Карл Уве Кнаусгор
Моя борьба. Книга четвертая. Юность
– Как у тебя, пока все хорошо? – послышалось подозрительно близко.
Я обернулся. За моей спиной стоял Ричард – он пристально вглядывался в меня и широко улыбался. Как это он, интересно, научился бесшумно ходить по школе?
– Да, можно сказать и так, – я кивнул, – тут интересно.
– Это верно, – согласился он, – учитель – профессия отличная и непростая. К тому же ответственная, это важно.
Зачем он это сказал? Ему что, показалось, будто именно это мне сейчас и надо услышать? И если так, то почему? Я выгляжу безответственным?
– Угу, – ответил я, – у меня отец учитель. Тоже на севере, но еще дальше.
– Вон оно как! – удивился Ричард, – он что, сам с севера?
– Не-а. Ради налогового вычета поехал.
Ричард рассмеялся.
– Кофе будешь? – предложил я, – скоро сварится.
– Ты давай налей-ка в термос, а я попозже выпью.
И он исчез – так же бесшумно, как появился. Даже не знаю, что мне меньше понравилось – «налей-ка» или «ты давай». И то, и другое звучало чересчур покровительственно. Если мне всего восемнадцать, это же не значит, что ему со мной позволено обращаться как со школьником? Я такой же сотрудник, как и он.
Вскоре урок закончился, прозвенел звонок, и в учительской, один за другим, перекидываясь короткими фразами, стали появляться учителя. Я поставил термос на стол и с чашкой в руках встал возле окна. Ученики уже бегали по двору. Я попытался сопоставить их лица с именами, но вспомнил лишь Кая Руала, мальчика из седьмого класса, возможно, потому, что проникся к нему симпатией, потому, что меня зацепило упрямство в его глазах, которое временами сменялось интересом и даже воодушевлением. И, разумеется, я узнал Лив, красотку-девятиклассницу. В бежевом анораке, синих джинсах и серых стоптанных кроссовках, она стояла возле стены, сунув руки в задние карманы, жевала жвачку и поправляла растрепавшиеся от ветра волосы. И Стиан – он тоже стоял там – руки в карманах, ноги расставлены – и болтал со своим долговязым приятелем.
Я отвернулся от окна. Нильс Эрик улыбнулся мне.
– Ты где живешь? – спросил он.
– Вон там, внизу, – ответил я, – в квартире на цокольном этаже.
– Подо мной, – подсказала Туриль.
– А тебя куда поселили? – спросил я.
– Сверху. Тоже в цокольную квартиру.
– Ага, подо мной! – сказал Стуре.
– Вот, значит, как оно тут все, – пошутил я. – У кого высшее образование есть, тем и квартира достается, и вид из окна, и все, что пожелаешь. А для начинающих и подвал сойдет?
– Ага, ты это сразу себе уясни, – кивнул Стуре, – все привилегии надо заслужить. Я три года в пединституте оттрубил. Хоть что-то мне за это должно перепасть. – Он рассмеялся.
– Нам теперь, может, еще и сумки за вами носить? – сострил я.
– Нет, это дело чересчур ответственное. Но предполагается, что утром по субботам вы будете делать у нас дома уборку, – он подмигнул.
– Я слышал, на выходных в Хеллевике будет праздник, – сказал я. – Кто-нибудь из вас на него поедет?
– А я смотрю, ты быстро освоился, – заметил Нильс Эрик.
– Это тебе кто сказал? – спросила Хеге.
– Да просто слышал от кого-то, – уклончиво ответил я, – и теперь не знаю – идти или нет. Одному идти как-то глупо.
– Тут такого не бывает, чтоб на праздник в одиночку идти, – сказал Стуре. – Это Северная Норвегия.
– А ты пойдешь? – спросил я.
Стуре покачал головой.
– Надо семьей заниматься, – сказал он, – но могу тебе пару советов дать. Если захочешь.
Он засмеялся.
– Я думаю туда съездить, – сказала Яне.
– И я, – подхватила Вибеке.
– А ты что скажешь? – я посмотрел на Нильса Эрика.
Тот пожал плечами:
– Может, и съезжу. Это в пятницу или в субботу?
– По-моему, в пятницу, – сказал я.
– Вообще идея неплохая, – проговорил он.
Зазвенел звонок на урок.
– Ладно, давай потом еще обсудим. – Он встал.
