Карл Хаусхофер
О геополитике

Полная версия

Глава VIII
Сухопутные границы и транспортные магистрали

В соотношении сухопутных границ и транспортных магистралей, которые пересекают границы, обслуживая более крупные пространственные организмы или устремляясь к ним как к отграниченным государственным жизненным формам, – проблема, стало быть, во внутреннем разногласии именно высокоразвитой границы, в заложенном в ней самой противоречии между ее враждебностью общению из-за соображений защиты по возможности закрытого на ключ окружения и возрастающим с обеих сторон давлением в пользу контактов, задачей посредничества во взаимопонимании двух сторон, а также «тактичной» передачи собственному Центру дающего стимул эмоционального впечатления об испытываемом другой стороной искушении и о собственной реакции на это вплоть до готовности выполнить его приказ. Итак, выражаясь языком биологии, периферический орган государства готов ко всем возможным состояниям – от дыхания и испарения кожи до образования защитного рогового покрова, до превращения в опорный орган со свойственной ему ассимилирующей, всепоглощающей силой.

Только необычайно богато оснащенные природой и хорошо подготовленные народные переходы (Volkerpforten), оформившиеся в благоприятном месте обычно хорошо закрытых границ, выполняют столь многосторонние требования. Поэтому особенно полезно исследовать столь известные в истории переходы в Бургундии, Моравии, Индии, ландшафт перевала в провинции Шэньси (Китай)^[113], в какой мере они справлялись с этими требованиями из-за чересчур сильного бремени таких неблагоприятно сложившихся переходных ландшафтов, как Фландрия, Ломбардия, Наварра, Силезия, на века вперед приписанных к военному оркестру (orchestra belli) и подавленных как собственный ландшафт, пока наконец их пограничная проблема не была решена на основе естественных компромиссных линий и застыла или окаменела.

В связи с такими исследованиями естественно стремление выяснить виды образцово защищенных границ и границ, через которые проходят коммуникации, где дает волю своим страстям та или другая пригодность, а противоречия чахнут. Как интенсивно пульсировало, например, железнодорожное сообщение на некоторых пролетах узкой бельгийско-германской границы старого Германского рейха, пока она не была искалечена к обоюдному ущербу, но какой не представляющей ценности в качестве барьера оказалась там технически совершенная крепость! Напротив, с каким вялым биением пульса происходило движение через русскую границу, несмотря на девять существовавших линий, но какой прочной была ее заградительная способность по ту и другую сторону. Однако как к тому же шутит искусственное пренебрежение, а именно на польско-русских коммуникациях на Висле перед 1914 г. или по Верхнему Рейну сейчас. Чем был Диршау (Тчев) перед перекройкой границ в Версале в сношениях между Западной и Восточной Европой, а также с Данцигом и чем стал: некогда важный распределитель кровяного давления на охраняемой продольной связи под защитой границы, ныне структурная помеха в ней. Аналогичные движения вспять наблюдаются в Зундгау, в Меце, а также в бывших опорных пунктах пограничных коммуникаций Туле и Вердене, весьма разочарованных в своих послевоенных ожиданиях.

Однако это не местно возникшее препятствие особого польского или французского недоверия, а всеобщее проявление изменившегося геополитического положения, которое теперь особенно рельефно проявилось в Диршау, где заглох огромный транзитный железнодорожный вокзал, постепенно зарастающий травой и сорняками. Повсюду, где царит недоверие, полицейская и юридическая формальная точка зрения противостоит коммерческой, переступающей формальные границы, продвигающей избыток энергии и благ; в сущности, это столь часто проявляющееся противоречие действия и мнения «lex lata» в противовес предоставляющему свободу действий в будущем «lex ferenda»! При этом, несомненно, форсированно развивается в качестве коммуникационно-географического закона признанная тенденция растягивания мировых коммуникаций, естественная наука и стремительный, восстающий против препон дух идут рука об руку с торговцем, со способным к расширению народным духом, против пограничных и таможенных окаменелостей, против ограниченных уже в момент сооружения, во многом устаревших, изживших себя форм и преград любого рода.

