Карина Демина
Леди и война. Цветы из пепла
Глава 2
Векторы движения
Неумение врать еще не повод говорить правду.
Жизненный девиз честного человека
Травинка коснулась кончика носа.
– Вставай, я знаю, что ты не спишь. – Меррон провела травинкой по щеке.
Не спит. С той самой минуты, когда она поднялась. Меррон всегда сначала поднималась, потом уже открывала глаза и, подслеповато щурясь, долго топталась на одном месте. Вспоминала, что за место и как она сюда попала. Зевала. Хмурилась. Трясла головой, избавляясь от остатков сна. Она была беспечна, и как такую из поля зрения выпустишь?
Но если открыто следить, занервничает.
– Ну вставай же. – Она забралась под одеяло и ткнула пальцем в живот. Сержант перевернулся на бок, уступая нагретое место.
К реке ходила. Купалась. Волосы мокрые, и на шее капельки.
– Вода хорошая, – сказала Меррон, отбирая остатки плаща. – Теплая совсем. Парная. Я раньше любила, чтобы на рассвете поплавать… особенно если по первому туману. У нас на запруде еще кувшинки были. Они только ночью цветут, знаешь?
Знает. И что нос у нее холодный, тоже знает.
Сама вот мерзнет, дрожит, но не признается, бестолковая женщина, с которой Сержант совершенно не умеет общаться. Ни с ней, ни с другими, от него даже обозные девки, которые особой разборчивостью не отличались, стремились отделаться побыстрей, хотя вроде бы никого и никогда не обижал.
– Или вот на рассвете… закрываются и уходят под воду. Бетти мне плавать не разрешала. Во-первых, потому что леди принимают ванну, а не в запрудах плещутся, во-вторых, у кувшинок очень толстые стебли, как сети, легко запутаться и утонуть. Некоторые и тонули. Деревенские про таких говорили, что их водяницы уволокли. Суеверия…
Засунула-таки ледяные ладони под рубашку.
– Ты опять горячий. Как ты себя чувствуешь?
Обыкновенно. Хорошо даже, когда она рядом.
– Сегодня снова, да?
Наверное. Но стоит ли переживать о том, чего нельзя изменить.
Приступы случались с периодичностью в два дня, но зато проходили легче и быстрей. Тогда, в пещере, Сержант слег почти на сутки, не столько из-за самого приступа, сколько из-за непонятной, несвойственной ему прежде слабости.
Меррон была рядом.
И в следующий раз – тогда накатило на равнине. Два холма и поле, усеянное осколками камней. Ни пещеры, ни даже трещины, чтобы укрыться. А ей не объяснить было, что оставаться на открытом месте опасно, что надо уходить, к холмам, к лесу, видневшемуся вдали. Он бы отлежался и нашел.
Осталась.
И оставалась раз за разом. Вопросов не задавала. Сама протягивала скальпель, опалив лезвие над огнем. Ворчала, что он сумасшедший.
Терпела.
Доверяла, не понимая, что Сержант не стоит доверия.
– Может, поешь все-таки? Хотя бы немного?
Капли на шее Меррон высохли, и нос согрелся. Пора было вставать.
А поесть… в последнее время его мутило от запаха еды. И это было неправильно.
Все было неправильно.
Ему за тридцать. Критический возраст давным-давно пройден. Изменения невозможны. Это же не ветрянка… тем более что кровь все еще красная, а кожа достаточно мягкая, чтобы скальпель ее вскрывал.
Правда, давить приходилось изо всех сил.
До границы осталось недели две пути. Нейтральная зона начнется раньше, сейчас наверняка полоса шире обычного, и это хорошо… если получится дойти.
Должен.
Позвать Ллойда… он или поможет, или позаботится о Меррон, насколько это возможно. Она будет против, но Ллойд поможет смириться с неизбежным. И постарается переключить ее внимание на что-нибудь другое. Возможно, связь еще не настолько крепка, чтобы Меррон сильно пострадала, если Дар умрет.
Накатило у реки. Наклонился, зачерпнул воды – и вправду теплая, как парное молоко, то, которое с пенкой и запахом живого, – и не удержался на ногах.
На этот раз шло волнами.
Кажется, не получилось не закричать. Не помнил. Падал, как раньше, – в песок, в седую траву, которой осталось жить неделю или две. Людям – и того меньше.
