стеффенс, высоко поднимая над головой зонтик и вскакивая на подножку еще не успевшей затормозить коляски Крайцлера. – Таинственные гости являются вместе! Доброе утро, доктор Крайцлер, очень приятно видеть вас, сэр.
– Стеффенс, – коротко ответил ему Крайцлер, сопроводив приветствие не вполне любезным кивком.
Стеффенса сменил пыхтящий Риис – массивное телосложение настоящего датчанина не позволяло ему откалывать номера, подобные тем, что позволял себе более молодой и гибкий Стеффенс.
– Доктор, – сказал Риис, на что Крайцлер также ответил кивком, но уже молча. Риис ему определенно не нравился. Новаторский труд датчанина, заключавшийся в выявлении порочных особенностей, свойственных обитателям ночлежек, – главным образом, в серии иллюстрированных очерков под названием «Вот как живет другая половина», – никак не оправдывал тот факт, что Риис был, по сути, непримиримым моралистом, а с точки зрения Крайцлера – фанатиком. И, должен признать, в этом вопросе я зачастую разделял точку зрения Ласло.
– Мур, – тем временем говорил Риис, – Рузвельт просто выкинул нас из кабинета, сказав, что ожидает вас обоих для обсуждения некоего важного дела. По-моему, какую-то странную игру вы здесь затеяли, право слово.
– Не слушай его, – со смехом вклинился в речь товарища Стеффенс. – Ибо сие – глас гордыни уязвленной. Похоже, произошло еще одно убийство, но ему, согласно убеждениям моего друга Рииса, никогда не суждено озарить своим появлениям страницы «Ивнинг Сан», над чем, я боюсь, теперь мы все бесстыдно потешаемся.
– О господи, Стеффенс, если ты намерен продолжать в том же духе… – С этими словами Риис поднял могучую руку и возмущенно потряс кулаком перед товарищем, после чего с трудом перевел дыхание и тяжело потрусил, стараясь не отставать от экипажа. Стеффенс же продолжал балансировать на подножке и спрыгнул вниз, лишь когда Сайрус наконец остановил лошадь у здания Управления.
– Да ладно, Джейк, ничего личного! – добродушно крикнул Стеффенс. – Это же все просто для смеха!
– Да объясните мне, наконец, в чем дело, черт возьми? – спросил я, пока Крайцлер неторопливо выбирался из коляски, стараясь не обращать на этот фарс особого внимания.
– Ну же, не валяй дурака, – все так же весело ответил Стеффенс. – Ты видел тело, доктор Крайцлер тоже – мы все это знаем. Но вот незадача – Джейк никак не может допустить реальности существования обоих мальчиков-шлюх, равно как и заведений, в которых те работали, а следовательно, – не может написать материал!
Риис снова засопел, его лицо налилось багрянцем:
– Стеффенс, я проучу тебя так, что…
– А коли мы все знаем, Джон, что твои редакторы ни за что не пропустят такой неприглядный материал, – как ни в чем не бывало продолжал Стеффенс, – в итоге у нас остается лишь «Пост». Как насчет «Пост», а, доктор Крайцлер? Поделиться деталями с единственным изданием в городе, способным напечатать эту зловещую историю?
Рот Крайцлера искривился тонкой усмешкой, в которой нельзя было прочесть ни согласия, ни удивления. Скорее она выражала что-то вроде пренебрежения.
– Единственным, Стеффенс? Как насчет «Уорлд» или «Джорнал»?
– Ах да, мне следовало сразу уточнить – с единственным уважаемым изданием в городе, способным напечатать эту зловещую историю.
В ответ Крайцлер лишь многозначительно окинул взглядом худощавую фигуру Стеффенса.
– Уважаемым, надо же… – эхом повторил он и, встряхнув головой, стал подниматься по лестнице.
– Говорите что угодно, доктор, – крикнул ему вслед Стеффенс, не перестав улыбаться, – но у нас вы получите куда больше, чем смогут предложить Херст или Пулитцер[8]! – Крайцлер никак не отреагировал на его призыв. – Мы знаем, что этим утром вы разговаривали с убийцей, – продолжал давить Стеффенс. – Может, хотя бы об этом расскажете?
Задержавшись у двери, Крайцлер повернулся к нему.
– Человек, которого я осматривал, несомненно, является убийцей. Но он не имеет никакого отношения к мальчику по фамилии Санторелли.