– Давай. – Я поставил чашку возле раковины, взял со своего стола учебники и бросился в бой – вошел в класс, сел за стол и стал ждать учеников.
Вернувшись после уроков в квартиру, я обнаружил на крыльце коробки. Вещи приехали – все, что у меня имелось, и было их не сказать чтоб много: коробка с пластинками, еще одна – с убогим проигрывателем, потом коробка с кухонной утварью и последняя, со всякой мелочью, которую я прихватил в своей старой комнате, и парой маминых книжек. Однако же, когда я занес коробки в гостиную, чувство было такое, будто мне преподнесли щедрый подарок. Я подключил проигрыватель, поставил у стены пластинки, просмотрел их, выбрал «My Life» из альбома Брайана Ино и Дэвида Бирна, одну из моих любимых песен, а когда гостиную заполнила музыка, я принялся распаковывать остальные вещи. Все, что я забрал из дома, когда мы переехали, – кастрюли, тарелки, чашки и стаканы – было рядом со мной еще с тех самых пор, когда мы жили в Тюбаккене. Коричневые тарелки, зеленые стаканы, большая кастрюля с одной ручкой, почти черная снизу и слегка – по бокам. Фотография Джона Леннона, которую я прикрепил над пишущей машинкой, висела у меня в комнате все то время, пока я учился в гимназии. Здоровенный постер футбольного клуба «Ливерпуль» сезона 79/80, теперь нашедший пристанище на стене над диваном, появился у меня в одиннадцатилетнем возрасте. Наверное, это был их лучший состав. Тогда в нем играли Кенни Далглиш, Рэй Клеменс, Алан Хансен, Эмлин Хьюз, Грэм Сунесс, Джон Тошак. Из постера с Полом Маккартни я уже вырос, поэтому его я свернул и сунул на шкаф в спальне. Закончив, я снова просмотрел пластинки, представляя на моем месте кого-нибудь другого, кто никогда прежде их не видел, и раздумывая, что незнакомец подумал бы о моей коллекции или, точнее, о том, кому эта коллекция принадлежит, то есть обо мне. Пластинок у меня было больше ста пятидесяти, большинство появились у меня в последние два года, когда я писал в местной газете рецензии на альбомы и почти все деньги спускал на пластинки, нередко покупая все альбомы понравившейся группы. Каждая из пластинок таила в себе целый маленький мир. Все выражали определенное отношение, ощущения и настроение. Но ни одна из пластинок не была островом – между ними существовали взаимосвязи, прораставшие наружу: Брайан Ино, например, начинал в Roxy Music, выпускал сольные альбомы, продюсировал U2, сотрудничал с Джоном Хасселом, Дэвидом Бирном, Дэвидом Боуи, Робертом Фриппом, а Роберт Фрипп играл вместе с Боуи в Scary Monsters, Боуи был продюсером Лу Рида, который пел в Velvet Underground, и Игги Попа, начинавшего в The Stooges, Дэвид Бирн выступал в Talking Heads, а в их лучшем альбоме, Remain in Light, играл на гитаре Эдриан Белью, и он же играл в нескольких альбомах Боуи и долгое время был его любимым гитаристом на концертах. Развилки и взаимосвязи существовали не только между альбомами, они врастали в мою жизнь. Музыка была связана почти с каждым моим действием, у меня не имелось ни единой пластинки, не наполненной воспоминаниями. Я ставил их, и по комнате, словно пар от чашки с горячим кофе, ползли воспоминания о событиях последних пяти лет, но принимая форму не мыслей и рассуждений, а настроений, откровений, состояний. Одни общие, другие конкретные. Если воспоминания – поклажа на прицепе моей жизни, то музыка – веревки, связывающие эту поклажу и не дающие ей развалиться.
Но не это в музыке главное. Самое важное – то, какая она. Когда я, например, слушал Remain in Light, а начиная с восьмого класса, я слушал этот альбом постоянно и он мне не надоедал, то когда приходил черед «The Great Curve», третьей композиции с ее потрясающим накатывающим и в то же время многослойным аккомпанементом, полным энергии, с духовыми и хором, то оставаться неподвижным было невозможно, просто невозможно, она поджигала мое тело, и я, самый неуклюжий в мире восемнадцатилетний парень, вдруг, сидя за столом, начинал раскачиваться, словно змея, то вперед, но назад, и меня тянуло сделать погромче, я врубал музыку на полную громкость и, вскочив на ноги, принимался танцевать, если, конечно, был один. А потом, ближе к финалу, словно бомбардировщик над маленькой танцующей деревенькой, вступала всепобеждающая гитара Эдриана Белью, и – да, господи, я танцевал, захлебываясь от радости и желая лишь, чтобы это продолжалось подольше, чтобы гитарное соло не умолкало, самолет не приземлялся, солнце никогда не садилось, жизнь не заканчивалась.
