Карло Штренгер
Приключение. Свобода. Путеводитель по шатким временам. Цивилизованное презрение. Как нам защитить свою свободу. Руководство к действию
Есть серьезные основания сомневаться, что свободному миру есть что ответить на этот вызов. После Второй мировой войны выросли поколения, которым не пришлось бороться за нынешние политические свободы и которые не пережили экономических катастроф в форме мировых кризисов. Свобода для них – это нечто вполне естественное, а система, сделавшая эту свободу возможной, представляется им многообразной формой угнетения. Они уже не видят своей задачи в том, чтобы защищать либеральный порядок, ведь для этого существуют «общество» и «политика». Вдобавок они верят, что каждый человек уже по праву рождения имеет право на счастье и самореализацию. Если же кто-то несчастлив, то виновато в этом или общество, или государство, или новые «козлы отпущения», родители, – потому что плохо справляются со своими обязанностями. Ниже мы обсудим некоторые психотерапевтические практики, сулящие преображение, и я покажу, как они – посредством книг, групповых тренингов и терапевтических сеансов – пускают в рыночной оборот веру в истинное, творческое Я. Подобные утопии могут видоизменяться с течением времени, однако многие люди на Западе видят свободу как свое очевидное достояние, а счастье – как данное им по праву. Те, кто пребывает в уверенности относительно этих своих прав, не хотят да и не могут культивировать свободное устроение жизни и защитить его, если придется.
Такие диагносты эпохи, как Мишель Уэльбек, Бенджамин Барбер, Ален Финкелькраут или Джон Грей, показали, что настроение, подобное описанному, вызывает определенную неприязнь к современному Западу, и в следующих главах я надеюсь описать и разъяснить данный феномен. Эти представители культурной критики современности пытаются осознать слабую сторону западного мира и проанализировать ее различные аспекты. Я же попробую вывести общий знаменатель их обвинений и тем самым прийти к глубинному диагнозу этого вновь и вновь описываемого изъяна. Мой главный тезис состоит в том, что уверенность в обладании правом на счастье, столь укорененная в западном мире, препятствует ясному пониманию следующего факта: считать, будто для всех проблем существует единое техническое решение и все трудности в конечном итоге могут быть устранены некой инстанцией, есть весьма серьезная, почти метафизическая ошибка. Люди с подобным умонастроением противятся принятию трагического измерения нашей экзистенции. Они не хотят признать, что склад человеческого бытия существенным образом формируется неразрешимыми конфликтами и неснятыми напряжениями. Такое жизнеотношение порождает очень сложную двойную проблематику. Во-первых, оно привело к тому, что лишь немногие из граждан западного мира готовы работать над устроением порядка свободы – они предпочитают попросту пользоваться его плодами. Поэтому Запад неважно проходит «стресс-тесты» – такие, как кризис беженцев или исламский терроризм. Слишком многие ждут, что «ответственные» инстанции – в первую очередь политики и силы безопасности – вернут прежнюю, уютную обстановку. Это открывает дорогу популистам правого толка, которые оппортунистически сулят избирателям скорый возврат к добрым старым временам, когда Франция принадлежала французам, Германия – немцам, а США – американцам.
Умонастроение описанного типа породило, однако, еще и другое очень непростое следствие. Если каждый индивид притязает на право самостоятельно осуществлять свои намерения, быть счастливым и успешным, а наше общество способно удовлетворить подобные притязания лишь в отношении меньшинства, это становится источником горестных настроений. Вспомним лишь один пример7 – рекламный слоган «Just do it!» фирмы – производителя спортивных товаров Nike, четкую формулу самого духа 1990-х годов. Подразумевается, что каждый человек способен к самым высоким достижениям, если не побоится риска и не пожалеет усилий, чтобы снова и снова продвигаться хотя бы на пядь. Однако, как я скоро покажу, эти посулы очень бвстро оборачиваются пустым звуком.
Первая часть этого эссе посвящена вышеназванному руссоистскому мифу, согласно которому в каждом из нас дремлет наше внутреннее Я, заглушаемое недостаточно чуткими родителями и искусственными требованиями общества. И если мы сможем реализовать наше истинное Я, то – согласно этому предрассудку – мы навсегда обретем счастье и креативные способности. Этот посул бесконечно тиражируется во множестве книг, из которых иные получают статус культовых, хотя никаких эмпирических подтверждений для него не находится. И надо сказать, что ни особого счастья, ни креативности эта идея своим приверженцам не приносит, но, напротив, вселяет в них чувство обделенности, несправедливости и даже проигранной жизни.
