Канта Ибрагимов
Учитель истории

Малхаз уже собирался покупать билеты, а тут непредвиденные расходы: на заключительный банкет, на групповые фотографии, какой-то должок по жилью и телефон – в итоге и до Стамбула он не долетает. Он в смятении: это страшная ситуация, застрять в чужой стране без средств к существованию.

Просить у матери совесть не позволяет – сам виноват, не ценил. После нелегких раздумий на авось набрал Москву, Мельника. К Игорю от скуки он много раз звонил, лишь дважды удалось поговорить. Связь была односторонней, и только по служебному номеру через секретаря (домашний не дал), и Игорь оба раза хоть и был вроде рад и приветлив, но немногословен – то у него встреча, то совещание. На сей раз Малхазу повезло, вновь общие фразы, восторженные воспоминания; и слыша, что Игорь собирается прощаться, Малхаз скороговоркой выпалил просьбу – тысячу долларов в долг, и в конце уже совсем увядшим голосом:

– Игорь, только не знаю, когда верну, и верну ли вообще… я направляюсь в Чечню.

– М-да, – по-деловому сух голос Игоря, после нелегкой для Малхаза паузы. – Надо ли туда соваться, там беспредел?

– Больше некуда, – уныло.

– М-да! Дело дрянь!.. Я о том, что ты в Чечню. А насчет денег не волнуйся, нет проблем, и еще, ха-ха-ха, помнишь? «если хочешь потерять друга – дай ему в долг». Так что по-дружески помогаю… это, так сказать, мое маленькое участие в этой общей беде. А ты звони, всегда звони, оставляй секретарю сообщение, и запиши еще один телефон… Береги себя! Обнимаю! Мы еще погуляем, обязательно, и в Москве и в Чечне!

Через день деньги поступили, и гораздо больше – тысяча фунтов стерлингов.

Чего-то выжидая, а может, выгадывая, мать до конца не верила, что Малхаз уедет на родину; узнав о билете, заплакала, умоляла остаться, обещала, что готова любые суммы высылать, пока война в Чечне не закончится. В последний раз Малхаз позвонил ей перед самым вылетом – в трубке истерика, но ему вся эта благодать надоела – он хочет домой. Пусть бомбят – зато он у себя, в родных горах, где раздолье для души, и небо ближе, где он первым делом посетит могилки дедушки и бабушки, где он выяснит судьбу Эстери и где, быть может, а этим он страшно страдает, сможет наконец-то восстановить утерянный портрет Аны.

С этими помыслами он взлетал, шестичасовой перелет растянулся, он никогда не засыпает в транспорте, а тут вдруг что-то случилось, будто попал в другое летоисчисление!.. Стоит перед ним печальная Ана, вся в слезах, и корит: «Ничему ты не выучился. А я в тебя верила… Теперь как ты меня спасать будешь? Или тоже бросишь, и еще тысячу лет я буду страдать, как и Родина наша?.. Найди меня, схорони, как положено, и я, наконец-то, обрету покой, а вместе со мной и вся земля наша».

– Вот я и лечу к тебе, в наши горы, Ана!

– «…Да, Малхаз, я в горах, совсем рядом всегда, но найти меня ныне не просто – времена другие, требования не те… Попытка изолироваться от перемен в горах – самоубийственна. Самодовольство, надменность, успокоенность – как сейчас, наказываются недремлющими конкурентами и соседями. Сегодня идет разделение между сведущими, готовыми к переменам, мыслящими глобально, и теми, кто стал жертвой традиций, предубеждений, косности, ненависти к переменам… Малхаз, ты, в отличие от многих, пытаешься докопаться до истин нашей истории. Не останавливайся, всегда иди, всегда учись, и тогда ты найдешь меня, избавишь нас всех от не прекращающегося в веках ига… Или ты ничего не хочешь, устал, соскучился, боишься трудностей, не хочешь спасти меня?»

– Хочу, хочу… но как?!