Тоже был берег, узкая полоса. Раскатанное дно и застрявшая подвода. Шелест рогоза. Визг подстреленной лошади. Тяжелая конница грохочет, взбивает грязь на переправе, взрезает стальным клином шеренгу пехоты. Падают стрелы. Отвесно. С неба. Они живут там, в тучах вороной масти, потерянные перья с железной остью. Пробивают щиты. Воду. Впиваются в рыхлую землю, сеют войну.
Хорошо.
Дар закрывает глаза не потому, что страшно – страх давно ушел, – но ему надо услышать эту музыку. Никто не верит, что она есть.
Никто не видит алого.
И огненных кошек, которые играют с людьми. Кошки зовут Дара, и он должен пойти за ними. Сегодня или никогда… сегодня.
– Лежать! – Сержанта оттаскивают под защиту телеги.
Зачем?
– Сдохнешь по-глупому.
И хорошо бы. Жить по-умному не выходит. Дар пробует вывернуться: кошки ведь рядом. Ему всего-то надо два шага сделать, но не отпускают. Колено Сержанта давит спину, и та вот-вот хрустнет.
Кошки смеются.
– Не дури…
От удара по голове в ушах звенит, и музыка обрывается. Уходят кошки, туда, где конница добивает остатки пехоты, уже безо всякой красоты, деловито, буднично. И над стенами городка поднимается белый флаг.
Не спасет.
Дару не жаль тех, кто прячется за стенами, как и тех, кто стоит перед ними, за чертой осадных башен, штурмовых лестниц и баллист. Все обречены. Каждый по-своему.
На землю из носу льется кровь, но ее слишком мало, чтобы кошки вернулись. Они предпочитают лакать из луж, а не лужиц. Дару нечего им предложить.
Бросают.
Не прощаются до вечера, а именно бросают. Вообще-то Дар ненавидит вечера, особенно такие, по-летнему теплые, с кострами, мошкарой, что слетается к кострам, с черной водой, которая словно зеркало. Но сегодня ненависти нет. Наверное, уже ничего нет.
Жаль, что днем умереть не вышло.
Сержант идет позади. Присматривает. И сопровождает. Сначала туда… потом назад. Док уже расставит склянки, разложит инструмент. Он тоже будет молчать, только губы подожмет, запирая слова. Устал. Все устали.
А ночь вот хорошая. Звезды. Луна. И дикий шиповник отцветает, сыплет на землю белые лепестки.
– Почему все так? – Дар повернулся к сопровождающему.
– Надо же, заговорил-таки. И давно?
Да. Наверное. Дар не помнил, когда осознал, что снова способен разговаривать. Дар вообще не помнил время.
– И чего молчал?
Дар пожал плечами: в словах нет смысла. Ни в чем, если разобраться, смысла нет.
Дорога. Война. Зимовки. Сержант. Другие. Всех убьют, сейчас или позже, год, два, десять… у войны сотня рук, и в каждой – подарок, все больше железные, вроде тех, которые с неба сыпались. И чего ради бороться, придумывать недостижимые цели? Врать, что однажды доберешься, убьешь того самого, заклятого врага, и все в одночасье переменится…
Следовало быть объективным: у Дара не хватит сил убить Дохерти. А если вдруг хватит, то никому не станет лучше. Напротив, будет красная волна, от границы до границы. Так стоит ли оно того?
Разве что ради кошек.
Но они же бросили.
Старый шатер. Кольцо охраны. Знамя.
Сегодня без зрителей: любое развлечение приедается, а уж то, которое годами длится, так и вовсе не развлечение. Тоска… оказывается, когда ненависть уходит, мир становится безвкусным.
– Ты что задумал? – Сержант почуял неладное.
– Я просто понять хочу, почему все так?
– Как?
– Не знаю.
Плохо…
Мучительно, как будто Дар только что лишился чего-то важного и теперь изнутри распадается. Он видел подобное, когда кости гниют, а мышцы вроде держатся. И человек орет от боли, но даже маковый отвар не способен ее ослабить.
Об этом он думает, принимая удары. Сегодня, как вчера… и завтра. И потом тоже.
Зачем тогда?
До повозки дока Дар добирается сам, и от мака отказывается, а док сует и сует, уговаривает.
