Дмитрий Каралис
Чикагский блюз
Дядя Жора азартно посмотрел на меня, на отца и, выскочив из канавы, как мог, припустил к даче. Мы шагом обогнали его у поворота.
– Открывайте дверь, готовьте одежду! – распорядился он, придерживая одной рукой капюшон, а другой подтягивая то, что считалось в его одеянии штанинами.
Дядя Жора важно прохаживался у своей веранды в отцовских штанах и свитере, когда вернулась тетя Зина с Чарли и недоуменно оглядела его:
– В.чем это ты?
– Промок немного, Сергей дал сухое. Где ты ходишь?
– Не хватало еще тебе простудиться! – Тетя Зина стала торопливо отпирать дверь. – К Розе Ефимовне за рецептом ходила. Как ваша рыбалка?
– Рыбы нет, а раков полное ведро наловили. – Дядя Жора закинул на плечо рюкзак и вошел в дом.
С колотящимся сердцем я влетел на нашу веранду и столкнулся с отцом:
– Ты ведро из канавы брал?
Отец страдальчески зажмурился и приложил руку ко лбу:
– Беги! Может, еще там! Стой!
Я вернулся. Отец вошел в комнату, скрипнул дверцей платяного шкафа и вынес мне хрустящую пятидесятирублевку:
– Если нет, то пробегись по буфетам, может, купишь. – Отец хлопнул себя по затылку. – Вот дураки!
…Обежав все буфеты, включая банный, я поплелся в рыбный магазин на проспекте Ленина, надеясь купить хоть какой-нибудь рыбешки.
У ворот закрывшегося рынка сидел на ящике инвалид Шлыков. Перед ним на куске фанеры краснели раки. Они были размером с наших и так же вкусно пахли укропом, лавровым листом, перцем…
– Самых крупных уже разобрали, – важно сказал Шлыков. – Сейчас и этих разберут, мужики за деньгами побежали.
– Это откуда? – торопливо спросил я.
– С Красавицы, кажется, – сказал Шлыков. – Дай закурить.
– Беру все! За сколько отдадите?
– За что купил, за то и отдам, – с достоинством сказал Шлыков. – Десятка!
IV. Грустный июль
1
В то лето мы несколько раз ссорились с отцом – он хотел, чтобы я аккуратно выполнял обещанное и не забывал о своих обязанностях. У меня же ничего не получалось: возвращался с гулянья позже, чем обещал, забывал зарыть в лесу консервные банки, неделю не вспоминал о шланге, который требовалось свернуть и убрать в сарай, отдавал приятелю велосипед и потому не мог вовремя получить белье из прачечной. Многое было не так, как хотелось бы родителю.
– Пойми, так нельзя! – выговаривал мне отец. – На выполненных обещаниях мир держится! А невыполненные его разрушают!
Он начинал приводить примеры из ближнего и дальнего прошлого. Я понимал, что отец прав, но ничего не мог с собою поделать: на следующий день мне вновь указывали на мою забывчивость, и я начинал кипятиться.
…В тот день я опять вернулся домой поздно и еще издали заметил, что в комнате бабушки горит свет. За шторами светился фонарик в виде тюльпана, который еще неделю назад я обещал бабушке перевесить ближе к спинке кровати. Стараясь не шуметь, я закрыл калитку на щеколду и неслышно поднялся на крыльцо. Завтра же с утра и перевешу!
Папа с дядей Жорой играли на веранде в шахматы. Чарли, свернувшись клубочком, дремал в кресле. Увидев меня, он приветственно стукнул хвостом по спинке кресла. На зеленом сукне письменного стола белели шахматные часы с упавшими флажками.
– А почему без часов? – спросил я, чтобы опередить вопрос о позднем возвращении.