«Учись!.. Ты познал историю, сделал правильные выводы – первый шаг… Осталось всего два… В мое время источником богатства, жизни и, что всегда важно, информации – были караванные пути и обслуживающие их караван-сараи. Ныне это Интернет – всемирная паутина, компьютеры и всевозможные их программы. И наконец, третий, во все времена – языки, зная языки, и сам не заблудишься и других на правильный путь выведешь… ко мне тропинку найдешь… Научись спасти меня! Прошу тебя, учись! Через поля, моря, горы знаний – лежит путь нашего будущего! Спаси меня, себя, весь наш Кавказ!»

– Леди и джентльмены! Через двадцать минут наш самолет приземлится в Стамбуле.

Малхаз очнулся, прильнул к холодному иллюминатору. Во всю ширь взгляда огни, огни; ведь это бывший Константинополь! А между огнями глубокая чернь, всасывающая его сонный взгляд. Это и есть Босфора пролив. Та же мгла, те же звезды, то же море, то же лето… а может, и Ана еще здесь, одинокая, в лодке, еще боится оторваться от дна. «Боже! Вот она… точно… я вижу эту лодку!»

…Все еще в наваждении, рассеянно глядя под ноги, Шамсадов только ступил на турецкую землю, как кто-то по-свойски, от чего уже отвык он, схватил его за рукав:

– Ты Малхаз Шамсадов? – чеченский язык, незнакомая широкая улыбка в свете неоновых огней.

Без каких-либо проволочек его быстро вывели через VIP-зал, на роскошном лимузине ехали около часа. Повеяло прохладой и соленостью моря, на берегу роскошный мраморный особняк, фонтан, парк. «Дворец Феофании» – подумал Малхаз. Много земляков, знакомые по телевизору лица лидеров революции. Тема одна – война в Чечне. Оказывается, предатели те чеченцы, что живут в Москве и по всей России.

– Хватит делить народ, и так нас мало, – не сдержался учитель истории. – И вообще, я думаю, оценку событий надо делать не здесь, сидя у теплых берегов, а только будучи там, в пекле событий.

– Ишь ты, какой прыткий! – еще больше скосились глаза обоих лидеров, так что непонятно, куда они смотрят и что реально видят. – А ты совсем далеко к христианам забрался, аж в Лондон! Хе-хе-хе!

Кровью зардело лицо учителя истории, забарабанило в висках, в плечо что-то ударило, сжались кулаки, и он вспомнил это яростное, бесшабашное отчаяние, когда пошел за «крепышом» в рукопашный бой.

– Я… я, – не находил он в гневе нужных слов.

– Успокойся, успокойся, – кто-то из близсидящих погладил Шамсадова по руке.

– Я! – вскочил он. – Вот смотри, смотри! – и он разорвал штанину, а следом пуговицы сорочки, обнажая еще иссиня-бурые раны на ноге, груди и в предплечье.

– Вот, вот где я был! – орал он. – Пока вас, засланных казачков-шарлатанов, чуть ли не с почетным караулом провожали из сданного вами разбитого Грозного!

– Что?!

Начался гвалт вскипевших темпераментов. Были и здравомыслящие, Шамсадова проводили в отдельную спальню. «Вот и встретился с земляками!» – нервно ворочался он в роскошной кровати, пока не услышал ласкающе-манящий волнообразный шум сквозь надоедливое жужжание кондиционера.

Он осторожно раздвинул бархатисто-увесистую, на ощупь рельефную портьеру. За стеклом во всю ширь фосфоресцирующей россыпью блещет в волнах морских спелая луна. От простого нажатия дверь легко открылась: – «Да, – язвительная мысль, – а в „освобожденной“ Чечне эти лидеры свои замки обрешечивали». Под легким навесом мраморная, озелененная по бокам терраса со скамейками, ступеньки тонут в волне. «Еще бы античные статуи – и точно дворец Феофании». И уже без зависти, а скорее с горечью: ведь не знают эти революционеры уроков истории: свой берег подмочили, на чужой переступили, так и будут без своей родины-опоры на одной ноге стоять, пока вывезенные капиталы не кончатся, новым хозяевам будут служить, пока в утиль не сдадут, либо предадут забвению, а детей, от многих жен, приголубят, дадут свой паспорт, и вырастут они уже «турками»…

После вируса кондиционера воздух у моря свеж. Хлесткие волны не дают обмыть руки, так и норовят всего оплескать, того и гляди с собой в глубь заманят. «И как это Ана решилась в это убийственное, мрачное безбрежье броситься? Какую надо иметь силу духа, чтобы броситься в пугающую стихию, в поисках смерти или свободы?! … А смог бы я?» – тягостно думал Малхаз, и от одной этой мысли его тело дрожало. Ему казалось, что Ана все еще плавает в море, глядит на него, ждет, надеется.