Нет, это не док, руки другие, смуглые и с царапинами, вечно она куда-то влезет…
– Выпей, пожалуйста, легче станет.
Нельзя. И не станет.
Он лежит на берегу у костра, и жарко очень. Сдирает одеяло, пытаясь высвободиться.
– Вода, это только вода. – Меррон помогает напиться. А вода вкусная до безумия. – Тихо, Дар. Я никуда не ухожу. Я здесь. С тобой…
…а там никого не было. Палатка. Или повозка. Запах всегда один и тот же: травяно-химический. Ноющая боль во всем теле. Жажда. И голод.
Регенерация требует энергии. Еды хватает. Но в этот раз Дар отказывается. Он отворачивается к стене и лежит, пытаясь понять, почему же все именно так, как есть. Приходит док. Потом Сержант. Еще кто-то. Говорят. Уговаривают.
Чего ради?
Постепенно голод отступает. Зато спать хочется почти все время. И Дар спит. Долго… дольше, чем когда бы то ни было. Сны тоже пустые, но в них легче.
Будят. Грубо. Пинком. Плевать.
За шкирку выволакивают из палатки, наверное, все-таки убьют. Хорошо бы. Глаза у Дохерти не рыжие – красные, как уголь, но Дар может смотреть в них, не испытывая больше ни ненависти, ни желания убивать.
– Перегорел, значит. Ну и хорошо. Не все ж тебе под волной ходить.
Вот когда в голову лезут, это мерзко. Дохерти не дает себе труд скрывать свое присутствие, напротив, всегда действует грубо, точно подчеркивая этим собственную силу.
– А вот сдохнуть зря решил. Зацепиться не за что?
Перебирает воспоминания, какие-то размытые, словно чужие. В них нет ничего, чего бы Дару было жаль отдать. Отпускает не сразу, но все-таки отпускает.
– Ясно. С людьми ты не ладишь. С лошадью попробуй. Но смотри, бросишь – обоих удавлю.
Себя Дару было не жаль, а вот лошадь… он никогда не видел таких красивых, чтобы хрупкая, словно из снега вылепленная. Не поверил даже, что настоящая. Живая. Брала хлеб с руки осторожно, обнюхивала волосы, касалась мягкими губами волос, дышала, согревая собственным теплом.
Вздыхала тихонечко.
И смотрела так, будто знала про Дара то, что никто больше не знает.
Он провел рядом с ней ночь, прижимаясь к горячему боку. И вторую… и уже потом, позже, рассказывал ей обо всем. Не жаловался, просто говорил.
С кем-то надо было.
Не смеялись. И желающих отнять не было. Дар не отдал бы: свое отдавать нельзя.
Снежинка принадлежит ему. Она осталась в Ласточкином гнезде, но это лишь потому, что здесь слишком опасно. За Снежинкой присмотрят. А когда Дар найдет место, в котором сможет жить, вернут.
Ему такое место нужно, даже не для самого – для Снежинки и Меррон. Ее Дар точно не отпустит. И не позволит уйти. Это нечестно. Неправильно. Но иначе он просто сдохнет.
– Только попробуй. – Меррон рядом. У нее глаза как вишня. И кожа смуглая, сладкая. – И я не знаю, что с тобой сделаю… у меня, между прочим, планы имеются. А ты тут… собрался.
– Какие? – В горле пересохло, и язык больно задевает нёбо.
– Дар, ты…
Заплакала. Все-таки довел до слез. А что делать, если он не понимает, как правильно обращаться с женщинами? С лошадьми намного проще.
– Ты знаешь, как меня перепугал? Я… я подумала… уже все. Ты сутки целые… и лихорадка… и бредишь. И вообще…
Сутки всего? По собственным ощущениям – гораздо дольше.
– Какие планы?
Он ослабел, но не настолько, чтобы и дальше лежать. Получается сесть и дотянуться до Меррон. Мокрые щеки и ресницы тоже. А пахнет все еще тиной речной. Если ей хочется плакать, то пусть плачет, но рядом.
– Грандиозные.
– Рассказывай.
Он имеет право знать, хотя бы для того, чтобы не ошибиться в очередной раз.
– Я дом хочу. И семью. И детей. Двоих. Или троих. Вообще как получится, но хочу. А ты умирать собрался… нельзя быть такой свиньей!
Нельзя.
