Карина Демина
Танго на цыпочках
– Может быть, может быть. – Аполлон Бенедиктович переключил внимание на горло покойного. На первый взгляд рана нанесена звериными клыками, но у волка не может быть клыков такого размеру.
– Оборотень, ваш сиятельство, как есть оборотень, вон и крестика не нашли, видать с собою унес.
– Не нашли, говоришь?
– Не нашли. Еще Елизарий Палыч подивились, когда князя обмывали, что без крестика он нательного, как нехристь какая, прости, Господи. – Федор перекрестился.
– А больше ничего странного не было?
– Было. Олег, они лихие были, шебутные дюже, на ярмороке той на спор с рогатиной на медведя вышли и завалили, и в имении постоянно веселье шло, забавы всякие, а тут, перед самой охотой, словно отрезало, ни в городе не показывались, ни на охоту не выбирались, точно подменили их. – Высказав крамольную мысль, которая, по-видимому, давно не давала покоя, Федор примолк, с испугам глядя на начальство. А ну как оное гневаться начнет? Или обвинит во лжи аль в оговоре на покойного князя? Но Аполлон Бенедиктович спокойно предположил.
– Боялся?
– Не может такого быть! Олег Александрович ничего не боялись!
– А оборотень?
– Ну, – Федор смутился, – его всем Камушевским боятся положено.
Тимур
Тимур, устроившись на лавочке у подъезда, пытался мысленно выстроить разговор. А поговорить нужно, девочка сама не отступится. Она ведь и тогда, на суде, билась в истерике, требуя высшей меры. Это она сказала, будто бы видела, как Тимур вернулся в квартиру. Ей поверили.
Здравствуй, Доминика, ты помнишь меня? Глупость, конечно, она помнит, иначе не затеяла бы всю эту карусель с подложными письмами.
Тогда по-другому. Здравствуй, Доминика, зачем ты это делаешь? А она ответит: "Потому, что ненавижу тебя. Потому, что ты убил мою сестру. Потому, что ты – скотина и зэк".
Есть еще вариант: "Здравствуй, Доминика". И дверь, захлопнувшаяся перед самым его носом. Да она вообще не откроет, посмотрит в глазок и, узнав нежданного гостя, затаится. Или наряд милиции вызовет. Объясняй потом, что жертва тут именно ты. Остается сидеть и терпеливо ждать, вопрос, чего ждать?
Ее. Интересно, какая она, когда не прячется за маску Лары. По-прежнему гадкий утенок, слабая тень сестры, или чудо-птица? Тимур поставил бы на второе, уже тогда в Нике чувствовалось нечто… особенное, другого слова не подберешь. Она не была красавицей, широкоротая, ширококостная и неуклюжая, она стеснялась собственной некрасивости и искренне восхищалась Ларой.
Настолько искренне, что солгала на суде?
Сидеть здесь бессмысленно, как и разговаривать с ней, проблем не оберешься, куда проще уехать, продав квартиру. Новое место, новая жизнь и никаких призраков прошлого.
Громыхнула тяжелая подъездная дверь, и на улицу выбежала чудна́я девица. Короткие шортики и маечка-топ заляпаны чем-то красным, ноги босые, а в глазах ужас. Секунд десять девушка смотрела на Тимура, но тот был готов поклясться, что она не видит ничего. Во всяком случае, наяву. Ему приходилось видеть такой взгляд: душа блуждает в тайниках разума, и разум, распадаясь на куски, показывает ей чудесный калейдоскоп из воспоминаний и выдумки.
Наркоманы чертовы.
Он так разозлился на девчонку, что не сразу признал в ней Нику. Разве могла Ника-ангелочек, которую Лара наградила прозвищем Мышь тушканчиковая, настолько опустится? Риторический вопрос. Преодолевая отвращение, Салаватов протянул руку к этому существу, но в самый последний момент, когда пальцы почти уже коснулись грязной майки, Ника отпрыгнула.
– Не хочу! – Заорала она, что есть мочи.
– Стой!
Развернувшись, Ника бросилась прочь.
– Стой, кому говорят!
