Камилла Деанджелис
Целиком и полностью
Camille DeAngelis BONES & ALL
BONES & ALL © 2015 by Camille DeAngelis
© О. Перфильев, перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023
Художественное оформление Александра Андреева
Иллюстрация на переплете Дарьи Заброцкой
Это художественный текст, не имеющий цели оскорбить чьи-либо чувства.
Роман не предназначен для чтения несовершеннолетними.
* * *
Посвящается Кейт Гэррик
Когда-нибудь я проснусь и увижу, что вокруг меня построили лабиринт, и тогда я освобожусь.
1
Пенни Уилсон страстно мечтала о своем собственном малыше. По крайней мере, я так себе это представляю, потому что предполагалось, что она будет присматривать за мной всего полтора часа, но, по всей видимости, я уж очень ей приглянулась. Наверное, она спела мне колыбельную, потрогала каждый крошечный пальчик на ручках и ножках, расцеловала меня в щечки и нежно погладила головку, подув на мои нежные, как пух, волосы, словно на одуванчик, когда загадывают желание. Зубы у меня тогда уже были, но я была слишком мала, чтобы проглотить кости, поэтому мама, вернувшись домой, обнаружила их лежащими кучкой на ковре в гостиной.
Когда мама в последний раз видела Пенни Уилсон, у той еще было лицо. Я знаю, что мама закричала, потому что любой бы на ее месте завопил. Когда я стала старше, она рассказала, что моя няня стала жертвой какого-то сатанинского культа. В том районе случалось и не такое.
Но никакого культа на самом деле не было. Приверженцы культа не бросили бы меня просто так, а сотворили бы со мной что-нибудь сатанинское, как и положено. Я же просто лежала и посапывала рядом с кучей костей. На щеке у меня подсыхали слезы, весь рот был испачкан кровью. Уже тогда я себя ненавидела. Ничего из этого я не помню, но знаю точно.
Даже если мама заметила стекающую по комбинезончику кровь, даже если она разглядела багровые пятна на моем лице, она не видела. Раздвинув мои губки, она просунула внутрь указательный палец (мамы самые храбрые существа на свете, а моя мама храбрее их всех) и ощутила внутри что-то твердое. Поддев посторонний предмет пальцем, она вытащила его на свет. Это был молоточек, кость из уха Пенни Уилсон.
Пенни жила в том же комплексе, что и мы, через двор от нас. Она была одинокой и занималась разными подработками, так что ее исчезновение могло оставаться незамеченным несколько дней. Мы впервые собирались и переезжали в спешке. Интересно, догадывалась ли мама тогда, насколько отточит эти навыки со временем? В последний раз у нее получилось собрать все наши вещи ровно за двенадцать минут.
Не так давно я спросила ее про Пенни Уилсон: «Как она выглядела? Откуда она была родом? Сколько ей было лет? Читала ли она книги? Была ли она хорошенькой?» Мы ехали в машине, но не потому что переезжали. Мы никогда не говорили о том, что я сделала, после того как я это сделала.
– Зачем тебе все это знать, Марен? – вздохнула мама, потирая глаза большим и указательным пальцами.
– Просто так.
– Она была блондинкой. С длинными светлыми волосами, всегда носила их распущенными. Она была еще молодой – моложе меня тогда, – но не думаю, что у нее было много друзей. Она всегда казалась застенчивой.
Голос мамы вдруг дрогнул, как будто, копаясь в памяти, она наткнулась на нечто, что не хотела вспоминать.
– Помню, как у нее загорелись глаза, когда я в тот день спросила, не хочет ли она посидеть с тобой.
Помрачнев, мама смахнула слезы тыльной стороной ладони.
– Вот видишь? Какой смысл вспоминать о том, чего нельзя изменить. Что сделано, то сделано.
Я минуту подумала.
– Мам?
– Да?
– А что ты сделала с костями?
Она так долго думала над ответом, что я уже начала бояться ответа. В конце концов, мы всегда возили с собой один чемоданчик, который я никогда не видела открытым. Наконец она сказала:
– Есть вещи, о которых я никогда не расскажу, сколько бы ты ни просила.