Тезис, который будет развернут во второй части, гласит, что мы не приговорены к пассивному потребительскому менталитету. В культурной истории Запада есть целый ряд традиций, исходящих из того, что человеческое существование трагично в принципе, так как отмечено неразрешимыми конфликтами, и что личная и политическая свобода требует неустанно культивируемой дисциплины. Эта мысль прослеживается вплоть до классической греческой философии, мне же хотелось бы прежде обсудить две концепции, более близкие к нам по времени, – это модернизм эпохи fin de siècle, чьими представителями были не только, скажем, художники Пауль Клее или Эгон Шиле, но и Зигмунд Фрейд, и экзистенциализм в его разных вариантах, к которым сегодня можно отнести экзистенциальную психологию, ориентированную на эмпирические исследования. Согласно центральной мысли этого направления, мы, люди, сознаем, что свободны, но вынести своей свободы не можем. Поэтому мы то и дело принимаемся отрицать факт своей конечности и от своей свободы убегаем, укрываясь либо в политической идеологии тоталитарного типа, либо в какой-нибудь из религиозных систем. Ниже будут разобраны катастрофические последствия такого умонастроения: чем эффективнее та или иная идеологическая система отсекает людей от осознания их конечности и свободы, тем ей проще убедить их в оправданности любых варварских деяний.
Довести до сознания людей, сколь важен «проект свободы», – в этом в период с XIX века до середины XX состояла суть liberal education, свободного образования, как оно практиковалось в крупных немецких и американских университетах. Но в 60-е годы прошлого века эта идея по различным причинам оказалась под огнем критики: постмодернизм левого толка усмотрел в системе свободного образования пережитки западного расизма и империализма, поскольку она опиралась на западную культурную традицию. К тому же студенты все чаще стали возлагать на университет надежды, что он привьет им знания, более всего полезные для получения хорошо оплачиваемой работы. Для «свободных» наук оставалось все меньше времени. Катастрофичность происходящего усугублялась тем, что наша система высшего образования все меньше воспитывала в учащихся чувство ответственности за существование либерального порядка, не прививала понимание «приключенческой» природы самого его построения. По этой причине я решил завершить этот очерк проповедью в защиту идеала свободного образования, которым нельзя жертвовать на потребу рыночным силам, оценивая школу и образование исключительно с точки зрения карьерных выгод и экономической пользы. Свободное образование – это не роскошь, но залог того, что наша свобода выдержит стресс-тесты, коими во множестве экзаменует нас современная эпоха.
ОБ ОТВРАЩЕНИИ К ЗАПАДУ
К концу XIX века западный мир охватило настроение неуверенности: расползался страх перед декадансом, принимавшим форму то ли «заката», то ли утопания в роскоши и расточительстве. Целая когорта французских авторов била тревогу по поводу упадка французской «расы» (как тогда выражались): численность населения страны впервые после XVII столетия стала падать. В Австрии художники, архитекторы, прочие интеллектуалы говорили себе, что двуединая Австро-Венгерская монархия, укрывшаяся за роскошными фасадами Венского бульварного кольца, насквозь прогнила. И действительно, в 1918 году, после одной из самых безумных и ужасных войн в истории человечества, рухнула политическая конструкция, созданная на Европейском континенте едва столетие назад. Понятно и то, что выпущенная в том же году книга доселе никому не известного ученого-одиночки по имени Освальд Шпенглер «Закат Европы» за короткое время была распродана в количестве ста тысяч экземпляров. Триумфальное историческое шествие столь высоко вознесшегося Запада, который еще пару десятилетий назад великодушно «одаривал» принципами своей цивилизации другие страны и континенты, теперь, казалось, сошло на нет. Версальский договор никоим образом не помог Германии оправиться от поражения и унижения. Вплоть до захвата власти национал-социалистами в 1933 году ей не удалось установить устойчивого политического порядка, а затем она ввергла весь европейский континент в самое чудовищное 12-летие за всю его историю. В Италии фашисты пришли к власти уже в 20-е годы, в Испании войска Франко одержали победу после долгой и кровопролитной гражданской войны. Многие в Европе усомнились в превосходстве либерального общественного порядка: стало казаться, что фашизм вполне может установиться как третья форма государственной власти наряду с либерализмом и коммунизмом. Без вмешательства Соединенных Штатов во Вторую мировую войну та Европа, которую мы сегодня знаем, возможно, не смогла бы состояться.