Но она даже не обернулась. Проклятье! Ника-Ника-Доминика оказалась очень шустрой девчонкой, Тимур еле-еле догнал ее. Между прочим, у самой дороги, еще немного, и эта чокнутая наркоманка, убегающая от собственных видений, нырнула бы прямо под колеса. Салаватов не схватил – сбил негодяйку в прыжке, точно охотящийся тигр газель, оба рухнули на асфальт, и Тимур зажмурился от боли в локтях. Ну вот, всю кожу содрал, такого с ним с детства не случалось.
– Дура! – Вряд ли она поймет его, в таком состоянии понимают лишь себя, да и то не с первого раза. Дура втянула голову в плечи и, закрыв глаза, тихонько заскулила.
Ну и что с ней делать?
Доминика
Астра перед лицом наливалась багрянцем. Она была очень крупной, эта астра, обнимала меня своими щупальцами и не давала бежать. Мне очень нужно бежать. Далеко. За твердую черную реку, иначе Лара догонит. Но цветок не желал понимать. Лепестки тонкими змеями извивались перед глазами, и моя кровь заражалась от них этой неприглядной лиловизной. А изнутри рвались на свободу пузырьки смеха. Или плача? Они так похожи друг на друга.
Я хотела сказать астре "отпусти", но губы не шевелились. Они, наверное, склеились, оттого я потеряла дар речи. И Лара догонит…
– Успокойся. – Вдруг сказала астра человеческим голосом. Правильно, что человеческим, я же не умею разговаривать на ее языке.
– Успокойся, слышишь! Вставай. Дай руку.
Зачем ей рука, когда я уже целиком в ней сижу, только пятки приросли к твердой черной реке. Я всего чуть-чуть до нее не добежала.
– Вставай, вставай, вставай… – продолжала бубнить астра, или это первое слово просто эхом в голове отдается?
Я попыталась подняться, чтобы она, наконец, от меня отстала. Последнее, что помню – я попыталась подняться…
Тимур
Ника таращилась на него минут пять. Не моргая, не пытаясь отвести взгляд, или отвернуться. Нет, она просто лежала и таращилась, словно жирная селедка с магазинной витрины. Глаза у нее огромные, два блюдца, не иначе, – Тимур когда-то читал сказку Андерсена про огниво и долго-долго пытался представить себе собаку, у которой глаза, как блюдца. Тогда не получилось, а теперь – пожалуйста – перед ним два черных блюдца с тонкой каемочкой тускло-зеленого цвета. У наркоманов всегда зрачок расширен, это норма.
– Вставай. – Тимур потянул Нику за руку. Ладонь у нее холодная и мокрая от пота, это в жару-то, когда сам вот-вот расплавишься от зноя. Проклятье, неужели, передоз? Только этого ему не хватало, откинет коньки, а скажут – убил, хотя видит бог, он ее пальцем не тронул.
– Лару ты тоже не трогал. – Напомнила Сущность. Гадкая она, злопамятная, зато помогает видеть мир таким, каков он есть на самом деле, и плевать, что со стороны это больше всего похоже на раздвоение личности.
– Вставай. – Повторил Тимур. Маленькая дрянь не реагировала, пришлось поднимать ее на руки, хорошо, легкая. А дышит-то, дышит мелко и часто, и сердце бьется, как ненормальное. В больницу ее нужно, пока не поздно. А здесь, если не изменяет память, есть больница, прямо за домом, идти всего два шага, и Тимур пошел, осознавая, что ловить машину бесполезно: вряд ли кто захочет подвезти странную парочку, хорошо будет, если из больницы не попрут.
– Наркоманами не занимаемся. – Заявили в приемном покое.
– Но ей же плохо! – Попытался возразить Тимур. Нику и в самом деле трясло, она мычала, мотала головой из стороны в сторону, вяло дергала руками, словно пытаясь отогнать назойливых призраков, икала и плакала, не открывая глаз. Слезы крупными горошинами катились прямо из-под плотно сомкнутых ресниц.
– Ей плохо! – Салаватов повысил голос, чувствуя, как закипает проклятый огонь в груди, не сорваться бы, иначе снова на нары. Он Тимур Салаватов, а не Тимка-Бес.
Одна из девиц, с модной "перышками" стрижкой, соизволила оторвать голову от журнала.
– Мужчина, – с явным неудовольствием в голосе заявила она, – вам же русским языком сказали: наркоманами не занимаемся. Везите куда-нибудь еще!
– Куда?