– Сломались, сломались, – хмуро проговорил дядя Жора; он крепко прижимал к доске черного коня, которому Чарли сгрыз полголовы еще в щенячьем возрасте; дядька, похоже, проигрывал. – Такие нежные часы стали делать – не стукни по ним, понимаешь…
– Починим, починим, – сказал отец. – У нас в институте есть умелец, он после войны за одну ночь в Потсдаме куранты на ратушной башне починил, ему за это орден дали. И фарфоровую осу – символ трудолюбия. Шахматные часы для него – раз плюнуть!
– Кстати, о птичках, – сказал дядя Жора, не отрывая взгляда от фигур на доске. – Я тебе рассказывал, как меня в Астрахани на сдаточных испытаниях «Гнома» оса в ногу тяпнула?
– Что-то не припомню, – уставившись в доску, отозвался отец.
– Ха! – сказал дядя Жора. – Эта хитрая тварь размером с воробья проникла в мой носок, дождалась, когда я суну туда ногу, и – вжиньк! – тяпнула в большой палец! Я так вопил, что горничная вызвала милицию, решила – убивают!
– Хорошо, что не в плавки, – отсмеявшись, сказал отец; он явно выигрывал.
– Жало оказалось размером со спичку, монтажными плоскогубцами тянули! – сказал дядя Жора. – Палец распух, как баклажан! Я ходить не мог – директор завода свою «Волгу» выделил, палочку пришлось покупать…
– И где же та палочка? – хитровато посмотрел на брата отец.
– Подарил швейцару в ресторане после сдаточного банкета. Коньяку треснул – опухоль рассосалась, палочка стала не нужна. Вот и подарил, хороший такой швейцар, похожий на бравого солдата Швейка, пусть, думаю, будет у него палочка.
– Ну ходи, ходи! – поторопил отец. Ему не терпелось ощутить себя победителем.
– А ты не торопи! – огрызнулся дядя Жора. – Я тебя никогда не тороплю. – Он сжимал коня, словно боялся, что тот самостоятельно скакнет не туда, куда следует.
– Нет, торопишь! – упрямо сказал отец – В первой партии торопил. Если сдаешься, так и скажи, и не мучай фигуру.
– А чего бабушка не спит? – спросил я.
Папа с дядей Жорой отпрянули от шахматной доски, словно она стала горячей, разом посмотрели на меня и переглянулись.
– Как не спит? Почему не спит?
– Не знаю. У нее свет горит.
– Что же ты сразу не сказал!
Братья разом поднялись, чтобы идти к бабушке. Чарли тоже засобирался, но я придержал его в кресле – нечего вертеться в спящем доме под ногами у взрослых. Пес зевнул, понюхал воздух и вновь уместил рыжую мордочку на лапу, соглашаясь с моим решением.
Последнее время бабушка много лежала, пила лекарства, и к ней приезжал сутулый доктор из зеленогорской поликлиники – он писал неразборчивым почерком рецепты, с которыми я или сестрица Катька ездили на велосипедах в аптеку. Пару раз дядя Жора привозил из города другого доктора – румяного, коренастого, тот обстоятельно беседовал с бабушкой, пил на веранде кофе, рассуждал о новых способах отдаления старости, чесал Чарлику пузо носком красивого ботинка, приятно улыбался, и с его приходом всем становилось веселее, словно он одним своим присутствием отгонял болезни.
Бабушкина комната была на половине дяди Жоры, но считалось, что бабушка живет в двух домах, колхозом: на первое она могла отведать холодного борща, который приготовила тетя Зина, а жареного леща прийти есть к нам; кисель же из ревеня, который бабушка приготовила по своему рецепту, оба наших семейства пили в общей беседке на улице. Мама с тетей Зиной просили бабушку не утруждать себя готовкой, но она все равно готовила – то блинчики с вишневым вареньем, то окрошку, то кашу с изюмом, а то просто сушила в духовке ржаные сухарики с солью, которые шли нарасхват в обеих семьях – нашей и папиного брата-близнеца дяди Жоры.