Но даже и после конца Второй мировой войны, во время торжества демократии, неуверенность не исчезла. Как на Западе, так и среди его культурных и политических оппонентов росла антипатия к западной культуре. В Европе и Северной Америке она принимала форму критики капитализма и империализма. Последний многими – с основанием или без такового – рассматривался как неустранимый эпифеномен капитализма. В прошедшие десятилетия антипатия лишь усиливалась. Целый ряд авторов снова усматривает в культуре Запада упадническую, больше того, обреченную исчезнуть форму жизни. Дэвид Фостер Уоллес описывает США как общество, где люди развлекаются до самой смерти, так и не сумев побороть скуку8. Не далее как десять лет назад политический теоретик Бенджамин Барбер высказал опасение, что американцы вот-вот начнут потреблять детские головы9. А французский писатель Эрик Земмур совсем недавно заявил, что Франция стоит на грани самоубийства10; это написано через пару лет после выхода книги Тило Саррацина, в которой автор предрекает и Германии скорую самоликвидацию.
Сегодня один из самых интересных (и, возможно, самых читаемых) авторов, диагностов нашего времени, – француз Мишель Уэльбек. В нескольких своих романах он рисует картину французского общества как вконец разложившегося и дезориентированного, погрязшего в нигилизме. Многие критики уничижительно отзываются об Уэльбеке, чей роман «Элементарные частицы» (1998) стал мировым бестселлером, как о цинике, женоненавистнике и даже порнографе. Но, думаю, они сильно упрощают. Его демонстративное отвращение к Западу имеет в своей основе проницательную мысль, которую он чеканно сформулировал в пространном интервью газете Die Welt: «На философии Просвещения можно теперь поставить крест: она покойница»11. Наиболее радикальное выражение эта мысль нашла в его последнем на сегодняшний день романе «Покорность». Книга издана 7 января 2015 года при трагических обстоятельствах. В этот день было совершено нападение на редакцию журнала Charlie Hebdo, унесшее жизни 12 человек. И хотя Уэльбек отказался от публичных презентаций во Франции, успех книги превзошел ожидания: за несколько дней было продано более 120 тысяч экземпляров. Атака на сатирический журнал невероятно обострила актуальность книги, в которой автор набросал мрачный сценарий будущего: в 2022 году в острой борьбе за президентское кресло во Франции левые и умеренные правые поддержали Мухаммеда бен Аббеса, кандидата исламистской партии «Мусульманское братство», тем воспрепятствовав победе Марин Ле Пен. «Покорность» пронизана страхом перед исламизацией, который цинично и в высшей степени эффективно эксплуатируют в своих целях отнюдь не только французские популисты. На Уэльбека со всех сторон обрушились обвинения в исламофобии, но упреки эти слишком поверхностны: тема Уэльбека не страх перед нашествием мусульман на Францию, а предположительный крах Просвещения.
В «Покорности» Уэльбек развивает эту тему, которую разрабатывал и в предыдущих своих романах, очень интересным образом. Франсуа, антигерой романа, – профессор французской литературы в Сорбонне, специализирующийся на творчестве Жориса-Карла Гюисманса. Начав как писатель-натуралист, Гюисманс все глубже вовлекался в католицизм и наконец с 1892 года стал почти все свое время проводить в монастыре на юго-западе Франции. Именно в этот монастырь спасается бегством Франсуа в день окончательных выборов с участием Бен Аббеса и Ле Пен: французская столица в этот день буквально кипит от беспорядков. Франсуа взыскует религиозного просветления, но в этот момент, оформленный Уэльбеком как ключевой, он, глядя на знаменитое скульптурное изваяние Марии, внезапно теряет всякую связь с верой и покидает монастырь. Первоначально Уэльбек планировал назвать свой роман «Обращение»: Франсуа должен был обратиться в католичество, но, как и сам Уэльбек, его герой оказался к этому не способен. Он возвращается в Париж и тут узнает, что уволен из университета. В итоге Франсуа начинает сотрудничать с новым режимом и, чтобы вернуть себе профессорскую кафедру, принимает ислам.