Моя мама была добра ко мне. Она никогда не говорила «что бы ты ни натворила» или «кем бы ты ни была».
Мама уехала. Встала еще затемно, собрала кое-какие вещи и уехала на машине. Мама меня больше не любила. И как я могу обвинять ее, если она никогда меня не любила?
Иногда по утрам, когда мы жили в каком-то месте достаточно долго, чтобы начать забывать, она будила меня песней из «Поющих под дождем».
«Доброе утро, доброе утро… Всю ночь мы говорили напролет…»
Только вот голос у нее при этом был всегда грустным.
Тридцатого мая, когда мне исполнилось шестнадцать, она вошла, распевая. Было субботнее утро, и мы собирались приятно провести день. Я обняла подушку и спросила:
– Почему ты всегда поешь так?
Она распахнула шторы, щуря глаза от солнца и улыбаясь.
– Как – так?
– Как будто ты предпочла бы лечь спать пораньше.
Она плюхнулась на кровать возле моих ног и погладила мое колено через одеяло.
– С днем рождения, Марен!
Я давно не видела ее настолько счастливой.
Во время завтрака, поглощая посыпанные шоколадной крошкой блинчики, я засунула руку в пакет с подарком и нащупала внутри толстую книгу – «Властелин колец», три тома в одном – и подарочную карту Barnes & Nobles[1]. Бо́льшую часть дня мы провели в книжном магазине. Вечером она свозила меня в итальянский ресторан – настоящий итальянский ресторан, где все, и официанты, и шеф-повар, говорят на своем родном языке, на стенах висят черно-белые семейные фотографии, а одного минестроне достаточно, чтобы наесться на весь день.
В зале царил сумрак, и я, пожалуй, навсегда запомню, как на лице мамы плясали отблески свечи, горевшей в красном стеклянном стакане, и как она подносила к губам ложку. Мы говорили о том, как идут дела у меня в школе и у нее на работе. Поговорили о моем предполагаемом поступлении в колледж: на кого я захочу учиться и кем могу стать. Потом официанты принесли мягкий квадрат тирамису со свечой и пропели мне на итальянском «Buon compleanno a te».
После мама отвела меня на последний сеанс «Титаника», и я на три часа погрузилась в то, что показывали на экране, как обычно погружаюсь в свои любимые книги. Я была красивой и храброй; мне суждено было испытать любовь и выжить, обрести счастье и прекрасные воспоминания. Реальная жизнь ничего такого мне не обещала, но в приятной темноте старого, обветшавшего кинотеатра об этом можно было позабыть.
В кровать я свалилась усталой, но довольной, предвкушая, как утром я буду поглощать остатки праздничного ужина и читать новую книгу. Но когда я проснулась, в квартире стояла какая-то необычная тишина и кофе не пахло. Что-то было не так.
Я спустилась и обнаружила на кухонном столе записку:
«Я твоя мама, и я люблю тебя, но я так больше не могу».
Нет, это невозможно. Она не могла бросить меня. Как она посмела?
Я посмотрела на свои руки, повертела ладонями вверх-вниз, как будто они мне не принадлежали. Ничто больше мне не принадлежало: ни стул, на который я рухнула, ни стол, в который уткнулась лбом, ни окно, через которое смотрела. Даже мама больше не была моей.
Я не понимала. Я не делала плохого уже больше полугода. Мама устроилась на новую хорошую работу, эта квартира нам нравилась. Какая-то бессмыслица.
Я побежала в спальню. На кровати до сих пор лежали простыни и стеганое одеяло. Она оставила и другие вещи. На ночном столике лежали ее романы в мягких обложках. В ванной стояли почти пустые бутылочки с шампунем и кремом для рук. Несколько посредственных блузок до сих пор висели в шкафу на дешевых проволочных плечиках, которые выдают в химчистке. Такие вещи мы обычно не забирали с собой при переезде, но на этот раз она оставила и меня.
Меня охватила дрожь. Я вернулась на кухню и перечитала записку. Не знаю, можно ли прочесть что-то между строк, если написано только одно предложение, но ее невысказанные слова читались ясно:
«Я больше не могу защищать тебя, Марен. Вместо этого мне следует защищать остальной мир.