Непосредственная аналогия с гидравликой – попытайтесь хоть раз перекрыть большим пальцем руки свищ на водопроводной трубе и посмотрите, как долго удастся это выдержать! – учит каждого, способного к естественно-научному наблюдению, что застывшая оборона (Defensive) против всякого текущего, даже осязаемого флюида бесперспективна! Как безнадежны чисто запретительные попытки блокады против духовного и экономико-географического движения и стремления, которое должно восприниматься лишь культурно-географически! Им успешно противостоит только более сильно устремленная вперед жизнь, удерживающая в любом случае продолжительное время благоразумную раздробленность, выход наступательных сил по образцу укрепленных откосов горного ручья.

Этот общий вывод доказывает, что любая попытка подрыва и рассечения естественных сухопутных и водных путей искусственными, насильственно проведенными и установленными границами на длительный срок в ущерб обоим заключившим договор государствам, так же как и участвующим в общении дальнейшим соучастникам, рано или поздно благодаря неутомимой встряске непризнанных коммуникаций приводит к устранению таких препятствий. Так происходит с известной попыткой обойти «Центральные державы» окольным путем в европейских сношениях Запад – Восток. Но так происходит и в более широких рамках с пренебрежением к проблеме Трёхречья в указанном Р. Челленом месте в Центральной Европе между Рейном, Дунаем и Вислой^[114]. Сказанное справедливо для любого другого важного переходного или промежуточного ландшафта между Советами и древними культурными государствами Восточной Азии: в Маньчжурии, между Амуром, Ляохэ и Ялуцзян, где существует совершенно аналогичная проблема Трёхречья и где проявляется в ставших столь актуальными спорных вопросах относительно Китайско-Восточной железной дороги ее постоянное коммуникационно-географическое воздействие. И здесь русскими была сделана даже попытка обхода с помощью Амурской железной дороги, но и здесь, в Маньчжурии, зона напряжения между океанскими островными державами и замкнутыми степными государствами только тогда может остаться в своих границах, если она сильна как самостоятельная жизненная форма и является хозяином своих основных магистралей – точно так же, как во Внутренней Европе! Многие выводы можно провести оттуда к столь сильно в своей геополитике затуманенному силовому полю между Рейнской областью, расположенными уступами землями Дуная и ландшафтом Вислы!

Во всех трех ситуациях большую роль играет также вопрос о том, насколько широко можно сдерживать блокаду границы в областях с высокой плотностью коммуникаций, с высокоразвитыми основными магистралями против давления населения извне, против по необходимости неизбежного, незаметного переселения наряду с контролируемой иммиграцией, которые можно отразить с помощью силы, оборонительной охраны или войск.

Задача, несомненно, облегчается, если удается создать промежуточную зону в виде таможенных границ, отделяющих пограничные области и округа от хинтерланда; если, следовательно, можно создать организации, промежуточные структуры, о которых мы уже упоминали как о понятии особой замкнутости – «confinatio», пограничного сообщества внутри более крупных общин, «замкнутого пространства» – «confinium».

Итак, следует сразу же прояснить отношение между «fines» – «рубежом» и «confinium» – «замкнутым пространством». Confinium! Это многозначное слово, переводимое как пограничный рубеж, пограничная полоса, пограничная земля, совокупность отграниченности, передает естественное ощущение труднопостижимого единства жизни.