Тем более если планы имеются…
…и наверное, следовало бы поблагодарить Дохерти за то, что Дар дожил до этого дня.
Утро.
Раннее. За окном – белесый болотный туман. Рассеянный солнечный свет слишком слаб, чтобы хватило для комнаты. В углах – темнота. Она укрывает обшарпанный печной бок с черным квадратом заслонки, и шторку, которая разделяет комнату пополам. Темнота прячется и под массивным столом, на котором уже стоит кувшин и миска с творогом. В комнате пахнет мятой и чабрецом, сеном, молоком, свежим хлебом, и я некоторое время лежу, наслаждаясь минутой покоя.
Их не так много, чтобы не ценить.
Я не одна.
Теплая ручонка на шее, сладкое сопение в ухо.
Настька…
Нет, моя дочь далеко. Но Йен рядом. Из-под одеяла выбрался, жарко ему, рубашка взмокла, и волосы на затылке слиплись.
Он тоже просыпается и смотрит на меня рыжими глазами, в которых вопрос.
– Все хорошо…
Не очень хорошо, но много лучше, чем могло бы быть.
Йен вздыхает.
– Твой отец… он очень долго болел. И начал поправляться…
Кайя был со мной, когда болела я. Неотступно. Каждую минуту. Утешал. Успокаивал. Уговаривал жить. Угрожал даже… и не хотел отпускать.
– …и обязательно поправится. Не сразу, но поправится. На самом деле он очень хороший человек.
Что я могу еще сказать?
И Йен не верит. Он помнит, что было вчера.
…Кайя?
…да?
Он отозвался сразу и с какой-то готовностью, словно ждал, когда я позову.
…я просто хотела убедиться, что ты есть.
…я в порядке.
…врешь.
…вру.
Сомнение. И тревога, которая растет с каждой секундой. Я слышу его ясно, четко, лучше, чем когда бы то ни было.
…Иза, ты… я бы хотел поговорить, но… не в доме.
…из-за Йена?
Малыш перебирает пряди моих волос, сосредоточенный, серьезный.
…мне бы не хотелось повторения вчерашнего. Я не уверен в том, что полностью себя контролирую. Сейчас я отдаю себе отчет, что этот ребенок не несет в себе угрозы, но…
Этот ребенок?
Ллойд предупреждал, только я до сих пор не уверена, что мнению Ллойда стоит доверять.
…сейчас выйду.
…только оденься. Прохладно.
И снова сомнения. Ожидание, нервозное, точно Кайя опасается, что я передумаю.
Ну уж нет.
– Урфин! – Он спит поперек порога, с мечом в обнимку, и мне совсем не хочется знать, от кого именно он собрался нас защищать. Но глаза открывает сразу. – Присмотри за Йеном.
– А ты?
– Мы поговорим. Не стоит волноваться.
Все равно волнуется. За меня? За Кайя? За обоих сразу?
А во дворе и вправду прохладно. Сыро. И туман ложится на плечи белой паутиной. На траве – роса, а в траве – одуванчики, желтые веснушки.
…И снова вспоминаю о Насте. Я бы сплела ей венок из одуванчиков, с длинной такой косой. Я помню, как мама мне выплетала такие, а косу одуванчиковую украшала синими васильками и еще ромашками. Я себе такой красавицей казалась…
Кайя сидит на том же месте, что и вчера. Он всю ночь здесь провел? Похоже на то. Сидел. Думал. Не знаю, до чего додумался, но подозреваю, что вряд ли до чего-то хорошего.
– Пойдем прогуляемся? – Меня тянет прикоснуться к нему, но я чувствую, что Кайя этого не хочет.
Боится?
Скорее стесняется. И еще не доверяет себе. А в рыжих прядях запутались капли росы.
Руки прячу за спину, так обоим спокойнее будет.
А Кайя поднимается и, оглядевшись, выбирает направление. К лесу? Почему бы и нет. Он двигается по-прежнему бесшумно, но все-таки как-то неловко, что ли? Словно отвык от собственного тела.
– Я позволил себе игнорировать тренировки. – Он заговаривает первым. – И долгое время вел не совсем тот образ жизни, который…
Запнулся и замолчал, но позволил взять за руку. Ладонь темная совсем. Сам он тоже – что снаружи, что изнутри. Выгорел, если не дотла, то почти.