«Покорность» – это реквием по европейской культуре. Франсуа преподает в одном из старейших знаменитых университетов Европы. Он представитель и создатель элитарной французской культуры – во всяком случае, должен бы претендовать на эту роль, – и вот он чувствует, что само его бытие невыносимо оскудело. Он с горечью констатирует, что годы, когда он работал над диссертацией о Гюисмансе, остались лучшими в его жизни. С тех пор все пошло на убыль: его связи с другими людьми свелись теперь к коротким и утомительным интрижкам со студентками. Он одинок, пишет мало, пьет слишком много, питается фастфудом из супермаркета (причем – красноречивая деталь – блюдами нефранцузского производства). В бессмысленности его существования – как он сам понимает – находит отражение культура, которую сам Гюисманс считал обреченной. В разговоре со своей любовницей, студенткой-еврейкой Мириам, которая позже из страха перед надвигающимся исламизмом бежит в Израиль, Франсуа замечает, что патриархат – единственно жизнеспособная модель общества. Он, по крайней мере, издавна воспроизводит себя и смог создать связную социальную структуру. Подобные рассуждения создали Уэльбеку репутацию женоненавистника, однако эти обвинения бьют мимо основной мысли писателя. Суть же в том, что Уэльбек ратует за смену нынешних хаотических межполовых отношений патриархальными структурами исламской полигамии не потому, что держится мнения, будто женщина должна быть подчинена мужчине, а потому, что считает либеральное западное общество обреченным на вымирание, так как оно как минимум из-за низкой рождаемости не в состоянии обеспечить свое биологическое выживание. Уэльбек при этом вовсе не оплакивает ни либерализм, ни Европу. Как он хорошо дал понять уже в своих ранних романах, ему просто-напросто внушают отвращение предсмертные судороги древнего континента. В циническом присоединении Франсуа к исламу Уэльбек видит возможный выход из пустоты и скудости последних дней Европы.
Творчество Уэльбека – это вызов прежде всего тем, кто (как и я) ценит Просвещение и западное общество модерна не только из-за отсутствия привлекательных альтернатив, но и потому, что видит в них величайшие достижения человечества. Его сатирические картины Франции новейшего времени суть зеркало нашего общества. Пусть образ односторонен, но он наводит на размышление. Он являет общество, в котором царствуют популизм, потребительство, дешевая развлекательность и отчужденный секс. Уэльбек интересен тем, что за его внешним цинизмом проглядывают тоска и склонность к культурному консерватизму, притом, однако, что это пока не привело его в стан политических или религиозных консерваторов.
Нам стоит понять роман Уэльбека как серьезное предупреждение: если от Европы не осталось ничего, кроме административной эффективности, заботе о финансовой стабильности и своем культурном прошлом, зримо представленном лишь в музее, значит, Европу в скором будущем ожидает нечто новое – но уж никак не благоприятное. Если Уэльбек прав, то либерализм настолько ослаб, что остается недолго ждать, пока он сменится некоей формой авторитаризма, причем исламизация тут выглядит скорее жупелом, чем реальной демографической перспективой.
Похоронная риторика Уэльбека сразу вызывает возражение – ведь миллионы людей во всем мире ничего так не жаждут, как эмигрировать в Европу или Соединенные Штаты. Многие рискуют жизнью, пытаясь перебраться в Германию, Англию или США. Так может быть, отвращение к Западу – это случайное и наносное явление? и тогда бесконечные жалобы на мнимый духовный кризис Запада – всего лишь навязчивая рутина? Что, если Уэльбек, непрестанно повторяющий, что родители-хиппи совсем не уделяли ему внимания, просто не в состоянии посмотреть на Запад непредвзято?
Я считаю, что картина, нарисованная Уэльбеком, действительно весьма односторонняя, и все же он – пусть в гиперболизированном виде – указал на явление, к которому надлежит отнестись со всей серьезностью. В западных обществах благосостояния, по всему судя, многие люди не знают, как осмысленно распорядиться своей свободой. И по большей части отмахиваются от нее и по возможности заглушают в себе ее ощущение.