В старой Австрии, в Южном Тироле, имелись «романские замкнутые пространства»; confinium называлась также славонская военная граница, чисто пограничный орган, творение принца Евгения против турок. Существовало устройство «приграничного округа», порожденное верным пограничным инстинктом старых господствующих слоев имперского государства, который позже им был утрачен в процессе быстрого отмирания. Аналогичное происходило, отразившись в именах, с «имперской землей» Эльзас-Лотарингия; аналогичное – с областью Босния, которая управлялась общим министром финансов: защитный орган Венгрии, в основном оплачиваемый Австрией с ее более высокой квотой. Однако собственная организация рубежа вводит опасное понятие буфера, понятие зоны гласиса, которая не принадлежит органически к целому, может быть отторгнута от него извне без существенного ущерба, потому что именно она не была органически включена. Это следует особо принимать в расчет при образовании пограничных транспортных узлов, транзитных железнодорожных вокзалов (Вервье-Гербешталь! Верхняя Силезия, Одерберг)! Как неизменно продолжающие привлекать противоположную сторону удобные осязаемые сооружения, они легко пробуждают на той стороне страстное влечение, особый соблазн к действию близ границы, чей пульс – протекающее все время перед глазами богатство.

Политическая мудрость римлян завещала нам наказание замкнутым пространством: изгнание, заключение, ограничение, которое запрещает объявленным вне закона все выходы из окруженного пространства, т. е. в первую очередь подчеркивает враждебность такой границы сношениям. Оно возродилось снова как интернирование, как пребывание в определенном крае, в определенном месте, как обязательность своевременной прописки в самой мягкой форме, а обернулось его самой грубой формой – концентрационным лагерем бурской войны, национальным изгнанием немцев в результате англосаксонского колониального господства и благодаря Франции. Только следуя обстоятельствам, можно увидеть здесь аналогию. Во всех устроенных по имперскому образцу, растущих в силовом отношении державах есть «пределы» (fines) и «фронты» (frontes), каковыми уже всегда ощущались государственные границы Римской империи, в качестве переменчивых предполий, по меньшей мере в добрые времена биологической жизненности. «Limes», Реннштейг, ряды окопов – более поздние виды несостоятельной жизненной силы. Хорошие времена позволяли добиваться своих прав перед заграждениями и пограничными валами путем окрашивания кровеносной системы империи на дорожных картах в более яркие тона, но без указания самих границ. Как внушительна, например, мраморная карта римских дорог в музее на Капитолии! Только постепенно становящаяся все более замысловатой сеть дорог показывает конечные стадии и переходные пространства империи. Это позволяет в отношении «fines» узнать огромное значение понятий «дороги» – римские (via), китайские (tao-do), о чем напоминает выражение: «All human progress resolves itself into the building of new roads»^[115]. Но каждая новая дорога, разумеется, пересекает, преодолевает границу по меньшей мере в представлении поколения, при жизни которого она была построена.

«Natio» и «imperium» – схожие многозначные ключевые слова, унаследованные от Древнего Рима. Гёте перевел нацию как «Volkheit» – «народный дух»; а что есть в сущности «imperium»? Как естественное слово, оно всегда было известно римскому, британскому государствообразующим народам в своей способности к изменению, но как спорно оно для нас, подобно слову «рейх»! Способность римского государствообразующего народа создавать понятия для всего его окружения и потомков была на Востоке, пожалуй, достигнута лишь китайцами, которым мы, например, благодарны за китайский символ границы, в то же время способствующий восприятию, примерно сопоставимому с нашей оградой, с обсаженным растениями укрепленным валом.

Надзор за сношениями на стыке сухопутных и морских, морских и речных коммуникаций намного легче, чем за сухопутными путями сообщения, тем не менее развитие железных дорог, больших двухколейных сквозных линий с огромными транзитными железнодорожными вокзалами, действующими как порты, сближает отношения. Сравните, например, убедительные труды молодого Виссмана об изоляции старого австрийского железнодорожного сообщения^[116] с изображением китайской морской таможни и ее контрольной сети – одного из самых действенных и дешевых сооружений по надзору за перемещением иностранцев у крупных народов и в обширных экономических областях. Еще больше задача облегчается при въезде в Соединенные Штаты, которые, как Япония, соорудили лишь несколько крупных въездных ворот для обслуживания своих потребностей, сдерживая тем самым нежелательный приток, в особенности чужих рас. Но здесь сухопутная граница с Канадой, и в особенности с Мексикой, обнаруживает в общении между границей и людьми больное место, где просто возрождаются, как страсть к алкоголю, отношения, свойственные раннему историческому этапу. Однако и эти наиболее защищенные среди крупных жизненных форм Земли, даже лучше всего защищенные современными техническими средствами пограничные области испытывают текучесть сношений людей и капитала, прежде всего как излюбленного средства соблазна и возбуждения народов. Именно соблазн средств сообщения должен способствовать своей исключительно искусной ловкостью победе общения над границей. Как бессилен барьер против опиума во всей Азии – от Персии до Японии!