Или «Heaven Up Here» группы Echo and the Bunnymen, прямой противоположности Talking Heads – тут соль не в ритмах и драйве, а в звучании и настроении, в том великом стенании, порождаемом ими, во всей той тоске, и красоте, и мрачности, которая то накатывает, то отступает в их музыке, нет, которая и есть музыка. И хотя о вокалисте мне известно немало, хотя я прочел тонны интервью с ним, как и со всеми остальными музыкантами, чьи пластинки у меня есть, музыка стряхивала с себя все эти знания, не желала хранить их, потому что в музыке нет смысла, нет значения, нет личности, а есть лишь голоса, и каждый – со своими отчетливыми особенностями, как будто каждая эта особенность в своем чистейшем виде, без тела, без личности, да, как бы образует личность без лица; и на каждой пластинке было бесчисленное множество таких отпечатков из другого мира, который открывается, когда ставишь пластинку на проигрыватель. Я так и не уразумел, что меня наполняет, когда меня наполняет музыка, знал только, что мне всегда этого хотелось.
К тому же музыка, безусловно, меняла меня, с ее помощью я делался видимым, тем, кто вызывает восхищение, конечно не равное тому, которое вызывают создатели музыки, однако среди тех, кто ее слушает, я был в первых рядах. Здесь, на севере, этого, наверное, никто не заметит, как не замечали в Кристиансанне, но и здесь существовали ценители подобного, это я точно знал. И я непременно окажусь среди них.
Я какое-то время перебирал пластинки и расставлял их так, чтобы усилить впечатление, которое производил каждый из альбомов, и, возможно, позволить тому, кто станет их рассматривать, выстроить новые, неожиданные взаимосвязи. Потом я пошел в магазин – купил пива и замороженную пасту карбонара. Еще я взял кочан капусты, несколько яблок, несколько слив и гроздь винограда, которые на следующий день собирался использовать в качестве наглядного пособия на уроке природоведения с третьим и четвертым классами: знакомясь накануне с их учебным планом, я решил, что надо бы продемонстрировать им космос.
Вернувшись домой, я сунул пасту в микроволновку, а потом съел прямо из контейнера, запивая пивом и читая «Дагбладет». Сытый и довольный, я ушел в спальню и прилег на часок отдохнуть. Сознание еще долго подсовывало мне лица школьников и учителей и школьную обстановку, но затем все исчезло. К действительности меня спустя полтора часа вернул звонок в дверь. Чего ждать, я не знал, звонить мог кто угодно, поэтому к двери я направился в какой-то сонной тревоге. За дверью стояли три девочки из моего класса. Смело улыбнувшись, одна из них, Андреа, поинтересовалась, можно ли им войти. Другая, Вивиан, хихикнула и покраснела, а третья, Ливе, требовательно смотрела на меня из-за больших очков с толстыми стеклами.
– Разумеется! – сказал я, – проходите!
Как и другие гости, войдя в гостиную, они огляделись. Все три жались друг к дружке, подталкивали друг друга локтями, хихикали и краснели.
– Да вы садитесь! – я кивнул на диван.
Они послушно уселись.
– Ну, рассказывайте, – сказал я, – что вас ко мне привело?
– Мы хотели посмотреть, как вы живете. Нам просто скучно было, – призналась Андреа.
Значит, она у них главная? В школе мне так не показалось.
– Здесь заняться нечем, – добавила Вивиан.
– Ага, вообще, – подтвердила Ливе.
– Да, это никуда не годится, – согласился я, – но и тут у меня не особо весело.
– Да, настоящая дыра, – сказала Андреа.
– Ты про мою квартиру? – спросил я.
Она залилась краской.
– Да нет, вот вы глупый. Про деревню! – воскликнула она.
– Я как девятый класс окончу, прямо в следующую секунду свалю, – сказала Вивиан.