– Вот как? В таком случае, может, вы сообщите об этом детектив-сержанту Коннору? Он все утро рассказывал нам, как Вульфф помешался на жажде крови, пристрелил девчонку и отправился искать следующую жертву.
– Что? – На лице Крайцлера отразилась неподдельная тревога. – Нет-нет, он не мог, это решительно невозможно!
В следующее мгновение, не дожидаясь окончательной попытки Стеффенса поддержать разговор, Ласло скрылся в здании Управления. С исчезновением потенциального источника информации мой коллега из «Ивнинг Пост» положил свободную руку на бедро, а улыбка его чуть съежилась.
– Знаешь, Джон, манеры этого человека вряд ли снискали ему множество почитателей.
– И не должны, – ответил я, поднимаясь по ступенькам. Пытаясь задержать меня, Стеффенс вцепился в мою руку.
– Можешь рассказать нам хоть что-нибудь, Джон? Это ведь совсем не похоже на Рузвельта – держать нас с Джейком в стороне от полицейских дел. Черт возьми, у нас здесь больше прав, чем у всех этих придурков из Комиссии, что просиживают штаны с ним рядом.
Здесь он был прав: Рузвельт часто советовался с Риисом и Стеффенсом по вопросам внутренней политики Управления. Однако я мог сейчас лишь пожать плечами:
– Если узнаю что-нибудь, я сообщу, Линк. Пока что меня точно так же держат в неведении.
– Но тело, Мур, – вкрадчиво вмешался Риис. – До нас дошли совершенно безбожные слухи – наверняка это неправда!
Вспомнив о несчастном на мосту, я невольно вздохнул.
– Какими бы безбожными ни казались на первый взгляд эти слухи, ребята, их не хватит, чтобы в действительности описать то, что я видел.
На этих словах я развернулся и направился ко входу в Управление. Не успел я распахнуть дверь, как Риис и Стеффенс вновь вернулись к своей любимой забаве. Стеффенс принялся изводить товарища саркастичными остротами, Риис же в ответ угрожал силой. Однако несмотря на свои вызывающие манеры, Линк все же был прав: непоколебимое упрямство Рииса, настойчиво отрицавшего существование мужеложеской проституции, означало, что еще одна крупная газета никогда не осмелится пролить свет на подробности этого ужасного убийства. Репортаж, вышедший из-под пера Рииса, был бы несоизмеримо внушительнее материала Стеффенса: хотя главной целью работы Линка было приближение неумолимого Прогресса, голос Рииса уже давно звучал авторитетно – это его гневные выступления в итоге привели к сносу Малберри-Бенда, знаменитого сердца нью-йоркских трущоб «Пять Углов», и к уничтожению множества подобных гнезд порока. При этом Джейк не мог полностью признать убийства Санторелли как данность. Несмотря на все кошмары, свидетелем которых журналист становился, он не мог понять и принять сам факт существования условий, породивших подобное преступление, и я, входя в огромные зеленые двери Управления, снова поразился, как поражался до этого тысячи раз на летучках в «Таймс»: насколько же много таких людей в прессе, не говоря о политиках и простых обывателях, кто готовы сознательно уравнять между собой умышленное игнорирование зла с его отсутствием.
Внутри Крайцлер стоял у зарешеченного лифта и гневно общался с Коннором – детективом, присутствовавшим прошлой ночью на месте преступления. Я уже было собрался присоединиться к ним, когда меня нежно взяли под руку и препроводили к лестнице. То была обладательница, несомненно, самого прелестного личика в Управлении – Сара Говард, моя давнишняя приятельница.
– Не вмешивайся, Джон, – сказала она с выражением глубокомысленной мудрости, часто отличавшей многие ее высказывания. – Коннор получает трепку от твоего друга и он заслужил ее в полной мере. Кстати, наверху тебя ожидает президент – без доктора Крайцлера.
– Сара! – восторженно вскричал я. – Я крайне рад тебя видеть. Всю ночь и утро я провел с какими-то маньяками. Так приятно слышать нормальный голос.