Богатые наблюдения за отношением между возможностью отграничения и давлением коммуникаций, учитывая нежелательные побочные проявления, позволяют выявить последствия распространения пандемических болезней вдоль основных магистралей через границу. Ценные исследования в этом направлении опубликовал Пех-Винн, например, в своих картах переносчиков чумы, в картографическом наблюдении за распространением чумы тарбаганом; было также установлено распространение холеры, инфлюэнцы^[117].

И все же медицинской географии недостает обобщающего материала наблюдений. Именно для отражения такого массового смертельного врага человека, как пандемические эпидемии, уносящие жизни людей болезни в их поразительном проявлении, еще требуются скорее всего те или иные уходящие в прошлое наблюдения. Но как часто обращали внимание лишь на симптомы, побочные явления и боролись с ними, позволяя беспрепятственно пройти истинным виновникам! Однако как свободно удавалось опасным политическим бациллоносителям преодолеть даже хорошо защищенные границы!

Именно перед лицом почти миллиона прокаженных в Китае, полностью разваленных многих наблюдательных служб против холеры и чумы в охваченной боями современной Азии возникают здесь серьезные опасности на узких предпольях культуры, которые в действительности не представляют собой широкого, основательного мира культуры, и его защита ныне значительно хуже, чем, быть может, даже во время тифозных лагерей мировой войны.

Из развития санитарных границ происходит, собственно говоря, и понятие «кордон», которое прежде всего предусматривает наблюдение на большую глубину сопредельной территории. В памяти в данном случае воскресает картина лесного пожара, когда действует как защита встречная полоса огня. Просеки, траншеи вдоль железной дороги, кроличья изгородь, проволочный забор – все они домогаются той же максимально вытянутой, просматриваемой линии. Естественно, здесь есть опора, главная помощь от разделяющих частей моря. Они защищали от высокоинфицированных областей благодаря строгой береговой гигиене островного карантина Японскую империю; они облегчили ей, как мы знаем из истории, одну из наиболее совершенных блокад границы в период 1636–1854 гг., когда ни один человек не мог фактически пересечь в том или ином направлении вопреки воле правительства сегуна границу империи с ее развитым побережьем, охватывавшим тогда около 27 тыс. км.

Однако, возможно, в этом скрывается приятное предзнаменование, что желтый флаг «карантина», который своим столь устрашающим цветом знака «желтого Петра» возвещает по праву грозную блокаду, для многих все же и цвет эйфории. Видимо, все же таковы дружественные возможности развития, чтобы и защитные, и коммуникационные функции границы со временем привели к лучшему взаимопониманию, чем это может признать сегодня объективный, склонный к сопоставлениям географ и геополитически мыслящий исследователь с наилучшими намерениями, чем существуют сейчас. Здесь было бы первое практическое поле деятельности для провозвестников пан-Европы, Лиги Наций и «тысячелетнего рейха» – но для этого им следовало бы практически взяться за тернии и крапиву, но на такое способны лишь аскеты и пророки дела, а не слова^[118].

Глава IX
Об искусстве проведения границ

«On boundary making»^[119] – так в разгар охватившего мир военного психоза сэр Томас Холдич, один из испытаннейших практических творцов границ в новейшей истории, отец ставшего знаменитым разграничения между Чили и Аргентиной, озаглавил свое сочинение, открыв тем самым тайну. Это был тот самый человек, который дал меткое определение «безмерной стоимости географического невежества», а уж он-то понимал кое-что в деле.