– И я тоже, – подхватила Ливе.
– Вечно ты за мной повторяешь, – сказала Вивиан.
– Ну да. И что? – удивилась Ливе.
– «Ну да. И что?» – передразнила Вивиан, да так точно, что даже дважды изобразила, как Лив дергает носом под дужкой очков.
– Оооо! – сердито протянула Ливе.
– Ты же тут не монополист на отъезд из деревни в шестнадцать лет, – я посмотрел на Вивиан, та улыбнулась и отвела взгляд.
– Вы так странно говорите, Карл Уве, – сказала Андреа. – Что такое монополист?
Звук собственного имени застал меня врасплох, и я, смотревший в этот момент на Андреа, покраснел и опустил глаза.
– Тот, кто владеет чем-то в одиночку, – ответил я и снова взглянул на нее.
– Ах, ну дааааа, – протянула она так, будто готова была умереть от скуки.
Ее подружки засмеялись. Я улыбнулся.
– Я вижу, вы еще много чего не знаете, – пошутил я. – Повезло вам, что я сюда приехал.
– Это не про меня, – сказала Андреа, – все, что мне надо, я знаю.
– Только машину не водишь, – осадила ее Вивиан.
– Да я умею водить, – возразила Андреа.
– Ага, только тебе все равно нельзя. Я в этом смысле.
Они умолкли. Я смотрел на них с улыбкой и, видимо, с долей превосходства, потому что Андреа прищурилась и проговорила:
– Нам, между прочим, тринадцать лет. Мы не малышня какая-нибудь, вы не думайте.
Я рассмеялся.
– А с чего мне так думать? Вы в седьмой класс ходите, я в курсе. Я даже помню, как оно.
– В смысле?
– Когда ты становишься старшеклассником. Сегодня же у вас первый день в старшей школе.
– Это мы заметили, ага, – кивнула Вивиан. – Сегодня было еще скучнее, чем в шестом.
Воздух прорезало дребезжанье дверного звонка. Девочки переглянулись. Я встал и пошел открывать.
Это пришел Нильс Эрик.
– Привет, – сказал он, – пригласишь старого коллегу на чашку кофе?
– А пива не хочешь?
Он поднял брови в напускном недоумении, а может, недоверии.
– Нет, спасибо. Мне потом за руль садиться, лучше перебдеть.
– Давай, заходи, – пригласил его я.
Он остановился посреди гостиной, и девочки уставились на него.
– Значит, вот вы где по вечерам сидите, – сказал он.
– А к тебе они еще не заходили? – спросил я.
Он покачал головой.
– Но сегодня после обеда четвероклашки забегали. Я как раз рыбные котлеты жарил.
– Нам просто скучно, – пожаловалась Ливе.
Две других сердито посмотрели на нее. А потом встали.
– Ну ладно, – сказала Андреа, – пошли дальше.
– Счастливо! – сказал я. – Заходите как-нибудь!
– Ха! – фыркнула Вивиан из коридора, перед тем как захлопнуть дверь.
Нильс Эрик улыбнулся. В окно мы увидели, как девочки быстро шагают вниз, к магазину.
– Бедные дети, – сказал я, – у них из развлечений – только к учителям в гости ходить.
– Может, ты их интересуешь, – предположил Нильс Эрик.
– А ты, хочешь сказать, нет? – спросил я.
– Хм, я… – он с шумом выдохнул. – Слушай, хочешь, поехали со мной?
– А куда?
Он пожал плечами:
– Может, на ту сторону фьорда? Или в Хеллевику?
– В Хеллевику я бы съездил, – ответил я, – а ту сторону и отсюда видно.
Нильс Эрик оказался походником – по его собственным словам, он попросился сюда на работу, потому что его манила природа. Он привез палатку и спальный мешок и собирался каждые выходные выбираться в поход. Может, и я к нему присоединюсь?
– Хотя нет, не каждые выходные, – он с улыбкой взглянул на меня, когда мы ползли в его желтой машине по берегу фьорда.
– Это не совсем мое, – сказал я, – так что я, наверное, воздержусь.
Он кивнул.
– Я так и подумал, – сказал он, – но что привело сюда тебя, горожанина в костюме и галстуке?
– Я буду писать, – сказал я.
– Писать? – переспросил он. – И что же ты собрался писать? Бланки заполнять? Заявления? Напоминалки? Письма? Лимерики для «Девяти часов»[17]? Отзывы читателей?