– Не знаю. – Ноготок, сияющий свежим лаком нежно-розового цвета, нервно постучал по крышке стола. – Куда хотите, туда и везите!
– А если она умрет?
Никина голова все время соскальзывала с плеча, да и сама Ника с каждой минутой становилась все тяжелее. А еще она мокрая и скользкая, держать неудобно, а они говорят "везите куда хотите"…
Стервы.
– Люсь, – вторая девица, попроще да и поспокойнее на вид, робко дернула первую за рукав, – а если она помрет?
– Да они все трупы, – фыркнула Люся, поправляя прическу, – наколются, а нам лечи их, и получай копейки…
В конечном итоге, конфликт был-таки улажен. Получив из рук Салаватова "премию" к зарплате, перистоволосая Люся значительно подобрела. Нику увезли, а Тимур, сев на узкую больничную кушетку, приготовился ждать. Ждать он умел, вон, целых шесть лет приобретенного опыта. Первый год он силился понять: как же получилось то, что получилось. Второй год остро страдал от несправедливости, письма писал: друзьям, подругам, Нике вон, пытаясь донести до нее правду. На все его послания не пришло ни одного ответа. Наступил год третий, за ним четвертый, пятый и шестой. Тимур учился выживать, Тимур вытравливал из себя того, старого, доверчивого и глупого Тимура Салаватова, и строил Тимку-Беса. По кирпичику строил, по камешку, а теперь вот, Тимка-Бес не нужен и куда его девать? Вон? А, не дай-то Бог, Тимур Салаватов один не справится?
– Не надо лезть, куда не просят. – Наставительно заметила Сущность.
– Это точно. – Согласился с ней Тимур.
Мой дневничок.
Пробовала новую дурь. Странно она на меня действует, голова становится похожей на барабан, зато потом такой подъем! И трахаться хочется. Кто там из психологов чего про сублимацию говорил? Не помогает! Или это просто дурь неправильная?
Кажется, Салаватов стал что-то такое замечать. Смотрит косо да выспрашивает, где была, чем занималась. Можно подумать, я обязана перед ним отчитываться. Счаз, все брошу. Алик говорит, что таблетки покруче будут, но, честно говоря, страшновато. Курево – это ерунда, в любую минуту брошу и не замечу, с силой воли у меня все в порядке, а травить себя колесами как-то не с руки.
Ника, кажется, в Тимура влюбилась. Вот дура-то, он же серый, скучный и правильный до невозможности, хотя чего от нее ждать-то, сама такая. Жаба, которая никак в принцессу не превратиться. Смешно смотреть, как она за ним по пятам ходит и в глаза заглядывает, а Салаватов, дубина стоеросовая, не замечает ничего. Для него Ника – ребенок. У этого ребенка бюст скоро попу перевесит.
Не понятно, какого я на них трачу время?
Пробовать или нет? Алик говорит, что начать можно и с половинки, он мне на пробу так даст, без денег.
Доминика
Я потерялась в нигде. Страшно. Сверху, снизу, справа и слева пустота. Можно прыгать в ней, или на голове стоять. Или падать. Я падала бесконечно долго, и все-таки упала. На кровать. Над головою покачивался белый потолок, а рядом с ним парила голова незнакомой женщины с недовольным лицом и черно-красными перьями вместо волос.
– Очухалась? – Пробурчала женщина. "Лась, лась, лась" забилось в голове эхо.
Лась, согласилась я. Кто такая Лась?
– Пойду скажу.
Кому она скажет? Где я и почему я здесь, а не дома? Голова кружится-кружится, скоро совсем откружится. И руки чувствую, они живут отдельно от тела. Это неприятно.
– Как домой? – Где-то далеко возмущался мужчина. Мужчина возмущался. Смешно, попыталась посмеяться, едва не стошнило. Ужас какой.
Мужчине вторил женский голос, они здорово подходили друг другу. Как инь и янь. Жаль, не помню, что это такое.
– А если ей снова плохо станет?
– А вы следите, чтобы не стало. – Ответила женщина в волосами-перьями. – Если не уколется, то и не станет.
Кто уколется? Обо что? В сказке принцесса укололась о веретено и уснула. Но это ведь не сказка. Кажется, не сказка. Как-то я себя неправильно чувствую.
Мир перед глазами крутится-вертится, свиваясь в тугую разноцветную спираль, на фоне которой выплывшее из ниоткуда мужское лицо показалось мне смутно знакомым. Я определенно его знаю, но откуда?