Итак, в простом словосочетании «делание границ» заключена все же доля мрачной политической иронии, со времен Шекспира еще не полностью вымершей в англосаксонстве. Можно ли «делать» и устанавливать границы или же их следует нечасто «создавать», а еще лучше «разрешать им быть», если они считаются благом для отграниченных? В действительности проведение границ – поистине высокое искусство. Недаром в древности это считалось «делом богов» и было облечено разнообразными народными преданиями и эзотерическими государственными философами в блеск мистерии.

Решающее различие, стало быть, в том, является ли создаваемая граница односторонне авторитарной, устанавливаемой путем насилия другой стороны, как, к сожалению, многие границы человечества, или же она возникает и вырастает из обоюдного самоопределения. О том, какая нелепость зарождалась в результате авторитарной компиляции (искажения) границ за зеленым столом [переговоров] при, как правило, всеобщей географической необразованности народных и государственных представителей, откровенно рассказывает сэр Томас Холдич. Для него, практика индийско-афганского и чилийско-аргентинского разграничений, на первом плане проблема практической пригодности границы, прежде всего возможность ее проведения при переносе с зеленого стола на местность. Дипломатическая компиляция границы возникает для него чаще всего лишь при попытке ее демаркации.

Опытнейший специалист по разграничению [владений] Британской империи беспощадно разоблачает, предчувствуя еще во время бушевавшей мировой войны то, что раскрыло потом заключение мира 1919 г., продемонстрировав неясность понятий, неосведомленность не только в географической реальности вещей, сущности дела, но и в простейшем искусстве чтения карт дипломатами, ведущими государственными мужами и парламентариями.

В качестве смягчающего обстоятельства следует лишь признать, что наука, на первых порах принимавшая участие, при всем избытке понятий также внесла мало ясности и сама создала для занятых честным поиском в ней и сетующих неразбериху в понимании политических, общественно-политических и государственно-правовых, пригодных в естественно-научном смысле, естественных и дарованных природой границ, что вполне пригодилось для ловли рыбы в мутной воде, для замешательства формальных душ и их сознательного или неосознанного заблуждения.

Американо-канадская граница в проливе Хуан-де-Фука, отделяющем канадский остров Ванкувер от территории штата Вашингтон (США)

Flotten-Sammelplatz – пункт сосредоточения военно-морских сил Victoria (Виктория) – главный город Ванкувера, административный центр провинции Британская Колумбия (Канада)

С реальной, эффективной, имеющей практическое значение границей мы были знакомы до сих пор как компромиссом между резкими отклонениями во взглядах. Имеют ли при этом место все же такие аномалии, как даже при отношении Ратцеля (который все-таки является поборником здравого человеческого разума, порожденного жизнью, против формалистов) к границе по градусам, которую он обозначает как «природную»? Значит, продуманная линия должна быть естественной границей, хотя она, например между Канадой и Соединенными Штатами, на расстоянии более 2 тыс. км проведена наобум, напрямик, и на выход к Тихому океану, где она сливается с образовавшимися (генетическими) поистине природными границами, ведя к абсолютно абсурдным геополитическим отношениям на границе, изображенным мною на собственной схеме в книге «Геополитика Тихого океана»^[120]. Такой промах дает затем Г. Вагнеру, и впрямь хранителю формы, возможность как защитнику фактически в данном случае признанного Ратцелем естественного права выступить против него.

Нужно, однако, хоть раз самому – где возможно, с хорошей лупой в одной руке и цейссовским биноклем в другой – осмотреть снеговую линию, границу леса или иной растительности, «подножие» горы, «главный гребень», «водораздел» в тропиках, попытаться установить пограничное предполье болота, даже линию берега моря (уже ботанический сад обнаруживает замысловатость поддержания зоны отмелей!), не говоря уже об истинной прибрежной линии в мангровом болоте, чтобы убедиться, что жизнь не терпит так называемые аккуратные разделы, что природа не расположена к прямым, проведенным на картах линиям, часто насмехается над ними. Даже линия улицы, линия строений, т. е. нечто искусственное, на совершенно прямой улице изобилует правовым коварством и сервитутами – от развесистого дерева, отношения к организму улицы и его многочисленным правам до свободно бегающей собаки. Насколько резка бездна в общем плане между практикой и теорией!