– Я над сборником рассказов работаю, – сказал я.
– Рассказов! – удивился он. – Это же Формула-1 для литератора!
– Это так называется? – спросил я.
– Нет, – он засмеялся. – Вообще-то нет. По-моему, так называют стихи. Это кто-то из Спонтанных поэтов[18] так сказал.
Я этого не знал, но промолчал.
– Но тогда почему б тебе не сходить со мной в поход? Хотя бы пару раз, на выходных. Тут потрясающий заповедник недалеко – до него всего-то час ехать.
– Вряд ли. Если я хочу, чтоб что-нибудь получилось, надо работать.
– Но природа! Чудесное Божье творенье! Все эти цвета! И растения! Об этом и напишешь!
Я разразился издевательским смехом.
– Я не верю в природу, – сказал я, – это клише.
– О чем же ты тогда пишешь?
Я пожал плечами:
– Я только начал недавно. Но если хочешь, могу дать почитать.
– Давай!
– Завтра принесу.
В деревню мы вернулись около восьми вечера. Светло было как днем. Небо над морем казалось таким огромным, что я его несколько минут разглядывал, перед тем как войти в дом. Оно было пустым, глазу не за что зацепиться, и тем не менее я подумал, что оно мягкое и доброе и желает живущим под ним людям добра. Может, это оттого, что горы выглядели такими жесткими и беспощадными?
Я перекусил, закурил и, налив чаю, засел проверять задания.
Меня звать Вивиан, и мне тринадцать лет. Я живу в деревне, которая называетца Хофьорд. Мне тут нравитца. У меня есть сестра, которую зовут Лив. Папа у нас рыбак, а мама хозяйничает по дому. Мою лутшую подружку звать Андреа. Мы все делаем вместе. В школе скушно. Иногда мы работаем в рыбоприемнике. Там мы вырезаем у трески языки. Я накоплю денег и куплю магнитофон.
Так значит, Лив и Вивиан сестры!
Это почему-то меня обрадовало. И еще меня трогала ее беспомощность. Или, возможно, это была искренность?
Исправлять я не стал, чтобы не разочаровывать ее, и вместо этого написал красной ручкой коротенький комментарий внизу:
Замечательно, Вивиан! На будущее помни, что глаголы заканчиваются на «тся»”, а не на «тца»»
Я взялся за следующую тетрадку.
Меня зовут Андреа. Мне тринадцать лет, и я живу на острове в северной норвегии. У меня есть брат, которому десять лет, и сестра, которой пять лет. Папа выходит ловить рыбу, а мама сидит дома с Камиллой. Я люблю слушать музыку и смотреть кино. Мой любимый фильм – «Чемпион». Еще я гуляю по деревне с подружками – Вивиан, Хильдегюнн и Ливе. Тут скучновато, но когда мы станем старше и будем ходить на вечеринки, сделается веселей!
Прежде мне Андреа и Вивиан казались одинаковыми, как близняшки, и те два раза, что я их видел, я с трудом отличал девочек друг от друга, но из их ответов я понял, что они довольно разные. Или, возможно, это впечатление сложилось у меня оттого, что одна из них написала более искренне, чем другая?
Я написал комментарий в тетради Андреа, прочел еще три сочинения, представлявшие собой нечто среднее между первым и вторым, откомментировал их, убрал тетради в сумку и, поставив «My Bag» Ллойда Коула, уставился в окно. От музыки волосы у меня под мышками зашевелились, а тело пришло в движение – сперва я лишь взмахивал рукой или притопывал, но потом выключил свет, чтобы меня не было видно с улицы, и пустился танцевать, закрыв глаза и громко подпевая от радости.
В ту ночь я кончил во сне. Меня окатило волной наслаждения и понесло к пробуждению, туда, куда мне ни за что на свете не хотелось и куда меня так и не донесло, потому что не успел я вернуться к осознанию и сообразить, кто я такой и отчего мне так сладостно, как снова погрузился в тяжелую темноту, где и пребывал, пока не прозвонил будильник и я не открыл глаза и не увидел, что комната залита светом, а мои трусы – спермой.