Если бы ты только знала, сколько раз я думала о том, чтобы сдать тебя полиции, упечь в тюрьму, чтобы ты никогда этого больше не делала…
Если бы ты только знала, как я ненавижу себя за то, что произвела тебя на свет…»
Я знала. И я должна была заранее понять, к чему все идет, потому что уж слишком особенным выдался мой день рождения, конечно, он должен был стать последним проведенным нами вместе днем. Она заранее все спланировала.
Я была для нее только обузой. Обузой и ужасом. Все это время она заботилась обо мне, только потому что боялась меня.
Меня охватило какое-то странное чувство. В ушах зазвенело, как бывает в глухой тишине, только вот внутри головы как будто гудело эхо удара церковного колокола.
Потом я заметила на кухонном столе кое-что еще: толстый белый конверт. Не открывая его, я догадалась, что там лежат деньги. Желудок свело спазмом. Я встала и кое-как вышла из кухни.
Подойдя к ее кровати, я заползла под одеяло и сжалась в комочек. Я не знала, что еще мне делать. Мне хотелось заснуть, забыть обо всем и, проснувшись, понять, что ничего этого не было, но вы знаете, как бывает, когда отчаянно хочешь снова заснуть. Когда отчаянно хочешь вообще чего-то.
Остаток дня прошел как в тумане. «Властелина колец» я так и не открыла. Я не прочитала ничего, кроме того, что было в той записке. Позже я встала и снова походила по дому; мне было слишком плохо, чтобы есть, а когда стемнело, я легла в кровать и пролежала несколько часов. Мне не хотелось жить. Какая жизнь меня ожидала?
Я не могла заснуть в пустой квартире. Плакать я тоже не могла, потому что она не оставила мне ничего, что можно было бы оплакивать. Если она что-то и любила, то забрала все это с собой.
Пенни Уилсон была моей первой и последней няней. После нее мама оставляла меня во временных детских садах, где сотрудники были перегружены работой, где им платили слишком мало и где не было опасности, что кто-то мне хоть раз улыбнется.
Много лет ничего не происходило. Я росла образцовым ребенком, спокойным, усидчивым, со способностями к учебе, и со временем мама убедила себя, что я ничего ужасного не сотворила. Воспоминания имеют обыкновение искажаться и превращаться в ту правду, с которой легче жить. Да, это был сатанинский культ. Фанатики убили мою няню, облили меня кровью и дали мне косточку из уха, которую я засунула себе в рот. Это была не моя вина. Я ничего не делала. Я не была чудовищем.
Поэтому, когда мне исполнилось восемь, мама отправила меня в летний лагерь. Это было одно из тех мест, где мальчики и девочки живут в хижинах, расположенных на противоположных берегах озера. В столовой мы тоже рассаживались отдельно, и нам почти не разрешали играть вместе. Во время занятий девочки плели цепочки для ключей и «браслетики дружбы», а позже мы научились собирать хворост и разводить костер, хотя по-настоящему после наступления темноты мы снаружи никогда не оставались. Спали мы на двухъярусных кроватях и каждый вечер просили вожатых посмотреть, не заползли ли нам в волосы клещи.
Каждое утро мы купались в озере, даже при облачной погоде, когда вода была холодной и мутной. Другие девочки забредали только по пояс и стояли с недовольными лицами, дожидаясь сигнала к завтраку.
Но я хорошо умела плавать и чувствовала себя в озере как рыба в воде. Иногда я даже ложилась спать в купальнике. Однажды утром я решила переплыть озеро и добраться до мальчиков, чтобы потом хвастаться своим подвигом. Я плыла и плыла, наслаждаясь бодрящей прохладой воды, омывающей мое тело, и почти не обращала внимания на свистки спасателя, зовущего меня назад.
В какой-то момент я остановилась, чтобы посмотреть, долго ли мне еще плыть, и тогда-то увидела его. Наверное, ему в голову пришла та же идея – доплыть до девочек на другой стороне.
– Привет, – сказал он мне.
– Привет, – ответила я.