Сэр Томас Холдич в своем сочинении о «делании границ» говорит с жестокой издевкой о проведении границы «у подножия горы», которая со всеми разновидностями, таящими в себе неожиданные неприятности, переходит в другие виды ландшафта, или же о границе «в трех километрах южнее течения реки», при определении которой надо снова искать крайне опасный для жизни переход через реку в нескольких сотнях метров, то и дело обходить непреодолимые обрывы плоскогорья, а тысячелетние права выпаса и трассы общения постоянно пересекаются подобным же образом, как, например, имело место на венгерской, румынской и южнославянской границах в бывшей Венгрии.

Практика проведения границ сталкивается прежде всего с многочисленными остаточными состояниями (рудиментами), с которыми ей приходится разбираться. «Подвластные», тесно связанные малые пространства, картографически доступные пониманию, и незафиксированные, традиционные состояния пограничного общества нематериального и материального типов, транзитные права, права выпаса, религиозные территориальные притязания, проистекающие из древнеримского разделения на провинции, культурные структуры, берущие свои истоки из давно исчезнувших имперских образований, политическая зависть, экономически важные доступы к реке, права водопоя, заявки на разработку полезных ископаемых должны быть подвергнуты девальвации. Сказываются признаки былой утраты инстинкта, следы юридического своенравия; но, разумеется, и упорное удержание претензий и прав, как, скажем, в случае с благоприобретенными сервитутами в частных владениях, – причины, которые часто сильнее вновь возникших границ. Как упорно придерживается, например, и нынешний Китай, «цветущее Срединное народное государство», своих суверенных прав в отношении внешних территорий, исходя из опыта, что оно, временно утратив их, вновь обрело, как только волна пошла вверх, поскольку лишь в критический период сохранялась претензия. С подобной же планомерностью и целеустремленностью успешно действует римская церковь.

В целом же мы находим гораздо большую свободу и надгосударственного движения земельных владений на планете, больший обмен пространством, чем полагает оперирующее малым пространством центральноевропейское представление о делании границ на длительный срок. «Безопасность» есть не правило, а исключение.

Важным для понятия «делание границ» является прежде всего представление исполнителя об изображаемом и неизображаемом на границе. Многие сервитуты допустимо изобразить на картах и таким образом зафиксировать; другие полностью не поддаются начертанию в горизонтальной проекции и ее возможностям.

Как раз понятие «углубление» в родную землю и жизненная форма отечества с установленными рубежами исключают чисто плоскостное изменение пространства как окончательное и удовлетворительное. Ибо в таком случае такие типично однозначные сооружения, культурные свидетельства, как имперские крепости Эльзаса, фигура рыжебородого в Кайзерсберге, который теперь перекрестили в «Свободную гору» (как будто с этим исчез бы Гейлер из религиозной немецкой истории!), Страсбургский кафедральный собор, должны были бы пойти вспять!

Даже если мы интересуемся границами высокоразвитых культурных ландшафтов, то и тогда обнаруживаем при самой примитивной границе выпаса, при пересечении привычных летних и зимних перегонов на выпасы раннего культурного ландшафта то же самое противоречие между прокладыванием границы на бумаге и на местности. Например, Берлейн в книге «А difficult frontier» («Трудная граница») точно указывает, что практически невозможно провести современную границу между Албанией и государством южных славян по Белому Дрину, что здесь преграждают путь участки, захваченные простым грабежом лишь к выгоде итальянских заправил. В декабре 1926 г. мы видим вновь возродившимся это опасное место. Схожее таят в себе Вогезский лес (Мюнстерталь!) и Вале.