Вкус Сары к одежде стремился к простым покроям и всем оттенкам зелени, кои подчеркивали цвет ее глаз, и то платье, в которое она облачилась сегодня, позволяло с минимальными усилиями, не опускаясь до демонстрации нижнего белья, обрисовать атлетическую стройность ее тела. Лицо ее не поражало красотой, напротив – было простым и милым: наблюдать за ней было чистым удовольствием ибо глаза и губы своей игрой меняли ее облик от озорного до печального. В начале семидесятых, когда я был юн, ее семья переехала в дом по соседству с нашим, у Грамерси-парка, и я несколько лет смотрел, как она преобразовывала сие благопристойное окружение в собственную игровую площадку. Время не слишком изменило ее, разве что сделало настолько же созерцательной (и порой слишком задумчивой), насколько раньше она была легко загоравшейся и возбудимой. Следом за расторжением помолвки с Джулией Пратт как-то ночью, сильно набравшись и решив, что все женщины в этом обществе, считающем их прелестницами, на самом деле злобные демоны, я вдруг предложил Саре выйти за меня замуж. Она же в ответ предложила мне вызвать кэб, доехать до реки Гудзон и утопиться.
– Не так уж много сегодня в этом здании можно услышать трезвых голосов, – сказала Сара, когда мы поднимались по лестнице. – Тедди – то есть президент… не правда ли, странно его так называть, Джон?
Действительно странно, да только в Управлении, обыкновенно пребывавшим под началом совета из четырех уполномоченных, причем трое непосредственно подчинялись ему, Рузвельт действительно выделялся титулом «президент». Немногие из нас могли всерьез предположить, что в недалеком будущем Теодор будет отзываться на аналогичный титул.
– Ладно, неважно, сейчас он смерчем налетел на это дело Санторелли – проверяет все возможные и невозможные варианты…
И в этот момент из холла второго этажа до нас донеслись раскаты голоса Теодора:
– И не пытайтесь впутать сюда своих друзей из Таммани[9], Келли! Таммани – это чудовищное порождение демократической партии, а наша реформа – реформа Республиканской администрации, и вам здесь никто не позволит подобного панибратства! Я советую вам правильно выбирать себе друзей!
Ответом ему стали только басовитые смешки с лестничной клетки – и звуки эти приближались к нам. Через несколько секунд мы с Сарой буквально нос к носу столкнулись с разряженным в пух и прах, наодеколоненным человеком гигантских размеров – это был Вышибала Эллисон. Рядом с ним шествовал куда более изысканно одетый (и менее благоухающий) его криминальный надсмотрщик Пол Келли.
Дни, когда дела в преступном мире Нижнего Манхэттена вершились большей частью кулаками бесчисленных множеств мелких уличных банд, к концу 1896 года были почти сочтены, и деятельность прибрали к рукам крупные группировки, которые были не менее опасны, однако куда более деловиты в своем подходе к ремеслу. Истмены, названные так в честь своего колоритного шефа Монаха Истмена, контролировали всю территорию к востоку от Бауэри между 14-й улицей и Чатам-сквер. В Вест-Сайде орудовали Пыльники Гудзона, любимцы многих нью-йоркских интеллектуалов и художников (большей частью из-за общей ненасытной страсти к кокаину) – эти вершили дела к югу от 13-й улицы и к западу от Бродвея. Район над 14-й улицей принадлежал Крысам Мёрфи-Молотка, группе ирландских подвальных обитателей, эволюцию коих не смог бы объяснить и сэр Чарлз Дарвин. Между этими тремя в буквальном смысле слова армиями, в самом оке преступного смерча и всего в паре кварталов от Управления полиции, располагались Пол Келли и его Пятиугольники, безраздельно правившие от Бродвея и Бауэри до 14-й улицы и Городской ратуши.
Банда Келли взяла себе такое название в честь самого зловещего района города в надежде посеять страх в сердцах врагов, хотя в реальности их действия отличала куда меньшая анархия, которой славились легендарные банды Пяти Углов прошлого поколения (Почемучки, Страхоморды, Дохлые Кролики и прочие), остатки которых и по сей день наводили ужас на окрестности, подобно жестоким и обиженным призракам. Сам Келли отражал эти перемены стиля: его хватка во всем, что касалось моды, дополнялась изысканными манерами и правильной речью. Кроме того, он прекрасно разбирался в искусстве и политике, причем вкусы его тяготели в первом случае – к модерну, а во втором – к социализму. Но Келли хорошо знал своих клиентов: изысканность – не то слово, коим пристало описывать всю прелесть танцзала «Нью-Брайтон», штаб-квартиры Пятиугольников на Грейт-Джоунз-стрит. Заведением управлял гигант по имени Джек Макманус, известный под кличкой «Жри-Живьем», сам же «Нью-Брайтон» представлял собой ослепительное нагромождение зеркал, хрустальных люстр, медных перил и полуодетых «танцовщиц» – сверкающий дворец, пышностью превосходивший все в Филее, который до появления на сцене Келли считался непревзойденным центром криминальной роскоши.