Сперва мне стало стыдно. Бог его знает, что мне там приснилось. Потом, когда я вспомнил, где я и чем тут занимаюсь, ощущение тяжести в животе вернулось. Я встал и направился в ванную, говоря себе, что бояться нечего, класс у меня маленький, ученики еще дети, однако легче не становилось, чувство было такое, будто мне выходить на сцену, а все реплики я забыл. Я попытался вернуть то удивительное настроение, в котором пребывал накануне вечером, проверяя тетради и с наслаждением примеряя на себя роль учителя, представляя себе их всех, придумывая, как им помочь, но все это испарилось, и теперь я, мокрый, стоял посреди ванной, перед запотевшим зеркалом, потому что никакой я не учитель и даже не взрослый, а лишь смешной подросток, который ни в чем не разбирается.
– Сука! – завопил я. Протерев полотенцем зеркало, я вгляделся в собственное отражение, пока зеркало спустя несколько секунд опять не запотело.
Выглядел я просто охрененно.
Перед отъездом сюда я остриг длинные волосы, оставив везде сантиметра по три с филировкой на висках и затылке. В левом ухе болталась сережка с крестом.
Я улыбнулся.
Зубы были белые и ровные. В глазах появился блеск, на который было приятно посмотреть, чем я и занимался, пока до меня не дошла невероятная пошлость ситуации – надо же, я улыбаюсь и подмигиваю собственному изображению, и в животе у меня снова потяжелело.
Ну что за херня.
Я надел футболку с принтом «Dream of the Blue Turtles», черные джинсы, белые носки без пятки и ненадолго завис перед зеркалом, выбирая между тонкой курткой защитного цвета и синей джинсовой, надел первую, примерил берет, но он не подошел, и через две минуты я с непокрытой головой и с набитым тетрадями и всякими школьными принадлежностями белым пакетом с рекламой кофе уже поднимался к школе.
В третьем классе, на всех уроках объединенном с четвертым, было двенадцать человек – пять девочек и семеро мальчиков. Но казалось, что их больше: все ходили туда-сюда, скакали, кричали и никак не желали сесть за парты. Но и когда все наконец расселись, ноги их по-прежнему двигались туда-сюда, руки двигались туда-сюда, а мысли скакали, как взволнованные собаки.
Познакомиться с ними я еще не успел – они лишь слышали обо мне и издалека меня видели, поэтому, когда я появился на их территории, все уставились на меня во все глаза.
Я улыбнулся и положил на стол пакет.
– Что у вас там? – спросил один из них. – Чего у вас в пакете?
Я посмотрел на него. Белая, какая-то щенячья кожа, карие глаза, коротко стриженные волосы.
– Как тебя зовут? – поинтересовался я.
– Рейдар, – ответил он.
– А меня Карл Уве, – сказал я. – И еще один момент, который вам полезно будет усвоить с самого начала, – прежде чем сказать что-то, поднимайте руку.
Рейдар поднял руку.
Какой сообразительный.
– Да?
– Так чего у вас у тебя в пакете, Карл Уве?
– Это секрет, – сказал я, – узнаете попозже. Сперва давайте знакомиться.
Светловолосый мальчик, сидящий за Рейдаром, малыш с голубыми и, как бывает в этом возрасте, суровыми глазами, поднял руку.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Стиг, – ответил он. – А вы строгий или как?
– Строгий? Нет! – сказал я.
– Мама говорит, ты для учителя слишком молодой! – выпалил он и огляделся.
Все остальные рассмеялись.
– Я все равно старше вас! – парировал я. – Поэтому, думаю, все у нас получится.
– А почему у тебя крест в ухе? – спросил Рейдар. – Ты верующий?
– А как насчет руку поднять?
– Упс. – Он засмеялся и поднял руку.
– Нет, я не верующий, – сказал я, – я атеист.
– А это чего? – не понял Рейдал.
– Рука? Она где?
– Ой!
– Атеист – это человек, который не верит в Бога, – сказал я. – Ну а сейчас скажите, как вас зовут. Начнем с этого края.
Они один за другим принялись называть имена.
Вибеке
Кеннет
Сюсанне
Стиг
Рейдар
Ловиса
Мелание
Стеве
Эндре
Стейн-Инге
Хелене
Ю
Некоторые запомнились мне сразу, и с тех пор я их уже не забывал – как, например, изящную во всем, от телосложения до одежды, похожую на куклу девочку; круглолицего мальчика; малыша с сердитым лицом; большеголового мальчика с добрыми глазами; шумливого хвастуна; блондинку с тоненькими косичками, кажется обстоятельную и разумную, – но лица остальных словно расплывались, в них не было ничего, что врезалось бы в память.