Нас разделяло, пожалуй, футов пятнадцать, и мы разглядывали друг друга на расстоянии. Над нами нависли темные тучи. В любую секунду мог начаться дождь. С обоих берегов доносились отчаянные свистки спасателей. Мы подплыли чуть ближе, достаточно для того, чтобы вытянуть руку и соприкоснуться пальцами. У него были ярко-рыжие волосы и столько веснушек, сколько я ни у кого не видела, ни у мальчика, ни у девочки; веснушки почти полностью скрывали его бледную кожу. Он заговорщицки улыбнулся, как будто мы уже были знакомы и заранее договорились встретиться прямо посреди озера, в котором больше никто не хотел плавать.
Я оглянулась через плечо.
– Ну и влетит же нам.
– Нет, если будем держаться вместе, – сказал он.
Я улыбнулась.
– Не так уж и хорошо я плаваю.
– Я покажу, как можно держаться на воде часами. Нужно просто расслабиться и ни о чем не думать. Смотри!
Он откинулся назад, погрузив голову по уши. Из воды торчало только его лицо, обращенное к небу – туда, где должно было находиться солнце.
– Ты никогда не устаешь? – спросила я, повысив голос, чтобы он меня услышал.
Мальчишка поднял голову и потряс ей, чтобы из ушей вытекла вода.
– Не-а.
И я попыталась повторить за ним. Теперь мы были так близко, что наши ладони соприкоснулись. Я покачивалась на волнах и смеялась, барабаня пальцами по его руке.
– Прикольно, правда? – спросил он.
Спасатели на обоих берегах озера продолжали свистеть – я слышала их, даже погрузив в воду уши, – но мы понимали, что никто не бросится вытаскивать нас. Даже спасателям не хотелось залезать в воду.
Не знаю, как долго мы болтались там, но по моим ощущениям целую вечность. Если бы это была история какой-то другой девушки, а не меня, этот случай можно было бы назвать началом первой любви.
Его звали Люк, и следующие несколько дней он старался подобраться ко мне поближе. Дважды он оставлял записку под моей подушкой, а однажды после обеда отвел меня за главный павильон, держа под мышкой картонную коробку из-под обуви. Как только мы нашли местечко поукромней, он приподнял крышку и показал мне коллекцию сброшенных панцирей цикад.
– Нашел их в кустах, – объяснил он так, будто делился со мной величайшим секретом. – Это экзоскелеты. Они сбрасывают их один раз на протяжении жизни. Правда круто?
Вынув один панцирь из коробки, он положил его себе в рот.
– Довольно вкусные, – сказал он, жуя. – Чего ты вытянула лицо?
– Не вытянула.
– Нет, вытянула. Не будь такой девчонкой.
Он взял еще один панцирь.
– Вот, попробуй.
Хрум, хрум.
– За ужином возьму соли, с солью они еще вкуснее.
Он положил мне панцирь в ладонь, и я посмотрела на него. В дальнем уголке моего сознания что-то промелькнуло: я уже знала о вещах, которые не стоит есть.
Затем раздался свисток, призывающий к обеденной перекличке. Я бросила панцирь цикады в коробку и убежала.
Вечером того же дня я нашла под подушкой третью записку. Первые две он писал, как будто представляясь новому знакомому: «Меня зовут Люк Вандеруолл, я из Спрингфилда в Делавэре + у меня 2 младшие сестры, я в 3 раз в лагере «Амиуаган» + это мое самое любимое время года. Я рад, что ты тоже здесь. Теперь мне есть с кем плавать, даже если придется нарушать правила…»
Эта записка была короче. «Встретимся в 11 вечера + вместе мы пойдем дальше + отправимся навстречу приключениям».
Я легла в кровать, надев пижаму поверх купальника, и подождала, пока все заснут. Затем я отодвинула щеколду на двери и выскользнула из хижины. Он уже ждал меня, стоя чуть в стороне от полоски света перед входом. Я спустилась по ступенькам на цыпочках, он взял меня за руку и повел во тьму.
– Идем, – прошептал он.
– Не могу.
«Мне нельзя», – мысленно добавила я.
– Можешь. Идем! Я покажу тебе кое-что.
Держась за руки, мы прошагали мимо главного павильона. Через несколько минут среди деревьев показались хижины для мальчиков, но он повел меня в глубь леса, дальше во тьму.