Оказавшийся перед нами Джеймс Т. «Вышибала» Эллисон был представителем более традиционного подвида нью-йоркских головорезов. Начало его трудовой карьеры в качестве чрезвычайно неприятного охранника правопорядка в салуне ознаменовалось избиением полицейского офицера чуть ли не до смерти. И хотя Вышибала и стремился не уступать в лоске своему боссу, в случае Эллисона – вульгарного, развращенного и накачанного наркотиками – это воспринималось нелепой показухой. У Келли хватало кровожадных приспешников даже не просто с дурной, а вызывающей репутацией, но никто, кроме Эллисона, не осмелился бы открыть «Парез-Холл» – одно из трех-четырех подобных заведений на весь Нью-Йорк, которые открыто (и щедро) обслуживали ту категорию общества, что столь усердно не замечалась Джейком Риисом.
– Однако, – приветливо сказал Келли, и его галстук, словно в тон голосу, полыхнул сияющими искорками, – это же не кто иной, как сам мистер Мур из «Таймс», да еще под ручку с одной из прекраснейших леди Управления полиции. – Сказав это, Келли поднес руку Сары к своему точеному лицу «черного ирландца» и галантно поцеловал ей кончики пальцев. – В наши дни бывает очень приятно получить вызов в Управление.
Его улыбка и взгляд, которым он одарил Сару, были давно отработаны и уверенны, что лишь подбавило тягостной угрозы в воздух, сгустившийся на лестнице.
– Мистер Келли, – ответила ему Сара с гордым кивком, хотя я почувствовал, что на самом деле ей очень не по себе. – Какая жалость, что ваши чары не подкрепляются тем обществом, которое вы водите.
Келли заржал, но Эллисон, и так зловеще нависавший над нами с Сарой, при этих словах, казалось, стал еще выше ростом; его щекастое лицо с хорьими глазами буквально потемнело от ярости:
– Я бы на вашем месте, милочка, следил за своим языком – от Управления до Грамерси-парка путь неблизок… С одинокими девушками порой случаются такие неприятные вещи…
– Да ты настоящий кролик, Эллисон, не так ли? – перебил я, несмотря на то, что человек напротив мог без усилий сломать меня пополам. – В чем дело – неужто мальчики для битья у тебя закончились, и ты наконец решился померяться силами с женщиной?
Лицо Эллисона неотвратимо приобретало багровый оттенок.
– Какого черта, ты, мелкая брызга дерьма ничтожного, о себе возомнила? Пускай Глория и была хлопотной паскудой, да куда там, черт возьми – целой кучей паскудских хлопот, но не я ее завалил, понял, и я удавлю любого, кто скажет, что…
– Тише, тише, Вышибала, – произнес Келли медовым голоском, но смысл легко угадывался: «отвали». – Ни к чему это все, – добавил он и обратился ко мне: – Вышибала не имеет никакого отношения к убийству мальчика, Мур. Да и я бы не хотел, чтобы мое имя как-то всплывало в связи с этим делом.
– Чертовски вовремя ты спохватился, Келли, – ответил ему я. – Потому что я видел его тело – и оно достойно Вышибалы, уж поверь мне. – На самом деле это было слишком даже для Эллисона, но ставить их в известность было ни к чему. – Сущий мальчишка же был…
Келли хрюкнул, спустившись на несколько ступеней:
– А как же – конечно, мальчишка. Который, заметь, предпочитал крайне опасные игры. Хватит уже, Мур, – такие «мальчики» в нашем городе дохнут каждый день, откуда столько интереса именно к этому щенку? Тайный родственничек, что ли? А может, незаконнорожденный отпрыск Моргана или Фрика[10]?
– Вы что же, всерьез полагаете, что это может стать единственной причиной для расследования? – несколько оскорбленно возмутилась Сара. Впрочем, она не слишком давно состояла в Управлении.