СВОБОДА КАК ПОТРЕБИТЕЛЬСКИЙ ТОВАР
Не только писатели, как Уэльбек, но также социологи и философы выражают неудовлетворение состоянием западного общества. Так, американский политолог Бенджамин Барбер, убежденный защитник либеральных жизненных ценностей, остро критикует культуру капитализма в своей книге «Consumed!»12. По его мнению, она воспитывает инфантильных граждан: люди все чаще отдаются пассивному консюмеризму, делят свое время между шопингом, телевизором и компьютерными играми, и все это оказывает катастрофическое воздействие на демократию. В результате многие американцы игнорируют выборы, а те, кто голосует, в большинстве случаев не имеют никакого представления о политической повестке, демонстрируя свое поразительное невежество. В 2002 году 70% взрослых граждан США обнаружили незнание того, где находится Ирак, что не мешает им иметь собственное мнение о том, что происходит в этой стране. Ничем не лучше их знания об изменении климата, причинах финансовых кризисов, системе американского здравоохранения и т.п. Столь же мало они информированы о том, каковы программы кандидатов, между которыми они выбирают. Телевизионные передачи, призванные внести ясность в представления публики о взглядах того или иного политика, неотвратимо превращаются в развлекательные шоу. Не вдаваясь в содержательный анализ, люди судят о кандидатах по внешности: изберут того, кто напустит на себя больше важности и, используя агрессивную риторику, предложит простейшее решение для сложной проблемы. Политика становится все больше похожа на шоу-бизнес. Выбор президентом Дональда Трампа, воспринятый большинством политиков и комментаторов как катастрофа, лучше всего иллюстрирует эту тенденцию.
Барбер не единственный автор, кто выражает тревогу по поводу растущего самоустранения граждан западных стран от политического участия. Сам он считает, что апатия исходит из нижних слоев населения, другие исследователи возлагают вину на элиты. Так, американский историк и социальный критик Кристофер Лэш винит правящий класс страны в равнодушии к общественному благу13: люди богатые и причастные к власти, утверждает он, живут в своем собственном нарциссическом мире. Они наслаждаются благами, которые общество предоставило в их распоряжение: здравоохранением, образованием, налаженной юридической машиной и т.п. В отличие от европейской и американской буржуазии XVIII и XIX веков, которая деятельно участвовала в возведении общественных, культурных и научных институций, нынешние элиты безответственно уклоняются от социального и политического участия в жизни страны. Они пекутся лишь о собственных привилегиях. Эти взгляды разделяет колумнист «Нью-Йорк таймс» Дэвид Брукс14. Он считает, что мы живем в обществе, где большинство людей всерьез озабочены лишь самими собой. Человек Запада больше всего хочет быть богатым и известным. Внести свой вклад в развитие общества, послужить общественному идеалу – такие мысли посещают его все реже. Все эти наблюдения можно расценить как нытье интеллектуала-консерватора, однако, хотя бы на примере США, они надежно подтверждаются социологией, прежде всего в лице Роберта Патнэма. В ряде своих работ Патнэм показал, что за последние десять лет готовность к участию в жизни общества резко упала15. Если раньше в обычае у американцев было вступать в боулинг-клубы и политические ассоциации, то теперь они все чаще уходят в частную жизнь.