Сколько себя помню, бабушка никогда не сюсюкала надо мной и Катькой, не называла сладенькими и золотыми, не вручала с показной торжественностью конфеты или мороженое, но и не ругала по пустякам, не грозилась рассказать родителям о твоих провинностях или не пустить купаться. Мы с Катькой ее любили. Она жила как-то незаметно, но стоило ей на денек уехать в город или уйти с подругой Варварой Степановной гулять в парк, а потом зайти в кинотеатр «Победа» на дневной сеанс, как в доме становилось пустовато. Что-то уходило из дома вместе с бабушкой. Чарлик грустно сидел на крыльце, бродил по участку и с нетерпением поглядывал на калитку – когда же вернется бабушка, прошуршит пакетиком и даст ему обрезок сочной докторской колбасы или просто ласково поговорит с ним о несносных воробьях и воронах, которые атакуют его миску. Нам с Катькой нравилось, когда бабушка приглашает в свою комнату с окнами на цветочные клумбы, дарит с пенсии какие-нибудь блокнотики с авторучками и деликатно интересуется молодежным житьем-бытьем. С раннего детства бабушка мирила нас с сестрицей. Улыбкой, ласковым шлепком она превращала вчерашнюю лютую обиду в пустяк, и я вновь разговаривал с кузиной, словно ничего и не было. Стоило бабушке обнять меня, как с души сходила тяжесть – я снова видел небо синим, чувствовал запах цветов, слышал густое жужжание шмеля на желтом цветке акации, а ведь еще пять минут назад изнывал от тоски и думал, как плохо живется на этом свете, хоть в петлю лезь… Катька – та вообще ходила к бабушке как на исповедь, чем вызывала в тете Зине ревность. Они подолгу беседовали при закрытой двери, пили чай, и потом Катька выходила повеселевшая, с таинственной улыбкой на лице. Иногда она приходила в бабушкину комнату делать влажную уборку, и что удивительно – ее никто об этом не просил; у себя она могла месяцами не прибираться, а к бабушке шла весело, с каким-то комсомольским задором…
Дядя Жора с папой вернулись нескоро, сказали, что бабушка зажигала свет, чтобы принять лекарство, а сейчас она легла спать, и партию они доиграют завтра.
– Может, все-таки лучше в больницу? – Отец в раздумье прошелся по веранде. – Обследоваться, подлечиться.
– Ну не хочет она! – развел руками дядя Жора. – Что мы можем поделать?
– Настоять! Уговорить! – остановился отец.
– А смысл? Врачи же не требуют! – Дядя Жора отодвинул от края стола доску с загнанным в угол черным королем и принялся стелить постель. – Ладно, завтра решим!
– Не вздумай ночью двигать фигуры! – шутливо сказал отец. – У меня все ходы записаны. Помни – тебя ждет мат через два хода!
– Прорвемся! – беззаботно сказал дядя Жора, кинув подушку на диван и завалился на боковую.
Мы с отцом захлопнули дверь и вышли. Уличный фонарь не горел, и беседка огромным куличом поднималась из ночного сумрака. Вдоль забора темнели кусты. Вершины елей упирались в бледное небо – на нем дрожали мелкие звезды. Вдруг маленькая звездочка соскользнула с небосвода, чиркнула по краю серого неба и погасла, словно ее и не было.
– Звезда упала, – сказал я.
– Что-то в этом году звездопад рано начался, – зевнул отец. – Обычно в августе…
Мы подошли к нашему крыльцу и тихонько открыли дверь.
– А чего ты так поздно?
Отец включил свет перед лестницей на второй этаж, и тут же вокруг лампочки забились мотыльки.
– Гулял с пацанами, – соврал я.
– Понятно. – Отец потянул дверь в свой коридор, и она заскрипела. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи. А инструмент у нас в сарае или в кладовке? Плоскогубцы, отвертка…
– В сарае. А что?
– Бабушке кое-что обещал сделать…
– Ну-ну, – сказал отец.