– Смогу, смогу! – злясь на себя, зашептал он, сжимая кулаки будто в атаке, ступил в враждебное, холодное море; хлесткая, жесткая волна ударила в грудь, пушинкой вышвырнула из своей стихии, ударила головой о каменные ступеньки, и, еще постанывая от боли, он еле приходил в себя, когда явственно услышал уже знакомый голос: «Не ищи, мой друг, примитивных путей, не бросайся дикарем в пекло: взвешенный разум, а не эмоции варвара, познание мира, а не отрешенное существование в нем, шаг вперед, а не оглядывание вспять!».

* * *

Знакомый запах, теплое дыхание и нежное прикосновение пробудили Малхаза. Мать в умильных слезах, за ее спиной улыбающийся Ансар, чуть позади отчим. В настежь раскрытые окна доносится раскатистый гул прибоя, солнце уже высоко, ближе к полудню.

Мать рассыпалась в благодарностях перед хозяевами роскошного дома, от еды отказалась, и уже выезжая с территории, сплюнула в окно:

– Вот ублюдки! В Чечне что наворотили, а здесь хоромы с гаремами возвели.

Это мнение, с разной интонацией, поддержали муж и Ансар, только Малхаз безучастно глядел в окно. В данный момент уже должна была начаться регистрация его рейса на Баку, и никто не смог бы свернуть его с этого пути домой, если бы не эта ночь, проведенная у пролива Босфора. Теперь Малхаз осознал, что это был «примитивный» путь, а домой, в воюющую Чечню, надо возвращаться достойно вооружившись, и не автоматом, а, как сказал классик, полнотой знаний, накопленных человечеством. Только это, он теперь уверен, спасет благодатный Кавказ от периферийного прозябания…

Ему предложили на любой срок остаться в Турции, но Малхаз попросил помочь вернуться в Англию, там так нужный ему теперь язык и лучшие компьютерные курсы.

– Малхаз, – оставшись наедине, встревоженным голосом говорила мать, – нас, чеченцев, в Москве власти сильно прижимают, копейки заработать не дают. Твоему отчиму тяжело… так что какая разница, где учиться… Ну, поучился год в Англии, а теперь в Турции поучись. Здесь и дешевле, и земляков много… И главное, ты уже не молод, давно пора жениться… Я нашла невесту – просто чудо, и семья замечательная. Посмотри на фото… тут она не совсем удачно вышла, а в жизни такая красавица!

Пригорюнился Малхаз, аж зубы заболели, не знал он, как ему быть, на сей раз артачиться не мог; уступить воле матери – все помыслы насмарку. Растерянность и смятение воцарились не только в его голове, но видны были даже в движениях, во взгляде и в разговоре. На помощь пришел Ансар.

– Не волнуйся, брат, – обнял он Малхаза, – я помогу… только зря не трать время и деньги, не до этого нам сейчас, сам знаешь – война, и она всюду над нами довлеет.

– Помоги, помоги! – ткнулся Малхаз в братскую грудь высокого Ансара, наверное, впервые истинно уяснив, что такое брат. – Мне очень надо… помоги!.. Я в долгу постараюсь не остаться.

– Хе, – крепче обнял старшего брата Ансар. – Какие долги между братьями? Только учти, былой щедрости не будет. Не дают нам работать, бандитами обозвали, партнеры услышат, что чеченец – будто от прокаженного шарахаются… Изгои мы, а выжить надо, так что учись, для себя учись, а мне ничего не надо, меня родители вовремя выучили, в любой точке мира, где есть компьютеры, свой хлеб найду.