Деревья казались живыми, не похожими на те, какими они были днем. Над ними висел узкий серп старой луны, даря скудный свет, а вокруг золотисто-зелеными огоньками мелькали светлячки. Я подумала о том, что они могут говорить друг другу. Дул ночной ветерок, такой прохладный и освежающий, что я представляла, как сосны выдыхают свежий воздух и гудят в такт оркестру цикад, сов и лягушек.
В носу защекотал запах дыма. Кто-то явно разбил стоянку неподалеку от лагеря «Амиуаган».
– Сейчас бы хот-дог! – мечтательно произнес Люк.
Через мгновение я заметила впереди огонь, но когда мы подошли поближе, я поняла, что это не костер.
Это была красная палатка посреди леса, освещенная изнутри. Не настоящая палатка, вроде тех, что с колышками и с входом на молнии, которые продаются в магазинах, но это делало ее еще загадочнее. Люк нашел где-то кусок брезента и набросил его на протянутую между двух деревьев бельевую веревку. Мгновение-другое я стояла, восхищенная зрелищем. На расстоянии мне казалось, что это волшебная палатка, войдя в которую я окажусь на каком-нибудь восточном базаре.
– Ты сам это сделал?
– Ага. Для тебя.
Тогда я впервые вспомнила это чувство. Стоя в темноте рядом с Люком, я вдыхала теплый ночной воздух и вдруг поняла, что ощущаю все его запахи вплоть до запаха ворсинок на носках. От него до сих пор пахло озером, сырым и затхлым. После обеда он не чистил зубы, и с каждым его выдохом до меня доносился аромат порошка чили из гамбургеров с мясным фаршем.
По всему моему телу мягкой волной пронеслось заставившее меня содрогнуться ощущение голода и безысходности. Я ничего не знала про Пенни Уилсон. Я просто вдруг ощутила, что, когда была совсем маленькой, совершила нечто ужасное и сейчас повторю это. Палатка не была волшебной, но я поняла, что один из нас из нее не выйдет.
– Мне нужно вернуться, – сказала я.
– Не будь такой трусихой! Никто нас не найдет. Все спят. Ты что, не хочешь поиграть со мной?
– Хочу, – прошептала я. – Но…
Он взял меня за руку и повел под брезент.
Для самодельного убежища платка была обставлена вполне неплохо: две банки «Спрайта», пачка печенья и упаковка «Доритос», синий спальный мешок, коробка с панцирями цикад, электрический фонарь, книга «Выбери себе приключение» и колода карт. Люк уселся на землю, скрестив ноги, и вытащил из спального мешка подушку.
– Подумал, что можно было бы провести здесь вместе всю ночь. Выбросил все палки. Земля твердая, но, думаю, это даже лучше – потренируемся в выживании. Когда я вырасту, я буду лесником, лесным рейнджером. Знаешь, кто это такие?
Я покачала головой.
– Они патрулируют леса и следят за тем, чтобы никто не рубил деревья, не стрелял в животных и не делал ничего плохого. Вот этим я и буду заниматься.
Я взяла книгу «Выбери себе приключение» с подзаголовком «Побег из Утопии». На обложке были нарисованы двое заблудившихся в джунглях детей, под их ногами земля осыпалась в пропасть. «Выберите одну из 13 концовок! От вашего выбора зависит то, что ожидает вас в конце – успех или несчастье!»
Несчастье. Меня вновь охватило странное чувство.
– Хочешь «Спрайта»? – он открыл банку и протянул ее мне. – Вот, возьми печенье.
Он сам взял одно печенье и откусил края.
– Но прежде чем стать рейнджером, я поучаствую в триатлоне.
– Что такое триатлон?
– Это когда ты бежишь сотню миль, потом едешь на велосипеде сотню миль, а под конец плывешь сотню миль – и все за один день.
– Ерунда какая-то. Никто не может проплыть сто миль.
– Откуда ты знаешь? Ты пробовала?
Я рассмеялась.
– Конечно, нет.