Думать, что в Европе ситуация принципиально иная, – значит спешить с выводами. Французский философ Ален Финкелькраут уже более тридцати лет критикует политическое общество своей страны: граждане не проявляют интереса к собственной культуре, не отдавая себе отчета, что именно этой культуре они обязаны порядком и высоким уровнем жизни, который они считают чем-то само собой разумеющимся16. Финкелькраут, сын польских евреев, переживших Освенцим и переехавших во Францию после Второй мировой войны, не раз писал о том, что испытывает глубокую благодарность к этой стране с ее культурой, образовательной системой и республиканскими идеалами. Лишь это и помогло ему, сыну иммигранта, стать полноценным членом общества. Это утверждение он подкрепляет ссылкой на мусульман, преимущественно молодых, которые оказались на обочине. Они сами, считает он, упорно отстранялись от французской культуры, теперь же ропщут на то, что им заказаны как социальная интеграция, так и экономическое преуспевание. Особую актуальность его рассуждения приобрели в 2005 году, когда в предместьях многих французских городов начались массовые беспорядки, учиненные в основном мусульманской молодежью, не сумевшей интегрироваться во французское общество. А после нападения на редакцию журнала Charlie Hebdo, череды терактов 13 ноября 2015 года в Париже и кровавой трагедии 14 июля 2016 года в Ницце взрывная сила интеграционной проблематики снова резко повысилась. Надо сказать, однако, что неприятие высокой французской культуры свойственно отнюдь не только мусульманам, но и исламофобски настроенным французам: избиратели Национального фронта Марин Ле Пен меньше всего озабочены высокой французской культурой и традициями Просвещения. Их «аргументы» сводятся к провозглашению тезиса «Франция должна принадлежать французам», им и дела нет до республиканской концепции гражданских прав как не зависящих от этнического происхождения гражданина. Но задумываться о том, что составляет суть свободной культуры и на чем она основана, – это, по мнению Финкелькраута, давно перестало считаться гражданским долгом. Разумеется, аргументы Финкелькраута не всеми встречены с одобрением. Французские левые видят в нем правого ультраконсерватора, который играет на расистских и исламофобских настроениях. Финкелькраут, говорят они, заперся в академической башне из слоновой кости и не способен осознать истинные причины несостоявшейся интеграции многих мусульман. В действительности причина не в том, что мусульмане чураются французской культуры, а в том, что национальное большинство их не приемлет17. Общество должно бы оказывать поддержку своим наиболее слабым членам, которые без такой поддержки не смогут продуктивно включиться в общественную и хозяйственную жизнь страны. Растущее неравенство, а не недостаток знаний о западной культуре – вот что является, по их мнению, причиной социального неустройства и возбуждает гнев обделенных.
Эти подчас весьма жаркие дебаты содержательно определены конфликтом двух мировоззренческих и социально-политических платформ. Представители культурно-консервативного лагеря утверждают, что либеральный порядок западного общества может устойчиво развиваться лишь на почве общей культуры и всеми разделяемых традиций. Все учащающееся выпадение людей из данного контекста грозит этому порядку распадом. Левые, напротив, ссылаются на дефицит экономического участия. Я не ставлю своей целью разрешить спор между этими двумя позициями. Обе стороны выдвигают достаточно сильные аргументы в защиту своих представлений. Так, левые ссылаются на сравнительные исследования, которые показывают, что обездоленные слои населения сталкиваются с наибольшими проблемами при попытках найти свое место в обществе в тех случаях, когда минимальна социальная мобильность. Приверженцы культурного консерватизма возражают: такие иммигрантские группы, как евреи и восточные азиаты, сформировавшиеся в условиях культур, ориентированных на личный успех, смогли великолепно интегрироваться в Западной Европе и США в экономическом, культурном и политическом плане, несмотря на все стартовые трудности, тогда как иммигранты-мусульмане, равно как выходцы из Южной и Центральной Америки, реже достигают успеха. Их вывод таков: ключом к успешной интеграции является не что иное, как культура18.
Знаменательно, что помимо противоречий между левыми и консерваторами существует между ними и нечто общее: обе стороны отмечают возрастающую политическую пассивность гражданского населения Запада, превращение политики в шоу-бизнес и то обстоятельство, что уровень общественной дискуссии падает на фоне роста потребительских настроений. Все это, по их общему мнению, приводит к тому, что молодежь и взрослые люди озабочены лишь своим личным успехом и не хотят да и не могут включиться в общественную и культурную жизнь.
Один из самых интересных и вдумчивых политических философов современности британец Джон Грей предлагает в своих книгах другой подход. Его критика направлена не только на состояние политической системы, он берет в расчет ее экзистенциальное измерение. Человеческая свобода, по Грею, – всего лишь иллюзия. Наше убеждение, будто мы занимаем в природе особое место, – не более чем мечта. Его внутренняя эволюция, в результате которой он пришел к этому заключению, весьма поучительна. Грей рос в рабочей семье, тем не менее в 80-е годы поддерживал Маргарет Тэтчер с ее политикой либерализации и личной ответственности. Однако вскоре, разочарованный реальными результатами этой политики, он утратил иллюзии и отошел от тэтчеризма. В 90-е он сделался сторонником Тони Блэра и Билла Клинтона, стремившихся сплавить рыночную экономику с социал-демократией. Эта новая благая весть о так называемом третьем пути, «капитализме с социальным лицом», казалось, наилучшим образом сможет примирить два мира: богатство и производительность с одной стороны, общественную солидарность – с другой. Эти надежды не сбылись. Cool Britannia Тони Блэра обернулась кошмаром, где бедных пичкали ментальным и физическим джанк-фудом, а новый класс миллионеров утопал в такой необузданной роскоши, что даже нью-йоркские снобы бледнели от зависти. Увязать экономический рост с социальной справедливостью не удалось и Биллу Клинтону. В итоге его политический курс создал предпосылки для финансового кризиса 2007 года и последующей рецессии. С того времени неравенство возможностей и доходов граждан США неуклонно возрастает. Люди нижних слоев общества вынуждены работать на двух, а то и трех нищенски оплачиваемых работах, чтобы держаться на плаву, между тем как руководители банков, выживших за счет денег налогоплательщиков, наслаждаются миллионными бонусами.