– В Чечне компьютеров нет, – горько усмехнулся старший брат.

– Значит, надо, чтоб были.

Улететь в Англию оказалось непросто – не дают визу. Стали оформлять документы, что он участник сопротивления, раненый беженец, преследуется российскими властями. Оказалось, что этими делами, то есть связью с российским посольством, как и в Чечне, заправляют оскорбленные Малхазом лидеры революции, живущие во «дворце Феофании». В результате едкие слова, презрительное отношение, стопор. Через две недели пустых хлопот Малхаз, по подсказке сведущих людей, позвонил к директору школы в Пуле. Малхаз только поздоровался, а потом объяснялся на английском Ансар. Все оказалось проще, цивилизованнее: на третьи сутки Шамсадов уже вылетал в Лондон.

Вновь была ночь, вновь он прильнул к иллюминатору, ища пролив Босфор, однако на сей раз за окном сумрачность, тучи, хлещет дождь, и Малхаз только видит в окне свое грустное отражение, уже четкие ложбинки обозначились на лице, сединой пробился волос, а уголки губ, некогда всегда вздернутые, теперь сникли, отражая печаль: война на родине – война в душе, где бы ты ни был. И теперь учитель истории понимает, что Чечня и чеченцы, по большому счету, никого не интересуют, просто планомерно, как учит исторический материализм, подставили еще не окрепший после депортации, неопытный, подавленный, малочисленный и амбициозный народ. И теперь к этой жертве слетелись хищники, и каждый хочет урвать свой кусок, для приличия прикрываясь гуманными лозунгами… Чечня в эпицентре, где столкнулись не какие-то национальные или иные принципы, а глобальные экономические интересы не только сверхдержав, но даже разных цивилизаций… А народ? Ну, сколько их было, и не стало. Как, к примеру, та же Хазария… Однако не спасаться летит учитель истории в Англию, а спасать, надо в ногу идти со временем, в котором живешь, если не хочешь остаться на обочине или в канаве цивилизации. И неужели этот маленький, щупленький человек, жалкий, по сути, бездомный, несчастный учитель истории, живущий если не подаянием, то на иждивении точно, способен кого-то или что-то спасти?

Над этим думает он сам, сам в угнетенной тоске, абсолютно не верит в эту миссию, и тем не менее, самолет его стремительно возносит ввысь, во мраке туч лайнер трясет, кидает то вниз, то вверх, но вот чуточку прояснилось, еще светлее, светлее, и чудо лунной ночи, бесконечное множество звезд, они манят к себе, и не хочется более ныть, хочется жить, если не блестеть, как звезда, то хотя бы мерцать во благо родного Кавказа. И от этих мыслей его блеклое отражение в иллюминаторе то ли оскалилось, то ли слегка улыбнулось… Нет, надо жить только с улыбкой, а иное выражение лица отражает иные помыслы души! Вперед, Малхаз! Учись. Это никогда не поздно!

Повторное пришествие в Англию в корне отличается от первого. Новый школьный набор – совсем ребятня, и в классе Малхаза есть ученик моложе его на двадцать лет. Ныне эти обстоятельства мало волнуют Малхаза, он полностью поглощен изучением английского языка.

Англия страна дорогая, и Шамсадову денег теперь не хватает, масса непредвиденных расходов по приобретению учебников, тетрадей и других сопутствующих учебе товаров. Живет он впроголодь, питается всухомятку, так что довел себя до изжоги. Пул – городок приморский, и летом прилично оплачиваемой работы для студента-иностранца – навалом, однако Малхаз не может отвлекаться, у него строгий распорядок дня и ночи, полная концентрация на языке. По стимулирующей методике обучения каждые две недели контрольный тест – преподаватели поражены: Малхаз «перешагивает» через ступени и уже по знаниям переведен в высший класс. В середине августа самый сложный контрольный экзамен, который будет продолжаться шесть часов. Малхаз сильно волнуется, в голове полный сумбур от напичканного лексикона, сложной грамматики и орфографии. Имея преподавательский опыт, он до экзамена принял верное решение: два дня полностью отдыхал и впервые купался в море, отдыхая.