– Милая моя барышня, – начал Келли, – и я, и мистер Мур – мы оба знаем, что это единственная причина. Впрочем, как угодно – Рузвельт благоволит к помраченным рассудкам. – Келли продолжил спуск, и Эллисон протолкнулся мимо нас. Дойдя до последней ступеньки, они вдруг задержались, и Келли вновь развернулся к нам: – Но заруби себе на носу, Мур, – я не желаю, чтобы мое имя связывали с этой историей. – На сей раз даже интонации соответствовали его зловещей профессии.
– Пустое, Келли. Едва ли мои редакторы осмелятся напечатать этот материал.
Он снова улыбнулся:
– Весьма благоразумно с их стороны. Ведь в мире каждую минуту происходит так много важных событий – к чему тратить силы на такой пустяк?
На этом парочка убралась восвояси. Мы же с Сарой наконец смогли немного прийти в себя. Пускай Келли – бандит нового поколения, ему ничто не мешало оставаться самым обыкновенным головорезом, так что в свете подобной встречи нам было из-за чего понервничать.
– Знаешь, – сказала задумчиво Сара, когда мы снова двинулись вверх по лестнице, – одна моя подружка, Эмили Корт, однажды специально выбралась в трущобы ночью – и все лишь для того, чтобы познакомиться с Полом Келли. И нашла его крайне «забавным» человеком. С другой стороны, Эмили всю жизнь была пустоголовой дурочкой. – Она взяла меня за руку. – Кстати, Джон, что именно дернуло тебя обозвать мистера Эллисона кроликом? Он больше похож на обезьяну.
– На его языке «кролик» означает «крутого» клиента.
– Э-э… Надо будет записать. Я хочу, чтобы мои знания о преступном сообществе были по возможности исчерпывающи.
В ответ я смог только рассмеяться:
– Сара, милая, в наши дни женщинам открыто столько профессий, ну зачем тебе все это? Такая умница могла бы запросто стать, ну, скажем, ученой, а может, и доктором…
– Равно как и ты, Джон, – резко ответила она. – Только ты этого почему-то не хочешь. И так уж вышло, что не хочу и я. Честно говоря, порой мне кажется, что большего идиота, чем ты, на свете не сыскать. Ведь тебе прекрасно известно, чего я хочу.
Да, я это знал. Ее мечта не была секретом ни для кого из друзей: стать первой в городе женщиной-полицейским.
– Ну, хорошо, Сара, допустим. Ты стала ближе к своей цели? Столько всего пройти, чтобы получить место секретарши…
Она ответила мне мудрой улыбкой, хотя в уголках ее губ таилась прежняя резкость.
– Да, Джон, но, если ты заметил – я в здании, не так ли? Десять лет назад такое даже представить было немыслимо.
В ответ я только кивнул, пожав плечами: спорить с ней бесполезно, – и окинул взглядом холл второго этажа в поисках хотя бы одного знакомого лица. Но все шнырявшие из кабинета в кабинет детективы и офицеры, похоже, были из новеньких. Во всяком случае, видел я их впервые.
– Плохи дела, однако, – сказал я тихо. – Сегодня положительно никого не узнаю.
– Да, дела идут не слишком. Мы по-прежнему теряем людей, последний месяц не исключение. Но они скорее уволятся или уйдут в отставку, чем предстанут перед комиссией по расследованию.
– Но ведь не может Теодор просто укомплектовать всю полицию «погремушками». – Так называли новичков-офицеров.
– Запросто. Если выбирать между коррупцией и неопытностью – ты знаешь, что он предпочтет скорее. – Сара легонько подтолкнула меня в спину. – Все, Джон, хватит бездельничать – он давно тебя ждет.
Мы просочились сквозь толпу «фараонов» в кожаных шлемах и «топтунов» (офицеров, одетых в штатское) и оказались в конце холла.
– И потом, – добавила Сара, – ты должен объяснить мне, почему такие дела, как это, обычно не принято расследовать.
Сказав так, она стремительно пробарабанила кулачком по двери кабинета Теодора, не дожидаясь ответа распахнула ее и, продолжая нежно подталкивать меня в спину, проворковала:
– Мистер Мур, господин комиссар.
Дверь захлопнулась, и я даже не успел заметить, как оказался внутри.