– Итак, третий и четвертый классы! – проговорил я. – Как называется деревня, в которой вы живете?
– Хофьорд! – подал голос Рейдар.
Я молча смотрел на него. Затем двое-трое подняли руки. Я показал на кукольного вида девочку.
– Да, Ловиса?
– Хофьорд, – сказала она.
– А как называется губерния, где находится Хофьорд?
– Трумс.
– А страна?
Теперь руки тянули все. Я показал на толстяка.
– Норвегия, – сказал он.
– А материк?
– Европа, – ответил он.
– Молодец! – похвалил я, и он улыбнулся.
– А как называется планета? Знает кто-нибудь? Да, Рейдар?
– Земля?
– В каком-то смысле да. Но у нее есть и другое название. Название планеты.
Я повернулся и записал на доске: ХОФЬОРД, ТРУМС, НОРВЕГИЯ, ЕВРОПА, ТЕРРА. И снова обернулся к ним.
– И где же находится Терра?
– Во Вселенной, – ответил Стиан.
– Именно, – я кивнул. – Она находится в Солнечной системе, в галактике, которая называется… – и я написал на доске: МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ. – Вы о ней слышали?
– Да! – закричали несколько человек.
– Нам эта галактика кажется невероятно большой. Но по сравнению с остальной Вселенной она совсем маленькая.
Я посмотрел на них.
– А как вы думаете, что находится за пределами Вселенной?
Они озадаченно смотрели на меня.
– Никогда не задумывались? Что скажешь, Эндре?
Эндре покачал головой:
– Разве там вообще чего-то есть?
– Этого никто не знает, – сказал я, – но вряд ли там совсем ничего нет? Хоть что-то должно быть?
– А что в учебнике написано? – нашелся Рейдар.
– Ничего, – ответил я, – потому что этого никто не знает.
– Никто?
– Никто.
– Тогда зачем нам это учить? – спросил он.
Я улыбнулся.
– Вам нужно знать, где вы живете. А живете вы во Вселенной. Или, если брать шире, это космос. Это его вы видите поздно ночью, когда смотрите в небо. Хотя нет, вы маленькие и спать ложитесь рано.
– Не-ет, мы не маленькие!
– Ладно, я пошутил, – сказал я. – Но звезды, которые вы видите, когда небо темное. И луна, и планеты. О них вам предстоит узнать.
Я повернулся и написал на доске: ВСЕЛЕННАЯ.
– Ну хорошо, – продолжал я, – кто-нибудь знает названия планет в нашей Солнечной системе?
– Земля! – не растерялся Рейдар.
Кто-то рассмеялся.
– Еще?
– Плутон!
– Марс!
– Очень хорошо! – похвалил я. Больше никто ничего не вспомнил, и я нарисовал на доске Солнечную систему.
СОЛНЦЕ
МЕРКУРИЙ
ВЕНЕРА
ЗЕМЛЯ
МАРС
ЮПИТЕР
САТУРН
УРАН
НЕПТУН
ПЛУТОН
– Кажется, будто все они находятся рядышком. Но расстояние между планетами огромное, и чтобы добраться, например, до Юпитера, понадобилось бы много-много лет. Я хотел показать вам, насколько велики эти расстояния, поэтому одевайтесь, прогуляемся с вами до футбольного поля.
– Мы что, на улицу пойдем? Прямо на уроке?
– Да. Одевайтесь – и вперед.
Они повскакивали из-за парт и бросились к крючкам с одеждой, а я с пакетом в руках ждал их возле двери.
Когда мы шли к полю, они жались ко мне, и я чувствовал себя пастухом, таким непохожим на этих маленьких, озорных существ.
– Стоп! – я вытащил из пакета мяч и положил его на землю. – Вот это солнце. Ясно?
Они озадаченно смотрели на меня.
– Пошли дальше!
Еще метров через двадцать я остановился и положил на землю сливу.
– Это Меркурий, планета, расположенная ближе всего к Солнцу. Видите, где сейчас Солнце?
Все посмотрели на мяч, отбрасывающий на гравий коротенькую тень, и закивали.
Потом я разложил на земле два яблока, два апельсина, вилок капусты, кочанчик цветной капусты и, наконец, возле двери в общественный центр, виноградину, представлявшую собой Плутон.