И все-таки мандраж перед экзаменом вновь усилился, и только увидев контрольные тесты, он максимально мобилизовался. Вскоре стало легко – к годовщине пребывания в Англии все уложилось в стройный порядок; он даже невольно улыбнулся и словно играючи, всего за пару часов решил предложенные задания; еще час для надежности перепроверял и, удивляя учителей, за два часа до окончания экзамена сдал свои листки.

Через три дня на доске объявлений в фойе вывесили итоги: Шамсадов в списке первый, напротив – высший балл, тысяча из тысячи, и красным – «превосходно».

В тот же вечер Малхаз звонит в Москву, специально впервые заговорил с Ансаром на английском, брат в восторге, даже поражен. Затем трубку берет мать и сообщает радостную новость – в Хасав-Юрте Россия и Чечня подписали мирный договор, война закончилась, все российские войска выводятся с территории Чечни. От своих успехов и этой новости Малхаз в душе ликует, а потом вспомнил все, кто, как и где воевал и воевал ли вообще, и кто, как он, даже ползком, не мог выйти из окруженного Грозного, а кто уходил как при параде. «Нет, что-то не то, не то. Игра! – анализирует Малхаз. – Кошка с мышкой играет, издевается, продлевает агонию одних, блажь других!» А мать уже требует, чтобы Малхаз возвращался в свободную Чечню, как раз туда уже выезжает нареченная ею невестка; откладывать некуда, первенец под старость идет, бездетный – скоро будет свадьба, и только в родовом селе, в горах; мать покажет, как она любила и любит сына, а то до сих пор твердят остолопы, будто она бросила малолетку Малхаза, выскочила замуж.

Ой, как хочет Малхаз домой, ой как хочет; и кто бы знал все эти страдания на чужбине. И теперь согласен на любой жениться, лишь бы дома быть, и семью иметь, и детей растить, и в своей школе хоть бесплатно учительствовать. Однако никто не знает тайн его души, его сердечных чаяний, что живет он в двух измерениях: современном – визуально-реальном и в другом, не то чтобы в прошлом, но в каком-то исторически-виртуальном, то ли выдуманном им самим, то ли извне навязанном, а, впрочем, для него ныне это не играет никакой роли, ибо он, или ему, кто-то уже определил цель, есть задачи, есть этапы, и по «наставлению» остался последний – изучить «оружие современности», компьютер.

Изначально с этой же целью и прислал Ансар Малхаза в Англию, да теперь ситуация изменилась, и, вторя матери, Ансар тоже настаивает, чтобы старший брат возвращался в свободную Чечню, а в Чечне компьютер не нужен, там и электричества-то нет. На робкие просьбы Малхаза о продолжении учебы последовал финансовый бойкот, это факт непреодолимой силы. Тем не менее, Шамсадов настойчив, и директор школы, что весьма благоприятно, дает рекомендательное письмо на курсы компьютерного программирования. Учитывая это и то, что Шамсадов беженец из Чечни, ему во всем идут навстречу и даже дают скидку в оплате, и все равно сумма столь велика, что он падает духом. Конечно, как и многие студенты, можно и вроде нужно устроиться на какую-нибудь малоквалифицированную работу, но, как иностранец, он в лучшем случае сможет зарабатывать только на свое существование, но не на сверхдорогостоящее обучение.

Несколько дней Малхаз уныло бродил по городу, по многолюдной набережной; вариантов не было, надо возвращаться, и тут случай, вроде бы заурядный, решил его проблему. На набережной каждый день пожилой импозантный господин, вероятно, профессиональный художник, и несколько молодых людей, судя по всему, его учеников, вот уже два-три дня пытались изобразить на холстах окрестный пейзаж. Из любопытства Шамсадов каждый раз подолгу следил за творчеством мастера и его учеников. С одной стороны, в нем постепенно возгорелась словно уже утраченная страсть к рисованию, с другой – он отвлекался от своих горестных мыслей, поглощаясь замыслом картины, и с третьей – ему было смешно от прямолинейности вроде бы маститого художника – тот пытался просто копировать природу, что крайне примитивно, без души; и главное, линии, что видит объемный человеческий глаз, не так должны ложиться на плоский холст; и учитель это же, выучив по теории, объясняет ученикам, да сам как следует отобразить не может.