– Не нужно, сердце мое. – Кайя не позволил мне заглянуть слишком далеко. – Я не хочу причинять тебе боль, даже случайно. Позволь мне самому отойти. Я хотел попросить тебя, чтобы ты…
А кольцо надел все-таки. И синий камень сегодня ожил, яркий, как никогда прежде.
– Скажи, пожалуйста, дяде и Урфину, чтобы без особой необходимости меня не трогали.
– Они не будут.
– Хорошо. – Он осторожно сжимает мои пальцы. – Но все равно скажи. И чтобы держались в стороне. Вчера я слышал тебя, но не Урфина. И там, на площади. Они были как другие люди.
Лес оборвался. Не было авангарда из светлых берез и темной еловой стражи, но лишь четкая граница по берегу ручья. Узкая лента воды в глубоком русле. Красный глинистый берег. Кусты бересклета в нарядных серьгах цветов, и далекая песня жаворонка.
Серебро паутины.
– Если мне будет что-то нужно, я спрошу. Возможно, моя манера общения вызовет неприятие, но я не имею намерения кого-то обидеть. Я лишь буду стараться никого не убить.
– Кайя, они взрослые. Поймут.
Опять сомнение. Он больше не верит людям, пожалуй, мне в том числе. И главное, что имеет на это все основания, вот только Кайя стыдно за свое недоверие.
– Еще, пожалуйста, скажи, что, когда я… не совсем в себе, нельзя тянуться к оружию, как бы этого ни хотелось. Вообще не следует шевелиться или заговаривать. Я все равно не услышу никого, кроме тебя, а голос, интонация, что угодно, способны спровоцировать нападение. Также нельзя смотреть в глаза. И… прикасаться к тебе. Вообще подходить к тебе слишком близко.
Последнее произносится тихо, почти шепотом.
– Извини, но эмоциональная составляющая в любой момент может оказаться сильнее разума.
– Касается Йена или…
– Мужчин. Взрослых. Всех.
Киваю, испытывая при этом непонятное облегчение. Со взрослыми мужчинами мы как-нибудь разойдемся. Вот только поговорить Кайя хотел совсем не об этом.
Отпускает мою ладонь, скрещивает руки на груди, но не отворачивается. Смотрит сверху вниз, сердито, словно заранее готовясь воевать.
– Я вчера сказал, что не готов тебя отпустить.
Я не хочу, чтобы меня отпускали. Я вообще не воздушный шарик, который на привязи держат.
– Иза, мне непросто говорить то, что я должен. Я действительно физически не способен расстаться с тобой. Сама мысль об этом… меняет.
Надо полагать, не в лучшую сторону. Эмоциональная составляющая, разум… он опять запутался в себе.
– Ты видела, чем я становлюсь, поэтому тебе придется находиться рядом со мной. Всегда и везде. В таких местах, как это…
Место неплохое. Сыровато только, но это же мелочи.
– …в местах, куда менее подходящих для жизни, чем это. Война – грязное занятие. И ты увидишь то, что в иных обстоятельствах я предпочел бы от тебя скрыть. Многие поступки, которые мне придется совершить, скорее всего вызовут твое непонимание и неодобрение. Я постараюсь объяснять их причины, а также обеспечить тебе комфорт в той степени, в которой он возможен…
Он всю ночь это сочинял? Похоже.
– …однако я не готов и никогда не буду готов дать тебе свободу. Более того, если вдруг ты поймешь, что больше не способна находиться рядом со мной и попытаешься сбежать, я пойду следом, и неважно куда. Я сравняю с землей любой замок, который посмеет тебя укрыть. Я уничтожу город, если этот город тебя не выдаст. Я перейду границу и начну настоящую войну. Мне нечего терять.
А шантажировать так и не научился. И вся эта эскапада – от боли, которая говорит громче слов.
– А мне некуда бежать.
Не слышит.
– У меня был выбор, Кайя. Я бы не вернулась, если бы не хотела вернуться. Понимаешь?
Не понимает. Прижимает палец к губам – просьба молчать. Речь еще не окончена. Осталась пара финальных аккордов.
– Но я готов принять твои условия. – Последняя фраза заготовленной речи. И я разрываюсь между желанием отвесить ему хорошую оплеуху и обнять.
Главное – без слез, решит, что из-за него, и будет прав.