– Давай, давай, – женский голос подобно бензопиле взрезал черепную коробку. Мозг внутри распух, и мир снова покатился карамельным клубочком, – вставай, нечего притворятся, идти ты уже можешь.
Меня тянули, тормошили, дергали, все это было ужасно неприятно и отвлекало от сложных внутренних переживаний, поэтому я подчинилась всем этим тычкам и подергиваниям в надежде, что меня оставят в покое. Идти пришлось недалеко. Узкий хмурый коридор, потом машина, потом лестница со смешными зелеными ступеньками, которые отчего-то норовили выпрыгнуть из-под ног, и дверь. А мужчина все время стоял сзади, наверное, не хотел мешать.
Квартира пахнет неприятно. И не нравится мне здесь. Она не моя, в моей стены с лиловыми астрами, их нужно кормить звездной пылью и разговаривать… Что за чушь?
– Ложись. – Приказал мужчина и в придачу толкнул меня в спину. Не больно, но обидно, по какому праву он толкается? От обиды, наверное, в мозгах слегка прояснилось, и я узнала его.
Тимур.
Тимур?
Тимур
– Тимур! – Проблеяла Ника сиплым голосом запойной алкоголички, и попыталась проткнуть Салаватова пальцем. Чертова наркоманка, когда ж она, наконец, успокоится! Медсестра утверждала, что Ника еще около часа пробудет в подвешенном состоянии, а потом ее отпустит. "Отпустит" означало, что девчонка станет более-менее адекватно реагировать на происходящее. Тогда ее и домой отправить можно будет, пусть сама со своей блажью наркотической разбирается, но пока Ника бредила, принимая собственный бред за явь, Салаватов чувствовал ответственность за нее. Хотя бы ради Лары.
Ради Лары эту девчонку следовало выпороть. И отдать на принудительное лечение. Но он не станет делать ни того, ни другого, он просто дождется, когда действие дури пойдет на убыль, и отведет ее домой. Ну еще, может быть, попросит оставить его в покое.
– Тим… Тиму… Тимуррр… – Зарычала Ника, делая неловкие попытки подняться. – Ты тоже за мной пришел? Я с тобой не пойду! И с ней не пойду. Она сегодня неправду говорила. Неправду…
Ника, сглотнув слюну, высунула язык. О, Господи…
– Ты… Ты умрешь! Я тебя убью! Убью, убью, убью…
– Хорошо. Только сначала полежи.
– Убью. – Она совершенно его не слышала. Лежала и твердила свое "убью", похоже на то, как колеса поезда по рельсам стучат, мерно, безэмоционально и, самое ужасное, бесконечно. Но Ника, выплюнув тысячное по счету "убью" замолчала. Плохо? Нет, не плохо. Наклонившись над девушкой, Салаватов убедился, что та просто-напросто заснула.
Доминика
Я проснулась оттого, что стало плохо. Или не так? Мне было плохо уже во сне, и он убежал, бросив меня наедине с сакраментальными вопросами: где я, кто я, зачем я. Больше всего волновал первый. Место смутно знакомое. Обои старые, бледно-голубые с огромными тиснеными "золотом" розами, такие были в моде лет этак десять назад. Или еще больше? Помню, мы с тетей Васей нечто похожее клеили, а потом Лара долго возмущалась "безвкусицей" и расстроила тетку до слез.
Люстра тоже какая-то не такая, неуклюжая и тяжелая, богато украшенная хрустальными "висюльками". Даже с моего места видно, насколько они пыльные, похоже, здесь давненько не убирались. Хотелось бы знать, как я сюда попала. Ничего не помню, голове больно и пусто, а желудок прям подпрыгивает, желая… Не хочу думать, чего он там желает. Я попыталась сесть, для начала хотя бы сесть, но не смогла. Тело отказывалось подчинятся, каждая мышца нестерпимо болела… Рухнув обратно на кровать, я зажмурилась и тихонько застонала – не от боли, от жалости к себе самое.
– Очнулась? – Ненавижу этот голос, не знаю почему, но ненавижу. Он ассоциируется с чем-то таким… таким… не знаю, как сказать.