Будучи весьма плодовитым писателем (как, впрочем, и читателем), Теодор питал вполне объяснимую страсть к внушительным столам, так что его кабинет в Управлении не был исключением – стол, находившийся здесь, поражал особой монументальностью. Вокруг гиганта робко сгрудились несколько кресел. Белую каминную полку венчали высокие часы, помимо них в кабинете присутствовал журнальный столик с блистающим ослепительной медью телефонным аппаратом. Если не считать разнокалиберных штабелей из книг и бумаг, бравших начало на полу и подчас вздымавшихся чуть ли не до потолка, то этими предметами обстановка в общем-то и ограничивалась. Сейчас Теодор стоял у окна, выходившего прямо на Малберри-стрит и наполовину закрытого жалюзи, одетый в консервативного вида серый костюм, из тех, что деловые люди надевают, идя на биржу.
– А, это вы, Джон, – великолепно, – произнес он, разминувшись со своим грандиозным столом и стискивая мою кисть в рукопожатии. – Крайцлер внизу?
– Да. Вы хотели поговорить со мной наедине?
В ответ Теодор принялся мерить шагами комнату в серьезном, однако бодром предвкушении.
– Как у него настроение? Как он, по-вашему, отреагирует? Он ведь довольно вспыльчивый парень, – а мне хочется быть уверенным, понимаете, – и правильно подобрать тон для нашей беседы.
Я пожал плечами:
– Да с ним все в порядке, я полагаю. Мы съездили в Беллвью – виделись с этим Вульффом, который застрелил маленькую девочку, – и все это, надо признаться, чертовски испортило Ласло настроение. Но он отыгрался по дороге назад – на моих ушах. Как бы там ни было, Рузвельт, поскольку я до сих пор не понимаю, зачем он вам понадобился и что…
Меня прервал знакомый легкий стук в дверь, и на пороге вновь появилась Сара. За ней в кабинет вошел Крайцлер: прежде чем войти, они явно болтали друг с другом – эхо разговора просочилось в кабинет. Однако я успел заметить, как Ласло пристально изучает Сару. Это было почти неуловимо, но чертовски знакомо – именно так большинство людей реагируют на женщину в Управлении.
При виде Крайцлера Теодор мгновенно вклинился между ним и Сарой.
– Крайцлер! – воскликнул он, прищелкнув языком. – Приятно, доктор, очень приятно вас видеть!
– Рузвельт, – произнес Крайцлер, тепло улыбнувшись в ответ. – Давненько не виделись.
– Слишком, слишком давно! Ну что – сядем и побеседуем или же мне распорядиться вынести все из кабинета, чтобы мы наконец смогли насладиться реваншем?
Последняя фраза Теодора касалась их первой встречи в Гарварде, переросшей в боксерский поединок. Мы посмеялись, рассаживаясь по креслам, лед в мгновение ока треснул, и мысли мои скользнули в те далекие времена.
Хоть я знал Теодора задолго до его появления на первом курсе Гарварда в 1876 году, близко общаться нам тогда не довелось. Вдобавок к своей вечной болезненности он производил впечатление прилежного и благонравного юноши, тогда как мы с моим младшим братом прилагали все мыслимые усилия, насаждая хаос и анархию на улицах, соседствовавших с нашим Грамерси-парком. Мы были «Главарями» – на самом деле этим прозвищем нас наградили друзья родителей, и оно всплывало всякий раз, лишь стоило зайти беседе о неизбывном проклятье, покаравшем образцовое стадо нашей семьи двумя безусловно паршивыми овцами. В жизни все обстояло, конечно, далеко не так мрачно – в наших проделках не было особого зла или порока, просто мы предпочитали учинять свои выходки в составе небольшой, но крайне задиристой ватаги, состоявшей из соседских ребят, чьим домом служили задворки и переулки вокруг Газового Завода, лежавшего к востоку. Ребята эти считались приличной компанией в нашем затхлом уголке никербокерского общества[11], где класс повелевал всем, а взрослые не были готовы терпеть самостоятельно мыслящих детишек. Несколько лет подготовительной школы вдали от компании не изменили мой характер. И, разумеется, тем громче зазвучал тревожный набат, возвещавший окружающим об опасности столь вызывающего поведения с моей стороны, когда в день моего семнадцатилетия вдруг выяснилось, что прошение о зачислении моей нескромной персоны в Гарвард практически отклонено – фатум, которому я бы несказанно обрадовался. Но в глубинах кошелька, принадлежавшего моему отцу, были заключены поистине всемогущие силы, одного вида коих было довольно, чтобы склонить весы в мою сторону, и я спустя несколько времени обнаружил себя в числе законных обитателей совершенно дурацкой деревушки под названием Кембридж. Стоит ли говорить, что год или два жизни в колледже абсолютно не способствовали изничтожению моих сомнительных наклонностей, каковые, в свою очередь, не могли позволить мне спокойно отнестись к появлению в колледже такого примерного зубрилы, как Теодор.