Разумеется, Малхаз теорию рисования не проходил, у него более глубокие познания – они от природы, Богом данный дар, и он, стоя в толпе восторженных зрителей, не удержался, решил дать совет:

– Простите, мне кажется, что не такими линиями и тонами надо бы отобразить это движение… и дух картины изменится…

Добродушная улыбка вмиг сошла с лица англичанина, он глянул свысока на советчика и презрительно хмыкнул. Малхаз ничего не ответил, знает: англичане деликатны до поры – а по нужде иностранца так оштрафуют, еще упекут, глазом не моргнут, что дикую Чечню и Россию вспомнишь. Но злость и обида гложут, надо же как-то кавказцу ответить. Тотчас направился Малхаз в уже давно известный ему художественный магазин-салон, взял на прокат мольберт, купил краски, кисточки и всякое другое, а сам боится, помнит, что год назад даже кисточку не смог в руки взять, когда Ану попытался перерисовать, и теперь испытывал гораздо большее волнение, нежели неделю назад перед экзаменом. Это тоже был экзамен, но экзамен перед самим собой, он бросил вызов, прежде всего, самому себе.

В стороне, чтобы никому не мешать, установил Малхаз свой мольберт, заметил, как в язвительной гримасе скривилось лицо художника. Еще раз, очень внимательно, всмотрелся Шамсадов в прибрежный вид, а руки все дрожат, губы шепчут Богу о помощи. И только он натянул холст, взял в руки карандаш и сделал первый штрих, как вмиг все улеглось, страх прошел, вернулась уверенность, а с ней – вдохновение.

Любое творение – это, прежде всего, абстракция, это идея и душа! Нельзя копировать все как есть, получится бездуховное отражение, просто голая фотография. А в творении нужен фокус – чувственность картины, средоточие разума, жизни, движения. И линии должны быть плавные, изогнутые, змеевидные, а волны, как огонь, пирамидальные, устремленные ввысь. И резких красок не должно вовсе быть, а только переходящие полутона, расплывчатые тени, будоражащие фантазию и мысль!

В бухте было пришвартовано множество яхт, но Малхаз решил изобразить лишь одну, стоящую чуть поодаль в гавани на якоре трехмачтовую белоснежную красавицу. В первый день он к холсту даже не прикоснулся – делал наброски карандашом на бумаге. И почему-то захотелось ему, чтобы бухта бурлила и яхта на волнах качалась, чтоб ветер был, и гнал облака и море, и теребил одежду людей на берегу.

Только на второй день взялся Шамсадов за кисти, побежали игривым задором яркие краски на холсте. К обеду обозначились контуры картины – а за спиной толпа зевак. К вечеру к последним присоединился и «мастер» с учениками.

– Откуда же волны, ведь море спокойно? – не удержался художник.

– Будут! – улыбался Малхаз, ему творилось, кисти будто сами бегали по холсту.

А к вечеру, как нередко бывает в Англии, нагрянула с океана тяжелая туча и стал накрапывать мелкий дождь. Сами зрители одолжили зонт у кафе-мороженое и укрыли под ним нового художника.

И хотя говорят, что на свете чудес не бывает, так это только говорят, а чудеса сплошь и рядом: на третий день, когда картина была уже почти завершена, заштормило море, прилетели кучевые облака, а яхта так и закачалась, как ее Малхаз изобразил.

– Чудо! Айвазовский! – крикнули из-за спины Шамсадова, а когда он нанес последний штрих и, улыбаясь, повернулся – люди захлопали.

– Где Вы учились, где Вы учились? Кто Вас учил? – затеребил мастер, чуть ли не в прищур вглядываясь в картину.

– В Чечено-Ингушском университете, – улыбался Малхаз.

– Вот это школа! – уже ощупывал мастер холст. – А кто учитель, кто?