– Очнулась. – Голос констатировал сей факт с непонятной печалью. Кровать заскрипела, и матрас просел под дополнительным весом. Чужое тепло коснулось моего тела, а ведь приятно.
– Ну, здравствуй, Ника. Ника-Ника-Доминика.
И тут я узнала его. Тимур. Салаватов. Моя тайная любовь и моя явная ненависть. Почему он здесь? Почему я здесь?
– Ты?
– Я.
Он. Сидит рядом, рассматривает внимательно, словно музейный экспонат изучает, и ждет чего-то. Скотина! Урод! Пусть бы сдох на зоне! Со злостью откуда-то изнутри поднялась волна дурноты. Точно клубок ядовитых змей проснулся в желудке.
Тимур лишь усмехнулся. А он ведь знает и мысли мои, и желания, и все равно смеется. Как подобных ему земля только носит! Салаватов поднялся. Может, уйдет? Я бы сама ушла, но мне настолько плохо, что любое шевеление отзывается болью. Но этот сукин сын и не думал уходить. Со стуком, который отозвался в моем черепе омерзительным зудом, Салаватов поставил стул напротив кровати, так, чтобы мне было хорошо видно. Чего он хочет? И какая связь между моей внезапной болезнью и его присутствием?
Это он, он, он – зазвенели, задрожали молоточки в голове. Он… зашипели змеи в утробе. Отравил. Убил. Как Лару.
– Давно на игле?
– Иди в задницу! – Мне было слишком плохо, иначе этот сукин сын не сидел бы напротив так спокойно. Вот пройдет тошнота, и расцарапаю ему морду. Но тошнота не уходила, змеиный клубок внутри разрастался, гадины лениво шевелились и ползли к горлу. Нужно открыть рот, иначе они прогрызут мне горло.
– Ложись.
Теплые руки поднимают меня, несут куда-то. От них пахнет лимоном и немножечко мятой, мои змеи слегка успокаиваются.
– Как же тебя угораздило? – В голосе нет больше злости, одна печаль. Я вижу ее почти так же явственно, как чувствую змеиный клубок в желудке. В голову приходит спасительная мысль: если выпить много воды, змеи захлебнутся и не будут больше шевелиться.
– Пить.
Руки уходят и возвращаются со стаканом воды. Невкусная, но заставляю себя выпить до дна.
– Еще.
Еще один стакан. На третьем меня вырвало.
Год 1905. Продолжение
К вящему удивлению Аполлона Бенедиктовича поместье, в котором обитали Камушевские, было более чем скромным. Полуостров, окруженный с трех сторон водой, прибавлял маентку некоторую экзотичность и даже изысканность. Сам дом больше всего походил на замок – толстые мрачные стены и узкие, точно бойницы, окна. Внутри, должно быть, темно, сыро и неуютно, то ли дело дома в Менске аль другом каком большом городе: светлые, красивые, колоны там всяческие, амурчики крылатые на фасаде, балконы кованые да окна во французском стиле. А здесь… Провинция. Странно, что князь не стал перестраивать поместье, человеком он слыл не бедным и не жадным, и не ретроградом каким – наоборот, первый модник, гуляка и заводила – прежде, чем отправится сюда, Аполлон Бенедиктович собрал информацию об убитом. А что поделаешь, без информации в его деле никак не обойтись, оттого и не брезговал следователь ни слухами, ни сплетнями, ни доносами.
А все-таки странный дом. Такому, как Олег, в нем было бы тесно и скучно, однако, поди ж ты, все сохранилось в том виде, в котором было сто, а, может, и двести лет назад.
Встретили незваного гостя вежливо и, проводив в гостиную, предложили выпить. Младший брат Олега – вот о нем-то Аполлону Бенедиктовичу было известно крайне мало – выглядел крайне изможденным. Бледная кожа, испарина на лбу, темные круги под глазами говорили о нервном расстройстве, причиной которого, надо полагать, послужило скорбное происшествие на охоте. С вопросами Аполлон Бенедиктович не спешил: пускай молодой человек, привыкнув к присутствию следователя, успокоится, возьмет себя в руки, а там и расспросить можно. От нервных свидетелей толку мало. А этот еще пьян к тому же. Николай начал рассказ сам, не дожидаясь вопросов.