– Ну, ты же теперь знаешь, как держаться на воде вечно. Уже кое-что. Я умею вечно держаться на воде, так что плавать вечно точно смогу. Буду тренироваться и тренироваться, пока не получится. А потом буду скакать на коне по Скалистым горам, бороться с лесными пожарами и жить в доме на дереве, который построю сам. В нем будет два этажа, как в настоящем доме, только подниматься в него нужно будет по веревочной лестнице, а спускаться по шесту.
Он нахмурился, словно в голову ему пришла какая-то мысль.
– Шест должен быть металлическим, чтобы не оставалось заноз.
– А как ты будешь есть? В доме должна быть кухня, но вдруг он сгорит?
– Ну, готовить мне будет жена. Еще не решил, делать кухню на земле или на дереве.
– А у твоей жены будет собственный дом на дереве?
– Не думаю, что ей понадобится отдельный дом, но если захочет, то пусть живет в доме на другой ветке. Может, она будет художницей или кем-то еще.
– Хорошие у тебя фантазии, – грустно вздохнула я.
– Ты чего? Я думал, тебе нравится в лесу.
– Мне нравится.
– Я думал, ты обрадуешься.
– Я обрадовалась. Но будет очень плохо, если мы не вернемся в лагерь.
– Ой, да мне наплевать. Подумаешь, буду убираться завтра в столовой, – беззаботно отмахнулся он. – Это того стоит.
Завтра. Слово прозвучало странно, как будто оно теперь совсем ничего не значило.
– Я не об этом.
– Завтра утром будешь волноваться. Посиди со мной, поиграем в «Старую деву», а потом поспим.
Я уселась рядом с ним, он взял колоду, и мы начали играть. Он протянул мне свои карты, а я выбрала одну (конечно же, «старую деву»). Я засунула ее в свои карты и предложила их ему, а он покачал головой и сказал, чтобы я их перетасовала. Я не могла сосредоточиться на игре. Я продолжала ощущать запахи чили, затхлой воды и ворсинок носков. Его задор, его мечты, его жажда приключений – у всего этого тоже были запахи, похожие на ароматы мокрой листвы, соленой кожи и горячего какао в жестяной кружке, которой была знакома форма его ладоней.
– Не хочу больше играть, – прошептала я.
«Он не вырастет. Никогда не станет лесным рейнджером. Никогда не будет скакать на коне. Не будет бороться с лесными пожарами. Не будет жить в доме на дереве».
Люк отложил свои карты и взял меня за обе руки.
– Не уходи, Марен. Я хочу, чтобы ты осталась.
Мне не хотелось уходить. Мне и вправду очень, очень хотелось остаться. Я наклонилась вперед и втянула носом воздух. Порошок чили, затхлая вода, ворсинки. Я прижалась губами к его шее и ощутила, как он замер в ожидании. Он положил руку на мои забранные в хвостик волосы и погладил, как гладят лошадь. Он тоже втянул воздух, запах чили усилился, и пути назад уже не было.
Я кое-как доковыляла от красной палатки к озеру, прошла по пирсу и бросила пакет для продуктов в воду. Потом сняла пижаму и забросила ее как можно дальше. Футболка с Русалочкой медленно тонула, пластиковый пакет, погружаясь в воду, булькал.
Я рухнула на пирс и принялась раскачиваться взад-вперед, сжимая ладонями лицо, чтобы подавить крик, но он так рвался изнутри, что у меня едва не лопнули глаза. Под конец я не смогла сдерживаться, поэтому легла на доски, опустила голову в воду и завыла, пока вода не обожгла мне ноздри.
И только когда я шла назад по тропинке между деревьев – замерзшая, мокрая и дрожащая снаружи, но страдающая от нестерпимого жара внутри – я вспомнила о маме. «Ах, мама. Ты больше не будешь любить меня, узнав, что я сделала».
Я как можно тише пробралась обратно в свою хижину и надела поверх купальника запасную пижаму. Если кто-то спросит, я отвечу, что ходила в туалет. Я лежала в кровати и дрожала, сжавшись в плотный комочек, как будто пытаясь оградиться от внешнего мира. Мне хотелось стать цикадой. Хотелось сбросить с себя кожу, оставить ее в кустах, чтобы никто не узнал меня, даже моя мама. Я стану совершенно другим человеком, и все забуду.