Я поднялся в свою комнату, сел у открытого окна и стал думать о Светке: люблю я ее по-настоящему или просто кажется? Наверное, все-таки люблю. Я вспомнил, как мы искали губами друг друга, и меня вновь стало поколачивать. Я закрыл лицо руками и стал улыбаться, как дурак; потом по щекам неизвестно отчего потекли слезы. Да, наверное, люблю по-настоящему. И если будет ребенок, я женюсь на ней… Мне уже девятнадцать лет, скоро закончу институт, буду ходить разгружать вагоны, куплю ей джинсы-клеш и розовую прозрачную кофточку, она будет катать в коляске ребенка, а по вечерам тыкаться в мое ухо губами и шептать: «Мне с тобой хорошо…» А я буду гладить ее рыжие волосы и целовать…
Уже зазеленел край неба и в лесу завозились птицы, когда я закрыл окно и рухнул спать.
Мне снилось, как я, раскинув руки, летаю над зеленогорским пляжем, а внизу на скамеечке сидит Светка с каким-то парнем. Шумят и грохочут волны, по пирсу топочут люди, кто-то вскрикивает… Чтобы разглядеть, с кем сидит Светка, я спускаюсь пониже, лечу на бреющем, мелькают панамки, зонтики, животы, но в небесах раздается щелчок, воздух теряет упругость, я падаю и зарываюсь носом в песок. В рот набивается песчаная каша. Дышать нечем. Я дергаю головой, просыпаюсь, судорожно вздыхаю над измятой подушкой…
2
В комнате у дверей стоит мама.
– Кирилл, – всхлипывает мама, – бабушка умерла…
Я сажусь на кровати, но тут же валюсь обратно и укладываюсь головой на теплую подушку – нет, это сон во сне, мне надо разглядеть, с кем сидит на скамеечке Светка…
– Кирилл, – раздается слабый голос мамы, – вставай, надо попрощаться…
В глаза словно песка насыпали – я зажмуриваюсь и начинаю моргать. На обоях сидит муха с зеленым отливом – она потирает лапки, срывается и с жужжанием улетает. Поднимаю голову, оборачиваюсь. Мама стоит у дверей, кажется, по ее щекам катятся слезы. Внизу хлопает дверь, раздается приглушенный лающий звук – похоже, рыдает тетя Зина.
Мама поворачивается, беззвучно прикрывает дверь и уходит. Сажусь на кровати, зажимаю руки между колен. Внизу вновь хлопает дверь, слышны тревожные голоса дяди Жоры и отца. Тетя Зина рыдает уже на улице. Она рыдает глухо и отрывисто, словно ее мучает кашель: «Кхы-кхы-кхы!»
Как же бабушка могла умереть, если вчера она ходила по участку, подвязывала цветы на клумбе, разговаривала со мной, ни на что не жаловалась! И врач, которого дядя Жора привозил из Ленинграда, улыбался и говорил, что бабушка молодец, у нее хороший тонус.
Дядя Жора неподвижно сидел на пеньке рядом с беседкой и, подперев голову руками, смотрел в сторону леса. Я не стал его окликать. В дальнем конце участка ухала, как сова, тетя Зина. Одной рукой тетя Зина держалась за заборный столб, другую руку со скомканным платком подносила к глазам и ухала, словно кто-то невидимый бил ее по спине: «Ух!.. Ух!..» От этого уханья мне стало как-то особенно нехорошо.
Катька с Чарликом на руках сидела на веранде и тоскливо смотрела в окно. Мама, забравшись на табуретку, завешивала простыней старое высокое зеркало. Чарлик встрепенулся при моем появлении, хотел выбраться из объятий, но Катька придержала его, и пес поздоровался со мной только грустным взглядом. Сестрица молчала, словно меня и не было. На письменном столе замерла неоконченная шахматная партия. Белые загнали в угол черного короля и его верного обтрепанного коня. Дядя Жора так и не успел сделать ход. Может, еще выберутся?