– Волки-то давно шалили, то овцу зарежут, то корову, а, как до людей дело дошло, Олег и не выдержал… – Николай дрожащей рукой поднял бокал, Аполлон Бенедиктович поморщился, пьяниц он не любил, а по лицу молодого человека было видно, что пил он давно, наверное, с того самого дня. Безусловно, гибель брата – уважительная причина для горя, но мужчине надлежит скрывать свои чувства, тем более наследнику древнего и славного рода.
– Я предлагал организовать облаву! Собрать людей, но Олег, он никогда никого не слушал! Он бредил этой легендой! Мечтал лично прикончить Вайдиного оборотня… – Николай всхлипнул.
– Что произошло?
– Мы с ним… Я не мог отпустить его одного, вы понимаете?
– Понимаю.
– Засаду мы устроили возле поляны, там, где убили девушку, я с одной стороны, он с другой. Олег считал, что оборотень вернется. Пролежали всю ночь, а под утро я задремал… А дальше… Дальше… Он закричал, и все… Я выстрелил. В воздух. Чтобы отпугнуть тварь. И побежал к брату.
– Он был уже мертв?
– Нет. Горло разорвано… Кровь… Олег пытался руками зажать… А кровь вытекала сквозь пальцы… И я ничего не смог сделать! Ничего! – Уронив голову на руки, Николай заплакал. Аполлон Бенедиктович тактично отвернулся, дожидаясь, пока свидетель успокоится.
– Я не виноват, не виноват! Это оборотень!
– Вы его видели?
– Перестаньте его мучить! – В комнату влетела девушка. – Сколько можно, он уже тысячу раз рассказывал!
У барышни были каштановые волосы, огромные серые глаза и упрямый подбородок.
– Прошу прощения, пани…
– Наталия. А вы кто такой?
– Палевич Аполлон Бенедиктович, следователь, направлен из Менска, чтобы вести расследование смерти Олега Камушевского.
– Вести расследование? – Паненка рассмеялась, – Вы хотите вести расследование и устроить суд. Над кем? Над оборотнем? Замечательно! Делайте, что угодно, только оставьте нас в покое, не видите, моему брату плохо!
– Он мужчина!
– Я не мужчина. Мне неприятны все эти разговоры! – Серые глаза затуманились, но пани Наталия, в отличие от своего брата, умела держать чувства на привязи, и слезы исчезли так же быстро, как и появились. – Олега невозможно вернуть…
– Натали, а когда мы уедем отсюда? – Встрепенулся Николай.
– Скоро, – пани Наталия ласково погладила брата по голове. – Похороним Олега и уедем. Далеко-далеко, там он нас не найдет. Вы узнали, что хотели?
– Не совсем.
– У дорогого Николя нервный срыв. Пожалуйста! – В ее глазах читалась такая мольба, что Аполлон Бенедиктович смутился. Понятно, что допросить Николая Камушевского не получится, да и вряд ли он сумеет сказать что-либо внятное, а вот с самой пани Наталией не мешало бы побеседовать. Уж она-то, в отличие от "дорогого Николя", и трезва и относительно спокойна.
– У вас есть вопросы ко мне? – Догадалась она.
– Если позволите.
Николай Камушевский смотрел на сестру с обожанием в пьяных глазах. Понятно, кто в доме главный.
– Не думаю, что мое дозволение сыграет хоть какую-то роль, однако… Завтра жду вас к обеду. Постараюсь, чтобы Николя пришел в себя. И с Элизой, думаю, вам будет интересно побеседовать.
– Кто такая Элиза?
– А вы не знаете?
Аполлон Бенедиктович был готов поклясться, что в серых глазах пани Натальи мелькнула откровенная насмешка.
– Это невеста Олега.
Удивительное дело, о том, что у князя Камушевского имелась невеста, Аполлон Бенедиктович слышал впервые.
– Элиза очень переживает, как и все мы. Пойдем, Николя.
Николай покорно поплелся за сестрой, прихватив, правда, с собою бутылку портвейну. Судя по всему, он намерен и дальше предаваться скорби вкупе с пьянством. Слабый человек.
Федор, поджидавший начальство в коляске, несказанно обрадовался, увидев Аполлона Бенедиктовича, и сия искренняя радость смущала гораздо больше лести.