– Профессор Дзакаев!

– Не слышал, не знаю… Но все равно, класс, вот это класс!.. Простите, простите мою бестактность, – он протянул руку. – Ралф. Воан Ралф, Ваш незадачливый коллега, профессор Оксфордского университета, главный художественный эксперт Соединенного Королевства.

– Шамсадов Малхаз – учитель истории.

– Учитель истории? Вот как! Интересно, интересно…

– Простите, – вмешался в их разговор очень высокий, щегольски одетый господин, – сколько стоит Ваша картина?

– А?! – оторопел Шамсадов; всякие мысли, да все радужней и светлее, понеслись стремительно в его голове, и он уже раскрыл рот, чтобы ответить, но его опередил Воан Ралф.

– Простите, – с холодной деликатностью отвечал он вместо автора, – такие творения не продаются… тем более, на набережной.

– Может, Вы не поняли? – настаивал покупатель. – Я плачу тысячу фунтов.

– Простите, сэр, поняли, – вновь сухо отвечал Ралф, – просто Вы, по-моему, мыслите как колонизатор.

С этими словами Воан Ралф демонстративно повернулся к покупателю спиной; властным взглядом, а более повелительным жестом то же самое принудил сделать обескураженного Шамсадова. Так, совсем безапелляционно, над Малхазом было установлено негласное опекунство. Картина тотчас переместилась в художественную мастерскую Ралфа, где хозяин с широкой улыбкой благодарности постановил, что это дар Шамсадова Британской короне за полученное знание английского языка. В ответ Малхаз был приглашен в скромный ресторан.

После этого Шамсадов всю ночь не спал, потерянная тысяча фунтов, которая решила бы многие его проблемы, не давала ему покоя. Тем не менее, утром, когда Ралф на задрипанной машине заехал за ним по уговору, Малхаз был очень рад; он все-таки на что-то надеялся. И по мере того как они все дальше уезжали от города в район, где Малхаз не был, но слышал, что живут там не просто богатые, а очень богатые люди, его настроение улучшилось, правда, ненадолго. Огромный дом был обшарпан, как и прилегающий сад запущен. А внутри полумрак, сырость, все скрипит, веет древностью. Из-за депортации у чеченцев практически нет атрибутов предыдущих поколений, может, поэтому предметы усопшей старины наводили на Малхаза жуть, вызывая даже неприязнь.

Вошли в огромный зал со множеством строгих лиц на портретах.

– Это мой пращур – Томас Ралф, – указал Воан Ралф на потрескавшийся от времени тусклый портрет очень мрачного, некрасивого мужчины. – Что, не нравится мой предок? Ха-ха-ха, тоже горец, из Шотландии, на вас, кавказцев, похож, такой же бандит с большой дороги был… Извини, неудачное сравнение… Ну, пиратом он был точно. С этого начиналась Англия, да и все державы тоже…

– А эти два портрета не вписываются в галерею, – указал Шамсадов на «свежую» краску. – Аляповато, и цвета неестественны… Это тоже предки?

– Гм, – нахмурился Воан Ралф. – Мой автопортрет… А это мой сын – тоже Томас Ралф-младший, морской офицер.

– Простите, – стушевался Малхаз. – Конечно, портреты неплохие, просто…

– Да ладно, – перебил его хозяин, – вижу, что плохо… а другому такую выходку бы не простил. И думаю, Вы нас перерисуете… Ну, это позже, пойдемте, дело есть поважнее.

Они еще долго пробирались сквозь грязный, захламленный переход, здесь был едкий, застоявшийся запах мышей, старья, вековой пыли. Наконец, что-то отодвигая и уже изрядно испачкавшись, протиснулись к огромной, потрескавшейся, искусно вырезанной из дорогого дерева тяжелой двери, со стонущим скрипом отворили ее – и яркий свет, просторный пустой зал, на стенах непонятно что, вроде набросков и гравюр.