– Это всё я… – неожиданно проговорила Катька плаксивым голосом, еще крепче сжала собаку и принялась раскачиваться из стороны в сторону. – Бабушка просила купить ей мятные таблетки, а я забыла… – Она отпустила Чарлика на пол и, закрыв лицо руками, зарыдала. – А у нее сердце…
Чарлик отряхнулся, как после купания, понюхал мою брючину, взглянул на Катьку и улегся на свой матрасик возле двери.
– Не наговаривай на себя, – тихо сказала моя мама, слезая с табуретки. – Мятными таблетками сердце не спасешь… Фу, как милиционер накурил, надо проветрить…
– Милиционер? – спросил я. – А зачем он приходил?
– Его «скорая» вызвала. – Мама открыла дверь на улицу. – Составил акт о смерти. Так положено.
Неожиданно сестрица утерла слезы, прошагала на крыльцо и крикнула зычным голосом футбольного болельщика: «Мама! Немедленно прекрати!»
Тети-Зинино уханье у забора прекратилось. Катька убрала в карман джинсов платочек и вернулась в кресло.
Из кухни вышел отец.
– Идите, попрощайтесь с бабушкой, – сказал он, бледнея.
– Идите, идите, – покивала мама. – Уже все попрощались. – Она тихо заплакала и в отчаянии махнула рукой.
В коридоре горел тусклый свет. На полу возле бабушкиной двери стояли босоножки, на вешалке светлел плащ. Катька остановилась и закрыла лицо руками, сдерживая рыдания.
– Ну не надо, Катя, – попросил я; мне и без того было страшно.
Катька покивала, вытерла комком платочка слезы, распухший нос и судорожно вздохнула. Я понял, что мне надо идти первым, и взялся за ручку. Дверь, обитая дерматином, тяжело отлепилась, и мы вошли. В комнате стоял полумрак и пахло лекарством. Я пригладил волосы, сел на табуретку и глянул на бледное лицо бабушки. Бабушка видела какой-то дивный сон, который она уже никому не расскажет. Сзади всхлипнула Катька.
На тумбочке возле кровати блестели две ампулы со срезанными горлышками. Стопка, чашка, пузырьки, серебряная ложка… Жирно чернел оборот копировальной бумаги с серыми оттисками строчек. Строгий бланк, исписанный убористым почерком, – «Акт о смерти». На стуле зачем-то лежало круглое зеркало из ванной…
На светленьких обоях, в том месте, куда нужно было перевесить бра, я разглядел карандашный крестик – его несколько дней назад поставила бабушка.
Посидев в оцепенении, я положил ладонь на бабушкину руку – она была холодной, чужой. Я заставил себя поцеловать бабушку в лоб и отошел к окну.
На табуретку села сестра. Она долго хлюпала носом, потом сказала плаксивым голосом:
– Прости, бабуля…
Я стоял, сцепив за спиной руки, и не решался уйти. Я тоже хорош – так и не нашел времени, чтобы перевесить бра к изголовью. Ей было темновато читать, и она страдала, в то время как я гулял со Светкой по заливу и плясал на танцплощадке. А сколько бабушка сделала для меня хорошего!..
– Правда, наша бабушка самая красивая? – неожиданно прошептала сестра с незнакомой интонацией. – Да, она самая красивая, – словно кого-то убеждая, проговорила сестра, и мне показалось, что она тронулась; бывает такое – люди начинают заговариваться от горя, а потом сходят с ума. – Слышишь, бабуля? Краше тебя никого не найти. Правда, Кирилл?
Я кивнул, не оборачиваясь. Слезы накатились сами собой, и мне почему-то не было стыдно, что я плачу.
– Вот, бабуля, а ты мне не верила, – сдавленным голосом пропищала Катька, выскочила в коридор и там разревелась.