– Трогаться? – Спросил Федор, озираясь по сторонам, видать, повсюду оборотни страшные чудились. Щелкнул хлыст и лошадка, очнувшись от дремы, лениво затрусила вперед, ее оборотни не пугали. Копыта звонко цокали по мощеной дороге, и коляска, подпрыгивая на ухабах, пренеприятнейше скрипела.
– А почему поместье на полуострове?
Федор пожал плечами.
– Так чтобы оборотень не подобрался близко. Раньше-то воды не было, а уж когда Вайда померла, и волки шалить стали, Богуслав приказал вырыть ров, чтоб, значит, отгородится, оборотень-то воды боится, для него любая лужа – море превеликое. А, когда копали, ключи подземные наружу выпустили и затопили вся низину почти: и хаты, и поля, и скотину, и людей, говорят, тож потонуло много. А поместье-то ничего, стоит, только конюшни, псарня да сад, который раньше был, под воду ушел. Вот с тех самых пор и живут не по-людски, почитай на воде самой, как только не страшно им.
Аполлон Бенедиктович мог бы хоть сей момент пари заключить, что сероглазой пани Наталии отнюдь не страшно жить "на воде". И оборотня она не боится. Странно, что такая красавица сидит в глуши и не рвется выезжать. Или брат не дозволял?
– Олег Александрович, они дюже своенравные были, сестру хоть и любили, но берегли, ничего не дозволяя. – Федор, поняв, что санкций со стороны начальства не будет, принялся делиться сплетнями. – Сами и в Менск ездили, и в Варшаву, и в Петербург, а ей – никуда. А, когда пан Охимчик посвататься изволил, то Олег Александрыч его побили сильно, да повелели забыть дорогу к дому. И братцу младшему выговор сделали, за то, что честь семейную не бережет. Ну, конечно, пан Охимчик Камушевским не родня, те – род древний, знатный, а Юзеф дохтур какой-то, ни роду, ни денег, куда ему к паненке свататься-то. Н-но, родимая. – Федор взмахнул хлыстом, и лошадка прибавила ходу.
– Лечит, правда он хорошо, но у нас все больше в Погорье к пану Уховцеву ездят, правда он старый уже и помрет скоро, наверное. Тогда, глядишь, и у пана Охимчика дела на лад пойдут. Да и Олега нету, чтоб свадьбе препятствия чинить. Вот поглядите, совсем скоро Юзеф к паненке в гости наведываться начнет. Николай, он же слабый, не чета Олегу, на сестру молится и, как она захочет, так и будет.
– А повидаться с паном Охимчиком можно?
– Можно, отчего ж нельзя. Оне гостям завсегда рады, хоть час ужо поздний… – Обернувшись, Федор с надеждой поглядел на начальство, авось, передумает, тогда и домой можно будет ехать, у камина погреться, аль в кабаке кружку-другую пропустить для согрева тела да душевной радости. Однако Аполлон Бенедиктович не привык откладывать на завтра сегодняшние дела. Уж коли пану Охимчику была выгодна смерть князя, то следует с этим паном поговорить и немедля. Еще не ведомо, что завтра будет.
Доминика
Она, наконец, заснула, страшно представить, какие сны ей приснятся. Сама виновата. Меньше надо всякую дурь жрать. Руки у нее чистые, Тимур уже посмотрел, но это ведь ни о чем не говорит. Лара вон в бедро предпочитала колоть, ей так сподручнее было. Неужели и Нику подсадить успела? Или она сама? Как-никак одна кровь.
Тимур вышел на кухню и, прикрыв дверь, закурил. Глупая, глупая девчонка, а он еще хотел с ней поговорить. С такой не договоришься. Решено, завтра же собирает вещи и уматывает. Купит себе домик в деревне, и будет жить в свое удовольствие, рыбалка там, закаты-рассветы, лес, ягоды, грибы и прочие удовольствия. А, главное, никаких наркотиков, никаких наркоманок.
Она не понимает, что творит. И не послушает слов. Лара же не послушала.
– Не куксись, Тим, я соскочу в любой момент! – Лара радостно хохочет, и прохожие начинают оборачиваться на излишне веселую девушку. Впрочем, веселье ей идет, ей вообще все шло, даже наркотики. Тимур тщетно бился головой об эту стену из веселья, бесполезно. У ног капризной королевны лежал целый мир, а ей было мало. Драйва не хватало, видите ли. Огня в крови. Чтобы каждый день, как последний, чтобы летать и падать, и снова подниматься ввысь, где безумные облака танцуют танго.