Для значимости нашего собственного представления о нетронутых и ставших культурным ландшафтом границах, с одной стороны, и созданных искусственно – с другой, ценно то, что мы такие различия ищем, например, в глубинах морей и рек, где они достаточно легко обнаруживаются в зажатом в тиски фатерланде (глубины Химзе, окопы на Рейне). Здесь хорошо видно, что вырастает на протяжении столетий из состояния культурного равновесия в противовес неустойчивым пограничным территориям, что следует понимать под переходным фильтром, под развитыми или еще скрытыми состояниями на границе.

Центральной, или Внутренней, Европе с ее высокой плотностью населения стало почти чуждым явление – предусмотрительный перенос границ на новые, привлекательные для культивирования земли: та работа, из которой на основе искусства топографии выросла практика городского строительства в Соединенных Штатах, чему обучался в молодости Джордж Вашингтон. Еще раньше мы в Центральной Европе оказываемся, к сожалению, в положении наблюдателей за обратным развитием, ибо и наша немецкая граница почти повсюду показывает стадии отхода, позволяя иногда думать о стянувшихся на теле биологических рубцах, об откатывающемся к морю отливе, о тающем в Альпах глетчере. Разве такие названия, как Англия, Франция, Ломбардия, Андалузия, – не свидетели возвратного образования границ народов?

К плодотворным сравнениям, навеянным воспоминанием, которое все же может быть близко и многим читателям, подводит также рассмотрение «фронтов» мировой войны как временных границ с почти всеми свойственными им жизненными проявлениями границы. Как мало фактически изменилось благодаря формальным мирным договорам в напрашивающихся здесь аналогиях, показывает изучение изощренных увечий границ, появившихся с тех пор вследствие Версальского договора, например из толкования части II, ст. 28 мирного договора о доступе к Рейну и Висле. При этом становятся очевидны и дальнейшие нарушения договора даже в отношении этих искалеченных прав, как и в результате нарушения части IV, раздела VIII, ст. 156–158 Вашингтонской конференцией: следовательно, и де-факто, и де-юре это уже многократно продырявленный документ. Подобное кропание сказывается по всей Земле: в старой империи Габсбургов, в Албании, в южной части Тихого океана (Науру). Даже граница между Аляской и Канадой в качестве приобретенного силой чужеземного наследия, в данном случае русско-английского договора 16 (28) февраля 1825 г., как обнаруживается, обременяет нового приобретателя.

Это благоприятное стечение обстоятельств, что суровейшие повороты против неспособности создать границы, против непомерной стоимости географического невежества исходили из англосаксонских источников, и мы должны присоединиться к ним, проявив учтивость к пока еще господствующей в современном мире расе. Особо ценные конструктивные замечания, прежде всего об изображаемом и неизображаемом на картах языковых границ, содержатся в книге Н. Кребса об альпийских странах^[121] и в сопроводительном слове Р. Зигера и доктора М. Сидарича к лингвистическим картам Тироля, Каринтии, Штирии и Бургенланда^[122].

Материалы для сравнений дают нам опыты почти всех экспедиций по обозначению и устройству границ, например германо-французской в Камеруне, и их эмпирика непосредственно связана с двумя следующими главами [этой книги] о различном отношении мира природы и мира духа к биологически правильной, требованиями жизни на Земле защищенной и санкционированной границе и с вопросом: необходимо ли воспитание пограничного чувства? Весьма щепетильным ответом на него мы по необходимости завершим первую часть этих исследований. Затем последуют разработки об отношении исследователя границ к понятию «искусственные границы».

Однако предпосылка таких исследований – то, что условия существования жизненной формы, к которой принадлежишь сам, так вобрал в себя, что неестественные увечья и совершенные над ней насилия столь же болезненны, как подобные действия на собственной коже. Лишь благодаря такому восприятию к научной объективности будут присовокупляться и необходимая тонкость восприятия в отношении враждебного жизни противоестественного делания границ, и чувство, что, борясь против него в собственном деле, борешься против такового в интересах человечества. Именно это чувство необходимо немцу, чтобы хоть как-то верить в справедливость своего дела.