Я вновь подошел к бабушке, сел на табуретку и покосился на злосчастное бра в виде тюльпана. Конечно, бабушке было темновато читать. Она мучилась, но читала, терпеливо ждала, когда внук вспомнит про нее и перевесит… Я расплакался и мысленно попросил у бабушки прощения.
Когда я перестал плакать, бабушка все так же смотрела свой дивный сон, и я не был уверен, что она простила.
На улице светило солнце, щебетали птицы. На соседней даче играл приемник. Женщина везла мимо наших ворот малыша в коляске. Малыш теребил панамку и пытался ее сорвать. Удивительно – умерла моя бабушка, и никому нет дела. Мир живет своей жизнью. Вот и я когда-нибудь умру, а все кругом будут есть мороженое, ходить под ручку, купаться на пляже. А что, интересно, будет делать без меня Светка?..
Подошел отец, обнял меня и легонько похлопал по плечу. Тетя Зина, всхлипывая и тяжело ступая меж кочек с черничником, шла от забора. Мама показывала ей издали граненую рюмочку с каплями. Дядя Жора продолжал мрачно сидеть на пеньке, подперев голову руками.
И даже Чарли скорбел в своем уголке, положив голову на лапу и устремив хмурый взгляд на ножку стула.
3
Папа позвонил в больницу, и ему сказали, что машину из морга смогут прислать только во второй половине дня, и посоветовали везти своими силами. Дядя Жора сходил в гараж и приехал на грузовике. Молодой шофер в армейской гимнастерке открыл задний борт и раскидал по углам ящики и колеса. Мы вынесли бабушку на матрасе, положили в кузов и накрыли тонким байковым одеялом, словно отделяя ее от высоких зеленых деревьев, синего неба, солнца, птиц – всего того, что теперь ей не нужно…
Папа с дядей Жорой хмуро сели в кузове, я залез в кабину. Шофер звякнул щеколдами, закрыл задний борт, и мы поехали.
В зеркале заднего вида виднелись неподвижные женские фигуры, печально смотревшие вслед машине.
Мы подъехали к желтому домику морга, и папа с дядей Жорой вошли внутрь. Я вылез из кабины. Сквозь листву деревьев светило солнце, в больничном саду бродили люди в халатах и пижамах, читали на лавочках газеты. День обещал быть жарким, и я представил, сколько народу соберется на пляже, как будут играть в волейбол, бегать в парк за газированной водой и мороженым. На ветку клена села маленькая птичка с серым острым хвостом, заглянула в кузов, где на полосатом матрасе лежала моя бабушка, испуганно пискнула и улетела.
Дядя Жора с отцом вышли из морга нахмуренными – что-то у них не ладилось. За ними вышел дядька в синем халате и такой же синей шапочке с завязками. Его нос был такой величины и значимости, что ему хотелось поклониться, отдать честь, щелкнуть перед ним каблуками. Шофер, высунувшись из кабины, восхищенно покрутил головой и одобрительно сплюнул.
– Открывай задний борт, подъезжай задом, – громко скомандовал носатый шоферу и стал смотреть вдаль, словно выглядывая кого-то.
Шофер откинул задний борт, и мы с ним залезли в кузов. Под тонким одеялом угадывалось лицо бабушки; теперь я бы не сказал, что она спит, – произошло нечто другое, непонятное мне и страшное. Я наклонился, чтобы ухватиться за угол матраса, и увидел на одеяле выцветшую нашивку: «Гоша Банников».
– Осторожно, осторожно!
Дядя Жора с отцом тихонько потянули матрас.
Мы с шофером приподняли свой край: бабушка была как пушинка. Мы внесли ее в холодное, сладковато пахнущее помещение и положили матрас на обитый кровельным железом стол.
Сначала из морга вышел отец. Он горестно покачал головой и вытер слезы. Затем вышел дядя Жора с каменным лицом.
Он вытащил из портмоне деньги и сунул шоферу две десятки:
– Бери, бери! Спасибо тебе. Всё нормально!
Грузовик с урчанием уехал, и мы пошли к дому.