Утром пошел дождь. Ногти у меня были испачканы красным. Я накинула пончо, спрятала руки и побежала в уборную. Я терла и терла руки под краном, но все равно видела пятна. Из кабинки вышла какая-то девочка, подошла ближе, чтобы помыть руки, и странно посмотрела на меня. Сделать ногти чище было уже невозможно.
Вместе с другими я пошла в столовую, но тело онемело так, что я не чувствовала ног. Я взяла вафлю, но она показалась мне совершенно безвкусной. Потом нас построили, и перед нами выступил директор лагеря.
– Нам очень жаль, но сегодня из лагеря пропал один из ваших товарищей. Ради вашей безопасности мы сообщили об этом родителям, и всех вас заберут сегодня после обеда. Вы можете закончить завтрак, а потом возвращайтесь в свои хижины. Никому не разрешается куда-либо выходить, пока не приедут родители.
Мы вереницей вышли из столовой и увидели фургон журналистов местного новостного канала. Директор лагеря отказался давать интервью.
Девочки в моей хижине сгрудились за общим столом.
– Я была в уборной и слышала, как директор снаружи разговаривал с вожатыми, – прошептала одна из девочек. – Они думают, что Люка убили.
Другие взволнованно заохали.
– Почему они так думают? Кто мог его убить?
– Девочки! – повысила голос наша вожатая, стоявшая в другом углу у двери с сеткой. Она, скрестив руки, наблюдала за тем, как тропинка между деревьев под дождем превращается в грязное месиво. – Никаких больше разговоров на эту тему. Хватит, пожалуйста.
Раньше она всегда была веселой, с удовольствием заплетала нам косы, играла с нами в карты. Это я была виновата в том, что она больше не улыбалась, я была виновата в исчезновении Люка, виновата в том, что все отправляются домой. Я лежала на кровати, отвернувшись к окну, и делала вид, что читаю.
Буря продолжает бушевать, и поток грязной воды усиливается, доходя вам до груди. Вы несколько дней подряд бредете по джунглям, не находя сухого места для ночлега. Лишившись сил, вы закрываете глаза и погружаетесь в воду с головой. Течение уносит вас прочь.
КОНЕЦ
Тяжело вздохнув, я захлопнула книгу. Хотелось бы такого конца.
– Говорят, прошлой ночью Люк пошел в лес, – произнесла та же девочка, но еще тише. – Говорят, его нашли в спальном мешке, всего окровавленного и все такое.
– Я сказала, хватит!
Никто больше не говорил. Другие девочки начали плести новые браслетики дружбы, пока я сидела в углу и мечтала о том, чтобы провалиться сквозь землю. Через час начали подъезжать первые родители. Девочки одна за другой выходили с одеялами в руках.
Приехала моя мама, бледная, и провела меня за руку до парковки. Другие родители стояли группами, скрестив руки и тревожно теребя ключи. Шептались между собой о чем-то, но я не слышала, о чем именно.
«…Убежал… никто не проследил… дисциплина в лагере никакая… директор вообще в ус не дует… слава богу, моя Бетси жива и в порядке, ведет себя лучше, чем эти всякие… Говорят, точно не медведь… Спальный мешок весь в крови; точно не выжил… Может, озеро все обыскать… Всех опросили в радиусе десяти миль – может, кто-то из живущих поблизости…»
А где его родители? Если они приехали раньше мамы и увидели меня, поняли ли они, что это я? Я сбросила с себя ее руку и побежала обратно в хижину.
Все давно ушли; простыни лежали кучей в углу. Я бросилась на голый матрас и уткнулась в комковатую старую подушку. Вошла мама, села на краешек кровати.
– Марен, – пробормотала она. – Марен, посмотри на меня.
Я оторвала лицо от подушки, но не смогла заставить себя посмотреть ей в глаза.
– Посмотри на меня.
Я посмотрела на нее. Она выглядела довольно спокойной для человека, чья дочь только что сожрала кого-то.
– Скажи, что это неправда.
Я снова спрятала лицо.
– Не могу.
Ей пришлось довести меня до машины.