– Какие условия?
– Любые.
У меня условий нет, но… Кайя нужны правила. Определенность. Сделка – это всегда гарантия.
– Наведи в стране порядок.
Кивок.
– Мне нужна моя… наша дочь. Но я не хочу рисковать ее жизнью, поэтому, пожалуйста, сделай так, чтобы она смогла вернуться. И поскорее.
Кивает и ждет продолжения, а мне больше нечего сказать. Или все-таки есть?
– Йен…
– Ллойд или Мюррей примут его.
Я присаживаюсь на поваленное дерево. Старая осина некогда росла на границе леса и болота, приграничный страж, но ручей подмыл корни, а ветер довершил дело. И осина легла, продавив мох и мягкую рыхлую почву. Ветви ее обглодали, ободрали кору, и на белом древесном теле проросли грибы. Но в яме, прикрытой мертвыми корнями, поднимались побеги с характерными серебристыми листочками, что дрожали даже в безветренную погоду. Было в этом что-то правильное, но…
…осина – хороший символ, вот только думать надо не о символах.
У Йена появится семья.
И дом.
Нормальные игрушки вместо разбитых тарелок. Растреклятый пони, о котором Настька только и говорит. Безопасность. Постоянство мира. И люди, которые действительно будут его любить.
А что можем дать мы?
– Именно. Ты опять очень громко думаешь. – Кайя присаживается рядом. – Так будет лучше для всех.
Не знаю.
Не верю. Ему. Ллойду. Разуму. Логике.
Когда-нибудь Йен начнет задавать вопросы. Кайя остынет и будет мучиться чувством вины за то, что отказался от сына. А я? Смогу ли уговорить себя, что поступила правильно, избавившись от ребенка? Он ведь не исчезнет. И глядя на Настьку, я всякий раз буду вспоминать Йена, осознавая, что предала.
Я ничего не обещала, но все равно предала.
– Сложно все. – Кайя наклонился и зачерпнул черную воду, позволяя ей литься сквозь пальцы. Он разглядывал руку, воду, грязь, оставшуюся на ладони. Синюю стрекозу и прошлогодний лист, застрявший в трещине. Он опять сомневался, а я не могла понять причины этих сомнений.
Сложно. И, наверное, единственно верного решения не существует. Есть просто решения, каждое со своими последствиями.
– Кайя… я не думаю, что… отослать его ты всегда успеешь. – Древесина влажная и скользкая, на ладони остается ее запах, мертвый, прелый и в то же время мирный. – Я понимаю, что не заменю ему мать, потому что мать в принципе нельзя заменить, да и… обещать, что стану любить, как родного, не буду. Но я не причиню ему вреда.
– А я?
Стрекоза улетает, мы остаемся.
…вчера ты напомнила, каким был мой отец.
…мне просто надо было тебя остановить.
…нет, сердце мое, это правильно. Я не хочу искалечить этого ребенка только потому, что имел неосторожность совершить ошибку.
А что будет потом? Лет через пятнадцать? Или двадцать? Йен вернется на эту землю. И они вынуждены будут встретиться. Кем? Врагами? Чужими людьми? Не людьми вовсе, но взрослыми самцами, которые станут делить территорию?
Двадцать лет – не так и много.
Дети не должны воевать с родителями, как и родители не должны бросать детей.
А есть еще я. И Настя, которая может стать сестрой. Или соперницей, отнявшей родительскую любовь. Мы все можем кем-то стать друг другу, и надо решить, кем именно. Я не знаю, как не ошибиться, но я не хочу, чтобы за наши ошибки отвечала Настя. Да и Йен ни в чем не виноват.
– Ты – не твой отец, Кайя. И не животное. Пожалуйста, дай себе шанс.
И не только себе: нам всем этот шанс нужен.
Это не условие, просьба, но Кайя ее воспримет и честно попытается выполнить. А мне придется следить, чтобы они с Йеном не искалечили друг друга. Если ничего не выйдет, то я хотя бы буду знать, что пыталась.
– Нам пора возвращаться. – Кайя протянул руку, вежливый и ничего не значащий жест. Он снова закрылся. Играет по правилам хорошего воспитания.
Пускай.
– И еще, ты не можешь сопровождать меня в неопределенном статусе. Это повредит твоей репутации. Поэтому в Кверро мы поженимся.