Но осенью 1877 года, сулившего мне выпускные экзамены, для Теодора же обернувшегося долгожданным вторым курсом, все начало стремительно меняться. Отягощенный, помимо учебы, двойным бременем – мучительного и потому невыносимого романа с одной стороны, и смертельной болезнью отца с другой, Теодор вдруг стал стремительно превращаться из некогда узколобого юноши в чрезвычайно общительного молодого человека с широкими взглядами. Конечно, ему не светило стать светским львом, однако нам обоим посчастливилось обнаружить друг у друга немало граней философического свойства, что в совокупности позволило нам провести вместе не один славный вечер за бутылочкой и славной беседой. Вскоре мы уже сообща предпринимали регулярные экспедиции, целью которых служило знакомство с образом жизни Бостонского общества, как высшего, так и низшего. Само по себе это послужило хорошим фундаментом для дружбы.
Между тем еще один друг моего детства, Ласло Крайцлер, успел закончить курс обучения в Медицинском колледже Колумбии, оказавшийся на удивление быстротечным, и незамедлительно сменить должность младшего ассистента при Психиатрической клинике острова Блэкуэллз на студенческую мантию Гарварда, поступив на курс психологии, который читал в те времена сам доктор Уильям Джеймс. Этот крайне общительный профессор, внешне более всего напоминавший терьера и уже находившийся на полпути к мировому признанию, к тому времени основал первую в Америке психологическую лабораторию, занимавшую поначалу всего несколько комнат в Лоуренс-Холле. Кроме того, он преподавал студентам сравнительную анатомию. И вот, осенью 1877 года, прослышав о некоем забавном профессоре Джеймсе, весьма благорасположенном к оценкам знаний своих студентов, я записался на его курс. В первый же день я обнаружил, что рядом со мной сидит Теодор, которого в этой жизни с детства интересовало абсолютно все. И хотя Рузвельт постоянно вступал в жаркие споры с Джеймсом относительно некоторых мелочей в поведении животных, он, как и все мы, был моментально очарован профессором, сохранившим юношескую живость ума и имевшим обыкновение растягиваться на полу всякий раз, когда внимание студентов ослабевало, и объявлять, что преподавание – «процесс взаимный».
У Крайцлера отношения с Джеймсом складывались куда сложнее. Хотя он по-настоящему уважал труды профессора и постепенно проникся нежностью к их автору (да и как можно было не проникнуться?), Ласло ни в какую не мог принять его знаменитую теорию свободы воли – краеугольный камень доктрины учителя. Джеймс рос весьма сентиментальным и болезненным мальчиком, а в юности не раз задумывался о самоубийстве, но возобладал над собой благодаря работам французского философа Ренувье, который учил, что человек с помощью одной лишь силы воли способен справиться со многими психическими (а порой и физическими) заболеваниями. «Мое первое проявление свободы воли сводится к тому, чтобы поверить в свободу воли!» – эти слова стали первым боевым кличем Джеймса и к 1877 году целиком определяли его умонастроения. Однако подобная философия не могла не противоречить растущей вере Крайцлера в то, что он называл «контекстом»: теорию, относительно которой причины всех действий человека следовало искать в его предыдущем жизненном опыте; таким образом, не зная особенностей прошлого пациента, его поведение невозможно было правильно проанализировать и скорректировать. В лабораториях Лоуренс-Холла, наполненных самыми разнообразными приспособлениями для изучения и препарирования нервной системы живых существ и человеческих реакций, Крайцлер и Джеймс бились над общими принципами формирования человеческих характеров и тем, свободны ли мы сами определять дальнейшее течение нашей жизни. Стычки между ними становились все ожесточеннее, в итоге сделавшись достоянием университетских слухов, пока однажды во втором семестре, вечером они не устроили в Университетском холле открытые дебаты на тему «Свобода воли – психологический феномен?».