В ряде своих книг Грей делает соответствующие выводы из этих социологических данных19. Рецепты спасения человечества от назревших проблем, выработанные в ХХ веке, все до одного оказались непригодными. Традицию Просвещения Грей тоже отметает. Если одно из величайших просвещенческих завоеваний – убежденность в том, что человек должен держать судьбу в своих руках, а не предавать себя с молитвой Божьей воле, – держалось дольше остальных, то все же, считает Грей, в наше время Просвещение сменилось-таки эсхатологической теорией спасения: мы исцелимся от всех своих забот посредством техники и науки. Но и эта мечта не исполнилась, поскольку решение одной проблемы порождает несколько новых: научный прогресс и порожденное им благосостояние ведет к увеличению потребности в энергии, возросшее потребление энергии – к климатической катастрофе, обозначающейся все более явно; внедрение машин освобождает от тяжелой физической нагрузки, и оно же лишает целый класс людей их доходов и отнимает у них человеческое достоинство; прогресс в медицине вызвал рост ожидаемой продолжительности жизни, что подрывает финансовую стабильность пенсионных фондов. Одним словом, наша изобретательность порождает непредсказуемые последствия, и мы не имеем ни малейшего представления, как запрудить этот поток.
Джон Грей погружается в антиутопический пессимизм, чем заставляет вспомнить Шопенгауэра. Вера в политические теории спасения, считает он, есть не что иное, как секулярные обломки религиозных мифов. Оптимистическое представление о человеке, которое культивировал еще Гуманизм, – наследие библейской концепции, согласно которой Бог сотворил человека по своему образу и подобию. В нашей безоглядной эксплуатации природы Грей видит осуществление стиха из Книги Бытия, где Бог наставляет Адама и Еву «обладать» землей. В действительности, продолжает Грей, мы являемся не более чем случайным продуктом эволюции и не можем претендовать на особый статус. Биологический вид человека постепенно превратился в паразита, вознамерившегося разрушить тело своего хозяина, Земли. Безрассудное разорение природы человеком вызывает у Грея глубокое отвращение. Едва ли не с облегчением он рассуждает о том, что Земля может в результате некоей иммунологической реакции вообще освободиться от человечества.
Необязательно разделять антиутопические настроения Грея и его отвращение к человечеству, однако его мысль о том, что просвещенческая вера в прогресс – не что иное, как пережиток мессианского учения о спасении, представляет для нас интерес. Слов нет, цивилизационное развитие, особенно в технологическом плане, было весьма впечатляющим. В ходе всего нескольких тысячелетий, по меркам биологической эволюции – взмах ресницы, человеческие сообщества сформировались в сложнейшие структуры. Но после Хиросимы и Нагасаки, если не раньше, вера в то, что это развитие имеет неограниченно позитивный характер, напрочь утратила убедительную силу20. В период после 1945 года человечество имело все возможности уничтожить себя и почти все формы органической жизни на земле буквально за несколько минут. И тем не менее мы, похоже, не можем так просто отрешиться от веры в свое исключительное положение в мире. Уже не одно десятилетие ученые предупреждают нас о возможных последствиях изменения климата, но мы по-прежнему настолько уверены, что имеем право создавать технические новшества, служащие для облегчения нашей жизни, что нам даже не приходит в голову от чего-то отказаться, чтобы сберечь планету. И хотя все без устали твердят о «надежности», все же в глубине души мы едва ли отдаем себе отчет в том, что с нами действительно может случиться что-то нехорошее, словно мы и впрямь возвышаемся над всей природой и рассчитываем на счастье, ничем не обремененную жизнь и свободу.