«Бедняжка, – говорили другие родители. – Она приняла это близко к сердцу».
Мама хотела, чтобы мы уехали немедленно. Лагерь «Амиуаган» находился от нас часах в трех езды, но директор знал наш адрес, и, если он выяснит, что ночью я была с Люком, он точно нас найдет. Мама спокойно объяснила мне все это и добавила, что я должна как можно скорее собрать вещи.
– То есть мы уезжаем совсем-совсем?
Сев в машину, я наклонилась и положила подбородок на переднее сиденье. Дворники уныло скрипели, елозя по ветровому стеклу. Асфальт, втягиваясь под колеса, превращался в расплывчатую серую дымку. Меня охватило странное ощущение. Так что, мне придется пойти в третий класс в новой школе?
– Даже не знаю, есть ли у нас другие варианты.
– Ты говорила, что я всегда должна говорить правду.
Мама вздохнула.
– Да, говорила. Да, ты должна говорить правду. Но я вот сейчас подумала, Марен… Нельзя об этом никому рассказывать. Никто не поверит…
– Но если ты расскажешь про Люка и еще расскажешь про Пенни…
– Не все так просто. Бывает, что люди признаются в убийствах, которые они не совершали…
– Зачем?
– Ну, чтобы привлечь к себе внимание, наверное.
Мы ехали молча, но мне казалось, что слова мамы повисли в воздухе, а я согласилась с ними. Да, я убийца. Я подумала о Люке, о его коне, о том, как он бы плавал на сто миль. Я пыталась не думать о его пальцах, о печенье, о том, насколько теплой была его кровь, на вкус напоминавшая старую мелочь.
Мне показалось, что в ухо ко мне заползла цикада. Я сгорбилась и уткнулась лбом в окно, но жужжание цикады только усилилось.
«Трусиха. Не будь такой девчонкой. Ты же знаешь, как плавать вечно».
У меня заболело ухо, но я повторяла себе, что это ничто по сравнению с той болью, какую испытывал он.
– Но ты же говорила, что никто на самом деле не сожалеет о том, что совершил, – пробормотала я.
Минуту-другую мама не отвечала, и я подумала, что она больше ничего не скажет.
– Когда-нибудь тебе придется ответить за это, – произнесла она, не отрывая взгляд от дороги. – Когда-нибудь кто-то поверит тебе.
«Лучше бы мне ответить за это прямо сейчас, – подумала я и потерла ухо. – Я готова отдать себя. Мою жизнь за его».
Мама посмотрела на меня через зеркало заднего вида.
– Что не так?
– Ухо болит.
К тому моменту, когда мы припарковались, боль уже заглушила все ужасы прошедшей ночи. Я слышала, как она бормотала, вытаскивая меня из машины: «Я знала, что озеро грязное… Вряд ли им капали в уши после купания… Не надо было отправлять тебя в этот дурацкий лагерь…» Но все ее слова звучали странно, как если бы она произносила их за тысячу миль отсюда. Она уложила меня на кровать и вытряхнула из флакончика две таблетки.
Той ночью возле меня на колени встал какой-то мужчина и ударил меня таким острым ножом, что тот показался невидимым. Самого его я тоже не видела, но ощущала, как он прижимается ко мне и дышит в такт моему сердцебиению. Нож, поворот, нож, поворот. Мне приснилось, как он показывает мне мою барабанную перепонку, прилипшую к кончику его лезвия, и прижимает ее к моим губам. Пальцы у него были длинными и костлявыми, дыхание – холодным. Мама оставила ночник включенным, но его лица я разглядеть не могла. Может, у него и не было никакого лица.
Я повернулась, и дверной порог пересекла тень.
– Марен?
Мама устремилась к моей кровати и приложила к моим губам палец, как в раннем детстве.
– Что это? Что ты жуешь?
Моя барабанная перепонка.
Она опустилась на колени, прижалась щекой к кровати и заплакала.
«Она видит его, – подумала я. – Она видит, кто это, но не может прогнать его».
Утром я услышала, как она звонит в свое агентство по трудоустройству и говорит, что не сможет закончить работу. Потом она пришла ко мне в комнату, размешивая пузырьки в имбирном напитке ложкой.