– Теперь понимаете, какое огромное расстояние разделяет планеты? – спросил я. – Солнце отсюда выглядит совсем маленьким, а Меркурий – то есть сливу – вообще не видно. И вот это, – я посмотрел на детей, отрешенно глядевших на футбольное поле, – лишь совсем-совсем крохотная часть Вселенной! Крохотная-прекрохотная! Ну разве не удивительно? Земля, на которой мы живем, расположена в миллионах миль от других планет?
Осмысляя услышанное, некоторые думали с такой силой, что я прямо слышал скрип извилин; другие просто смотрели на деревню или фьорд.
– Ну, давайте назад, – скомандовал я. – Давайте-ка бегом!
В учительской я достал один экземпляр рассказа, скрепил страницы и протянул его Нильсу Эрику – тот сидел на диване и читал местную газету «Трумс Фолкебла».
– Вот рассказ, о котором я говорил, – сказал я.
– О, интересно! – сказал он.
– Ты когда прочтешь? Сегодня к вечеру?
– А что, прямо горит? – он взглянул на меня и улыбнулся. – Я после обеда хотел в Финнснес съездить. Кстати, поехали со мной?
– Ага, поехали. Это ты хорошо придумал.
– А рассказ твой я к завтрашнему дню прочитаю – и устроим с тобой коллоквиум, ладно?
Коллоквиум – от этого слова пахло университетом, наукой, учебой, девушками и вечеринками.
– Отлично. – И я направился за кофе.
– А зачем ты их на улицу водил? – спросил мне вслед Нильс Эрик.
– Да считай что просто так, – ответил я, – наглядно показывал Вселенную.
Когда я пришел в класс на следующий урок, три девочки стояли у окна и о чем-то оживленно спорили. Мое присутствие их, похоже, ничуть не смущало.
– Вы почему тут стоите и болтаете? – напустился на них я. – Урок уже начался! Вы кто такие? Вы ученики, ваше дело выполнять правила и слушать учителя!
Они обернулись, но, увидев, что я улыбаюсь, продолжили болтать.
– Эй! – возмутился я. – Живо по местам!
С медлительностью, которую я, вспоминая позже события этого дня, оценил как изысканную, потому что движения их были поразительно продуманными и привычная неуклюжесть вдруг сменилась горделивой женственностью, – они прошли к своим партам.
– Я прочитал то, что вы написали, – я принялся раздавать тетради. – Молодцы. Но пару моментов я хотел бы обсудить сразу, потому что это касается всех.
Они открыли тетради и прочитали мои комментарии.
– А оценок не будет? – спросила Хильдегюнн.
– За такое маленькое задание – нет, – сказал я. – Я попросил вас это написать, чтобы получше вас узнать.
Андреа и Вивиан сравнили мои комментарии у себя в тетрадях.
– Да вы почти одно и то же написали, – сказала Вивиан. – Что, лень придумывать было?
– Лень? – я улыбнулся. – Зато оценки у вас наверняка будут разные – думаю, тогда и радости у вас поубавится.
Дверь у меня за спиной открылась. Я обернулся. В класс вошел Ричард. Он уселся за парту возле стены и махнул мне рукой, словно разрешая продолжать.
Это еще что такое? Он меня контролировать будет?
– Во-первых, разберемся с диалектом, – сказал я. – На диалекте писать нельзя. Это запрещено. Надо писать «меня зовут», а не «меня звать», «скучно», а не «скушно».
– Но мы же так говорим! – возразила Вивиан, заерзав на стуле и поглядывая на Ричарда, но тот скрестил на груди руки и даже бровью не повел. – Говорим-то мы «меня звать», почему тогда писать надо по-другому?
– И Харрисон в прошлом году говорил, что можно и так писать, – добавила Хильдегюнн.
– Он говорил, главное – не правильно написать, а вообще хоть что-то написать, – подала голос Ливе.
– В прошлом году вы были еще детьми, – ответил я, – а сейчас уже старшеклассники. Существует, что называется, нормативный язык. Норма – единая для всех, кто живет в нашей стране. Говорить можно, как захочешь, но писать – либо на букмоле, либо на нюношке[19]. Спорить тут бесполезно. Если не хотите получать тройки с двойками и чтобы в ваших тетрадях были сплошь исправления, то придется подчиниться.