– Сорок лет назад сюда проникли воры, – зачеканили каблуки Ралфа по местами выгоревшему, когда-то изящно сложенному паркету. – Пытались отключить сигнализацию, она замкнула, и случился пожар, многое пострадало, а кое-что, видимо, выкрали… Ну, не это главное. Я о другом. Хм, – хозяин, склонив голову, надолго замолчал; казалось, он изучает свои туфли. – Ну, да ладно, – как бы успокоил он себя и сурово глянул на Малхаза. – Мой прапрадед, тот самый Томас Ралф-старший, за какие-то «заслуги» был высажен в тропиках на необитаемом острове. Он провел там около пяти лет. Мы доподлинно не знаем, как он оттуда выбрался, но известно, что Томас Ралф еще лет восемь-десять где-то скитался, умудрился стать губернатором каких-то колоний и только под старость вернулся в Англию, будучи уже очень богатым и влиятельным человеком, и с тех пор старшие мужчины нашей фамилии носят титул лорда.

– Вы лорд? – удивился Малхаз.

Воан Ралф только повел глазами и продолжал.

– Так вот… этот дом, где мы находимся, построил он – Томас Ралф-старший, и только позже дом достраивался, перестраивался, реконструировался не раз, в общем, все менялось, только не этот зал. Этот зал был святым. Дело в том, что наш предок оказался талантливым человеком, и уже будучи в преклонных годах он, видимо с ностальгией, вспоминал одиночество острова и по памяти нарисовал два пейзажа во всю ширину обеих стен… Вот, вид одного панно сохранился, – на уже поблекшей фотографии девочка, мальчик и, видимо, их родители. – Это я, в двенадцать лет… Мой отец не вынес последствий пожара, от удара скончался. Я решил сам восстановить гравюры, жизнь посвятил живописи, учился в Париже, в Венеции, здесь, но все бесполезно – это только от Бога, или дано или страдаешь, как я, вечно потешая своим корявым художеством людей. В общем, я не смог. Потом пригласили мастера из Италии – ни мне, ни родне не понравилось, все вынесли. Были еще неудачные приглашения, так, маляры, а не живописцы, потом был знаменитый грек – Базарис. Слышали о таком?.. О, классный художник. Но с ним не сошлись в цене… И вот судьба – встретил Вас, мистер Шамсадов.

– Я не смогу скопировать с фотографий! – чуть ли не воскликнул Малхаз. – Сейчас ведь какая техника, на любую стену сделают что хотите.

– Не-е-т, – слащаво протянул лорд. – В том-то и дело, что и техника, и такой художник, как я, не смогут. Мой предок вложил в эти панно столько души, любви и горя выстраданных на острове лет, что они были словно живые, трогательно-манящие, яркие и грустные, очаровательные, но с тоской, от них веяло теплом и в то же время одичалостью, разнообразием красок и монотонностью одиночества!

– Так ведь это надо хотя бы раз воочию увидеть! – загорелись азартом глаза Шамсадова.

– Вот и прекрасно! Этого я и ждал, конечно, надо увидеть!

– А Вы что, были на этом острове?

– Хе, сейчас там самые дорогие гостиницы!

– А вид?

– Вид чуть подпортили… но Вы, я видел, умеете абстрагироваться от наносного.

Они очень долго говорили, говорили уже как коллеги, перед которыми стоит единая ответственная задача. Шамсадов еще таких масштабных полотен не писал, потому был весьма сдержан и даже, со страхом, подавлен. Лорд Ралф подбадривал его, настраивал на успех, но когда дело дошло до контракта (на этом настаивал заказчик), стал поразительно агрессивен, сух и требователен. Шамсадов не торговался, в нюансы особо не вникал, понимал – это его единственный шанс, судьба, и других вариантов нет – придется из кожи лезть, надо вникнуть в душу отверженного бандита.

Срок исполнения – год. За это время может быть три поездки на романтический остров, и все – проезд и проживание на острове – по разряду люкс, ибо сопровождает его лорд или его сын, им иначе неприлично, да и есть у них масса льгот и привилегий, по которым для них все это чуть ли не бесплатно. За свой труд Шамсадов получает двадцать пять тысяч фунтов стерлингов, а если труд превратится в утраченную мечту, гонорар возрастет до ста.