Это Лара пыталась объяснить ему, вкладывала в упрямую голову Салаватова свои мысли, свои желания, но они отчего-то не приживались. Тимур не хотел понимать необходимость травки. И колес. И героина, о котором он вообще случайно узнал. О, Лара уверяла, что лишь изредка балуется, что "герыч ни-ни", на самом же деле она сидела на игле давно и прочно, словно доверчивый окунь на стальном крючке. И ей нравилось. Это было страшнее всего.
– Тим-р-р-р, – мурлыкала она, выпрашивая деньги, – я ведь только тогда и живу. Тогда все по-другому. Есть проблема и нет проблемы. Есть я и нет меня. И ты тоже, ты есть, но тебя как бы и нет. Там хорошо, Тим-р-р-р.
Она даже предлагала попробовать. Клялась, будто один раз – это не страшно, зато он увидит, поймет, как ей хорошо, и отстанет со всякими глупостями вроде больницы. Зачем ей лечится, она ведь здорова, а укол. Это же витаминка.
Витаминка для жизни.
Сигарета оказалась горькой на вкус, а еще пахла ментолом, хотя Салаватов точно помнил, что покупал нормальные, безо всяких там ароматизаторов. Лара любила мятные пластинки. И сигареты курила тоже ментоловые, неправдоподобно тоненький "Вог", изысканно-притягательный, как она сама.
Не стоило вспоминать Лару, теперь он точно не уснет.
Они встречались уже второй год. Салаватов заговаривал о свадьбе, но Лара со смехом отмахивалась. Ей не хотелось принадлежать кому-то одному, зачем, если ей самой принадлежит целый мир. Ларе нравилось злить его, нравилось вешаться на шею другим парням, нравилось стравливать их с Тимуром и наблюдать за выяснением отношений. Почему бы и нет, она ведь свободная женщина. И он свободен, если что-то не нравится – он может уйти. Проблема в том, что он не мог уйти.
– Ты будешь скучать, если меня вдруг не станет? – Она не смотрит на него, Лара увлечена работой, со стороны кажется, будто нервная кисть едва-едва касается полотна, но синее пятно растет, расползается, вытесняя другие цвета. Синий означает творческую депрессию. Тимур уже научился читать Лару по цветам. Красный – возбуждение, не сексуальное – творческое, Лара на подъеме, она готова часами торчать в мастерской, питаясь лишь запахом красок и растворителя. Зеленый – поиск, она идет по следу идеи, но никак не настигнет ее. Изредка зеленый становился красным, но гораздо чаще он вырождался в синий, а синий – в злорадный черный, символизирующий полный упадок творческих сил. После черного следовал укол.
Но тогда Тимур еще не догадывался об уколах, он терпеливо пережидал периоды депрессии, и стремился расшевелить Лару. А ей не нужно было шевеление. Ей ничего не нужно было.
– Будешь? – На носу синее пятнышко, словно малютка-бабочка присела отдохнуть, Лара пока не замечает, но в конце дня непременно сотрет пятнышко-бабочку, и снова из художницы превратится в королевну.
– Буду. – Тимур не представлял себе жизни без нее. Капризная, взбалмошная, слегка истеричная, ревнивая, любимая. Зачем она спрашивает, если сама все знает.
– А давай умрем вместе? В один день, как в сказке?
В самом центре холста появляется черная клякса.
– Давай, – соглашается Салаватов, надеясь отвлечь Ларино внимание.
– Я серьезно. – Она задумчиво проводит кистью, и из центра кляксы вырастает тонкий черный луч. Стало похоже на перевернутый цветок с длинной ножкой и лохматым черным венчиком.
– Прямо сейчас! Вдвоем. Как Ромео и Джульетта. Вместе навсегда. – Каждое слово добавляло по лучу, и цветок превратился в паутину с жирным пауком в центре.
– Лара, успокойся.
– Не хочу. Не хочу успокаиваться. Хочу умереть. И воскреснуть в раю. Вместе с тобой. Смотри, что у меня есть.
Кисти и палитру – кажется, эта штука, на которой краски смешивают, называется именно так, – Лара просто отшвырнула. Следом на пол полетели тюбики с красками и серая косынка, которой Лара во время работы волосы подвязывала, чтобы не мешали.
